Стоя на краю

Оксана Долгополова

Стоя на краю

Не все находят выход из лабиринта собственного разума… некоторые остаются там навсегда…

В моей душе неразбериха.

Где очень шумно, а где тихо.

Где сад цветущий, где зима.

Где ручеёк, а где река.

Где есть уверенность, где нет.

Где есть вопрос, где есть ответ.

Где светит солнца яркий луч,

А где кружит лишь стая туч.

Где радость вижу, а где страх.

Где всё живое, где лишь прах.

В неразберихе я тону.

Никак я правду не найду.

Я от себя к себе бегу.

В неразберихе я тону…

***

Я потерял счёт времени.

День и ночь слились воедино. Недели превратились в месяцы.

Я не помнил, где я и почему. Я даже своё собственное имя вспоминал с трудом.

Сознание было затуманено. Голова плохо соображала.

Не знаю, как долго я находился в этом состоянии. Наверное, целую вечность.

Но, когда я, наконец-то, вышел из коматоза, память стала возвращаться…

Скажу откровенно, возвращение памяти меня серьёзно напугало. К тому времени я уже смирился с амнезией и был совершенно не готов встретиться со своим прошлым, тем более лицом к лицу.

Вспышки, как я их назвал, начались внезапно. Они были короткие, хаотичные, но при этом очень живые. Я бы даже сказал, слишком живые. В эти мгновения мой мозг терял связь с настоящим. Я впадал в ступор, проваливался куда-то вглубь подсознания, словно в прорубь с холодной водой. Было страшно. От этих перемещений спирало дыхание и учащалось сердцебиение. Тело не слушалось. Я, как безвольная кукла просто стоял и смотрел на леденящие душу образы. И они были настолько реалистичны, что я ощущал их кожей, чувствовал запахи, слышал окружающие звуки. Я буквально проживал их заново, кусочек за кусочком, отрывок за отрывком.

Всё происходило внезапно.

Вспышка, и я уже не здесь, не в знакомой мне комнате, а где-то ещё.

Туман, крики «Очнись!» Чьи-то искорёженные лица, всплески холодной воды. Я вытираю лицо мокрым рукавом и вдруг понимаю – это вовсе не вода… это кровь… По спине пробегает дрожь. Снова звучат крики. Сдавленные, полные животного ужаса. Я оборачиваюсь. Рядом сидит сгорбленный мужчина. Лица не видно, но я слышу его голос: «И что же… Что же нам теперь делать?» — причитает он. Я склоняюсь к нему и пытаюсь спросить: «Что случилось?» Но, едва докоснувшись до плеча, силуэт человека растворяется. Яркий свет. И новая вспышка уже уносит меня в другое место.

Я осматриваюсь. Это старый, заброшенный дом. Внутри абсолютная темнота. Ничего не видно, но я чувствую мерзкий запах гнили, слышу хрипящее дыхание где-то в углу и понимаю — я тут не один. Делаю шаг назад, ещё, наступаю на что-то скользкое и вдруг падаю прямо на спину. Я инстинктивно закрываю глаза, вскрикиваю от неожиданности, а потом резко открываю их и вижу свою комнату.

«Вернулся…» — выдыхаю я, проверяя себя на наличие синяков и ссадин.

Со лба течёт холодный пот, сердце продолжает бешено стучать. Я упал с кровати и лежу на полу, ощущая каждый мускул, дрожащий от напряжения, но это всё не важно. Главное, что вспышка закончилась и на какое-то время я могу выдохнуть, расслабиться и проанализировать увиденное.

Однако новое воспоминание не заставляет себя долго ждать…

И так много-много раз…

Сколько именно? Я не считал. Честно говоря, мне было не до этого.

Лица, имена, фразы, события, места, где я когда-то бывал – всё это обрушилось разом, одновременно, как лавина из пазлов, которые я никак не мог собрать воедино. Голова шла кругом. Общая картина не складывалась, обрывки не совпадали, отчего весь поток воспоминаний казался мне одной сплошной бессмыслицей!

Вспышки изматывали. Каждая из них оставляла после себя тупую, давящую боль в висках, словно череп сжимали тисками. Тело было напряжённым, отзывалось судорожным вздрагиванием на каждый шорох или скрип. Ладони были постоянно влажные. Я ловил ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, даже когда приступ отступал, и в конце концов, я устал… Я так устал от хаоса, что был готов сдаться…

Одна часть меня кричала «Остановись, пока не поздно! Ты с этим не справишься! Ты не сможешь! Ты сломаешься!» Отчаянный крик звучал настолько убедительно, что я почти поддался его уговорам, но потом услышал другую половину себя. Она сказала мне: «Нет. Ты ни за что не остановишься, потому что твоё желание докопаться до правды сильнее страха, сильнее боли и этого ада. Правда, какой бы ужасной она ни была, – это единственный ключ от твоей темницы. Без неё ты так и останешься призраком… Ты должен знать, что случилось».

И это действительно было так…

Я хотел знать правду, хотел вспомнить, что произошло и ради этого, пересилив все сомнения, я выдохнул, собрался духом и продолжил соединять несоединимое.

Было сложно.

Иногда, это отстранённое состояние доводило меня до истерики, до рвотных спазмов от бессилия, но я говорил себе: «Терпи Костя, всё получится, ещё немного, ещё чуть-чуть. Ты уже близко, терпи».

И я терпел, я смиренно ждал завершения, потому что был уверен – воспоминания ответят на все мои вопросы. И страдания окупятся.

Я чувствовал, что должен был пройти через эти дебри… должен был освободиться, выбраться из тьмы…

Что ж… желания материальны…

Я так хотел всё вспомнить, так старался восстановить пробелы, что однажды это просто произошло.

Удивительно, но преграда между прошлым и настоящим, в какой-то момент исчезла, растворилась, будто её никогда и не было. Одно имя – Глеб. Оно вспыхнуло в голове, будто сигнальная ракета. Так чётко и ярко, что все остальные обрывки притянулись к нему, как железные опилки к магниту. Имя оказалось недостающим элементом механизма. И когда оно наконец-то заняло своё место, застывшие образы пришли в движение.

Цепочка событий щёлкнула, соединилась сама собой.

И знаете что? Помнить всё, оказалось странно…

Знакомые лица в воспоминаниях вызывали не теплоту, а леденящий ужас или жгучую вину. Привычные места казались декорациями к чужому кошмару. Я знал имена, даты, последовательность событий, но чувствовал себя не хозяином этих знаний, а их пленником. Весь мой прошлый мир предстал передо мной, но словно увиденный сквозь треснувшее, заляпанное грязью стекло – искажённым и чужим.

Я не знал точно, почему вернулась память и что тому поспособствовало: моё упорство, либо естественный процесс восстановления, но факт оставался фактом – я снова помнил…

Помнил всё… и, к сожалению, это прозрение не принесло мне желанного облегчения, скорее наоборот – породило больше вопросов, чем ответов.

ГЛАВА 1

Итак, воспоминания…

Они вернулись, начиная с детства, точнее промелькнули, как старый фильм в быстрой перемотке…

Блёклые, скудные, едва дышащие, будто стёртые ещё задолго до моей амнезии. Отличить в них мелкие детали было трудно, но в общих чертах картина детства выглядела чёткой.

Я вспомнил то время относительно хорошо…вспомнил даже то, что предпочёл бы не вспоминать вовсе…

Например, как по ночам я забирался под одеяло с потрёпанным мишкой – единственной вещью, которая осталась у меня от матери. Его лапа была зашита грубыми нитками, а один глаз давно отвалился, но я прижимал его к себе, словно он мог заменить мне её объятья. Иногда я шептал ему: «Она придёт за нами. Правда?» И ждал ответа, пока тишина не начинала звенеть в ушах…

К сожалению, в детском доме мне пришлось много чего пережить.

Серые, чужие стены казённого учреждения, так и не стали мне родным домом. Я отлично помнил лица всех моих воспитателей, в каждом из которых я с надеждой искал маму, но, естественно, тщетно. Помнил гул детских голосов и глаза таких же несчастных ребят, которым пришлось слишком рано повзрослеть. Одним из них был Сашка – мальчик с ожогом на щеке. Он редко разговаривал, но как-то раз, когда местные задиры разбили его очки, он прошептал мне: «Лучше бы я сгорел тогда вместе с родителями». И эти слова прожгли меня, как раскалённое железо. Я долго о них думал, об этом мальчике и о том, как мы все похожи. У нас были разные истории, но в наших душах кипели идентичные чувства: обида, злость, одиночество.

Я усердно старался заглушить эти эмоции, пытался убедить себя, что ещё есть надежда. Я мечтал о семье, наивно верил, что однажды за мной придут, обнимут и скажут: «Не бойся. Всё хорошо. Ты дома.» Но шло время, а мечта оставалась лишь мечтой.

Я был один. Одинок до мозга костей. И из-за этого я чувствовал себя неполноценным, брошенным, не нужным. Даже в толпе, я всё равно был один. Это неприятное, колющее чувство преследовало меня постоянно. Мне казалось, что одиночество останется со мной навсегда, как неизлечимая болезнь, от которой нет лекарства. Казалось, что такое уже не исправить и не изменить…

В общем, я рос с чёткой мыслью о собственной никчёмности… Я был молчаливым, слабым, закрытым, ни с кем особо не дружил. Негласно числился в рядах изгоев, над которыми, время от времени, любили поиздеваться ребята постарше, называвшие себя «главными». Для них это было своеобразным развлечением, демонстрацией силы и власти, ну а для нас, и конкретно для меня – это были минуты позора и унижений, которые каждый из нас переживал по-разному. Кто-то плакал, кто-то терпел сквозь зубы, а кто-то нелепо переводил всё в шутку, хотя веселого в издевательствах было мало, точнее вообще не было.

И всё же мы молчали. Я молчал…

Жаловаться было опасно и бесполезно. Руководство детского дома закрывало глаза, на так называемые «шалости детей», а воспитатели особо не вникали в проблемы подопечных, относились к нам в первую очередь, как к работе, и уже потом, как к сиротам. Если речь не шла о смерти или серьёзных увечьях, то на синяки и ссадины попусту не обращали внимание. Мол, дети, что с них взять. И даже в тех немногих случаях, когда кто-то начинал задавать вопросы, мы сами продолжали упорно молчать, скрывая правду и выгораживая виновных. Жаловаться было не принято. Ведь стать ябедой означало стать главной мишенью для каждодневных издевательств, а желающих занять этот пост среди нас не было.

Шайка «главных» держала в страхе большую часть детского дома. «Сопляков» туда не брали, в основном она состояла из ребят постарше, поэтому ежегодно её ряды обновлялись. Кто-то выпускался и уходил, а кто-то, наоборот, приходил, занимая вакантное место в детдомовской шайке. Иными словами, на месте отрубленной головы вырастала новая, а иногда и две, как у гидры. Состав шайки регулярно менялся, но суть всегда оставалась прежней – в неё вступали исключительно отмороженные персонажи, готовые на всё ради тёпленького места и статуса «неприкасаемого». Таким образом конвейер издевательств работал без передышки. А нам «изгоям» оставалось лишь смириться с этим прискорбным фактом.

Мы продолжали терпеть и старались лишний раз не попадаться на глаза.

Я, как и большинство, жил в тени, максимально тихо и неприметно. Я мечтал быстрее повзрослеть, уехать из детского дома и забыть о своём детстве, как о страшном сне. Я планировал прожить эти годы, как невидимка, однако в мой план ворвались серьёзные изменения…

Изменения по имени Глеб.

Он попал к нам после того, как его родители и младший брат погибли в автокатастрофе. Из живых родственников на тот момент числился лишь дядя, но знатному алкашу ребёнка не доверили и в итоге, в двенадцать лет, Глеб оказался в детском доме.

Он отличался от остальных. Не старался слиться с толпой, не старался кому-то понравится. Не отводил взгляда, не боялся громко говорить и высказывать мнение. Глеб был другой. Потрёпанный жизнью, но с горящим взглядом.

Он был старше меня. Всего на два года. Однако из-за роста и крепкого телосложения выглядел взрослее реальных лет. Он много хмурился и очень редко улыбался. Это настораживало. Я на всякий случай обходил новичка стороной.

Как выяснилось позже – зря. Ведь за мрачной маской скрывалась добрая душа. Но этот факт открылся не сразу.

Однажды в столовой ко мне прицепились парни из шайки. Их было трое, и каждый, как минимум на голову выше меня.

– А ну стоять, шпиндель, – скомандовал самый высокий. Я замер. – Сок теперь мой. Остальное так и быть твоё.

Я шагнул вперёд, пытаясь скрыться с глаз, как можно быстрее, однако далеко я уйти не успел.

– Тебя никто не отпускал! – рявкнул второй, более коренастый. – Сначала отдай яблоко, потом можешь идти.

Я потянулся за яблоком, но коренастый схватил его первым и тут же, в один мощный откус поглотил добрую половину.

– Кажется, ничего стоящего не осталось, – с ехидством подметил третий парень и ударил по подносу.

Тарелка с грохотом приземлилась на пол и раскололась на несколько частей. Содержимое оказалось прямо под ногами трио.

– Вот криворукий! – Засмеялся коренастый, демонстративно наступив на котлету.

– Теперь придётся есть с пола, как свинья, – добавил высокий и пнул меня вперёд.

Я молча наклонился, чтобы всё собрать и трио взорвалось от смеха. После уничтожения котлеты коренастый переключился на мою ладонь. Он прижал её ногой. С силой. Я невольно вскрикнул и тихо застонал от боли, потом попытался вырваться, но увы, ничего не получилось. Мои безуспешные кривляния лишь сильнее веселили «главных». Они смеялись в захлёб, как сумасшедшие.

Сквозь пелену унижения и боли я поймал взгляд Сашки, жавшегося у стены. Его глаза, широкие от ужаса, отражали моё собственное отражение – жалкое, пригвождённое к полу. Этот взгляд был хуже пинков…

– Ну-ка лизни с пола, свинья, – продолжал издевательства коренастый.

В горле встал ком. Руки затряслись. Я едва сдерживал слёзы и уже был готов разреветься, как девчонка.

Но внезапно, раздался голос:

– Свиньи здесь вы!

Смех парней резко стих. Я поднял глаза и увидел Глеба. Он стоял напротив. Солнечный луч высвечивал его шрам у виска – след от аварии, забравшей его семью. Взгляд был прямой, полный силы и уверенности.

– Не лезь новенький, это не твоё дело, – буркнул коренастый. – Иди мимо.

– Что? Только толпой можете нападать? А давай-ка со мной, один на один, – Глеб шагнул вперёд, выставив кулаки.

– Ого, да у нас тут «герой» завёлся, – высокий ухмыльнулся и шагнул на встречу. – Ну, хорошо, покажи на что ты годен.

Глеб не стал ждать. Он первым вцепился в парня и через минуту они уже катались по полу.

Я не верил своим глазам. Впервые в моей жизни за меня кто-то заступился, и я совершенно не понимал, чем заслужил такой неожиданный поворот.

Они дрались минут десять, успели поставить друг другу фингалы и разбить носы, а потом их разняли воспитатели, которые появились, как всегда, не особо торопясь. Драчунов ждал кабинет директора и короткий, бесполезный разговор о поведении.

– Не стой, как столб, – бросил мне Глеб, прежде чем отправиться вслед за воспитателем. – Бей первым.

Этот поступок и слова запали мне в душу. И я решил поговорить с Глебом один-на-один, чтобы узнать причину такого безрассудного порыва и конечно же, поблагодарить за него.

– Зачем ты это сделал? – спросил я позже, подкараулив Глеба в коридоре.

– Ты похож на моего младшего брата. Он тоже вечно молчал, когда его задирали, боялся ответить, – с грустью в голосе произнёс Глеб. – Теперь его нет, а привычка защищать осталась.

– Спасибо, что заступился.

– Ерунда. Я их не боюсь. Пусть знают, что никакие они не главные. И вообще, предлагаю стать друзьями. Вместе мы дадим им настоящий отпор. Будут за километр нас обходить.

– Вместе? – робко переспросил я. – Но я не умею драться.

– Не переживай, я научу, – ответил Глеб. – Ну так что? Друзья?

– Конечно! – радостно воскликнул я.

Мы ударили по рукам и это стало началом нашей крепкой дружбы.

Я был счастлив.

Впервые за долгие годы внутреннего одиночества, я наконец-то был не одинок. Глеб стал для меня не просто другом. Он стал моим личным героем, моим освободителем, моим братом, пусть и не по крови. Он стал для меня всем, стал семьёй, которой у меня никогда не было. И я был благодарен судьбе за такой подарок.

Вместе с Глебом жизнь в детском доме заиграла новыми красками. Он учил меня не молчать, учил отстаивать своё, защищаться, давать отпор обидчикам, учил драться.

Мы тренировались в старом заброшенном сарае. Почти каждый день. Глеб учил меня бить по ржавым бочкам, пока на кулаках не появлялись ссадины.

– Боль – это хорошо, – говорил он, перевязывая мои руки обрывками старой рубахи. – Она напоминает, что ты жив и что должен бороться дальше.

Я впитывал его слова, как губка и продолжал тренироваться. А после занятий мы болтали. Я рассказывал ему о жизни в детском доме до него, а он рассказывал мне о семье: о брате и о своих родителях-биологах, мечтавших изучить тайгу.

Так заброшенный сарай стал для нас убежищем. Мы выплёскивали там эмоции, делились сокровенными мыслями, а потом обновлённые и заряженные возвращались обратно, где нас уже поджидал кто-нибудь из шайки.

После драки в столовой «главные» занялись нами особенно плотно.

Мы стали для них занозой на пятой точке. Такой, которая приносила дискомфорт и меняла существующие устои, а они не хотели, чтобы наш пример стал заразительным. «Главные» пытались нас остановить, сломить, пресечь восстание на корню. Они то и дело нападали, запугивали, били. С каждым разом всё сильнее и сильнее, но мы не прогибались, потому что чётко для себя решили – лучше быть побитыми, чем жить по старым порядкам.

Конфликт быстро обострялся. В какой-то момент он оказался на краю пропасти, откуда должны были упасть либо мы, либо «главные». Все были на взводе. Разборки грозились в любую минуту выйти за рамки «дозволенного» и даже воспитатели, которые обычно ограничивались разговорами, стали серьёзнее относиться к нашим стычкам и дракам.

А таковых было предостаточно.

Однажды, «главные» выследили, где мы с Глебом пропадаем часами и заявились толпой в сарай.

– Так значит здесь эти крысёныши прячутся, – громко произнёс самый главный из «главных» – крупный, прыщавый паренёк по кличке Маяк. – Разнесите здесь всё, парни. А потом сожгите. Гризли, доставай спички. У нас сегодня на ужин жаркое из двух крысят.

– А как известно, перед готовкой мясо нужно хорошенько отбить. Для мягкости, – щерясь добавил Гризли и достал из кармана коробок.

Остальные нас плотно окружили.

Замелькали кулаки. Со всех сторон одновременно. Первое время я пытался отбиваться, как и Глеб, однако очень скоро, мои силы начали угасать, в глазах всё завертелось и от очередного удара по голове я свалился на старый, щербатый пол. Но удары на этом не закончились. Они продолжили пинать меня ногами.

– Звери, прекратите! – крикнул Глеб и попытался оттолкнуть от меня особенно усердных парней, но тщетно.

Его перехватили, а затем в драку вступил Маяк и его правая рука – Гризли.

Приложив немного усилий, парни свалили уже уставшего Глеба на пол. Он не мог сопротивляться и лишь махал руками из положения лёжа, будто перевернувшийся жук. Это развеселило толпу. Они засмеялись хором, как единый монстр. Чувство превосходства им явно нравилось. Они упивались нашей болью, а мы с Глебом… мы просто лежали на грязном полу и давились собственной кровью.

– Поджигай, – властно скомандовал Маяк и смех парней резко утих.

Повисла тишина.

Я до последнего надеялся, что это шутка. Злобная, не смешная, но шутка.

Однако Гризли был предельно серьёзен в своих намерениях. Он, не задумываясь, черканул спичку о коробок и бросил на стопку мусора. Практически сразу появился огонь.

Я почувствовал запах дыма, но испугаться не успел. Помню лишь, что повернул голову и посмотрел на Глеба. Он уже не двигался, глаза были закрыты. Сквозь нарастающий гул в ушах и шипение пламени я различил лишь его сведённые от боли брови и каплю крови, медленно сползающую по виску рядом со шрамом. Это лицо, ставшее для меня символом силы, выглядело абсолютно беззащитным…

Я попытался подползти к нему, чтобы закрыть собой, сделал несколько рывков вперёд, однако руки не слушались. В какой-то момент сознание просто отключилось. Что произошло дальше, помню смутно.

Хохот. Скрип двери. Едкая гарь, которая лезла и в нос, и в глаза. Потом свет. Чьи-то шумные разговоры и свежий воздух.

Нас спасли воспитатели… Как оказалось после, вовремя они подоспели неспроста —Сашка, тот самый мальчик с ожогом на лице рассказал воспитателям о сарае и именно благодаря ему мы остались живы.

Я и Глеб попали в больницу. Лишь там, я узнал подробности нашего спасения. Оказалось, что Сашка побежал не к дежурному воспитателю, а прямиком в кабинет к самому директору – Петру Семёнычу. Он ворвался без стука, крича так, что слышно было по всему коридору: «Они убьют их! В старом сарае! Горят!» Именно этот отчаянный вопль, заставил взрослых очнуться и сорваться с места.

Но минутное прозрение не спасло от проверок и наказаний.

Резонансный случай навёл много шума. Руководство частично сменили, некоторые воспитатели уволились и ходили слухи, что кого-то даже посадили.

Маяк, Гризли и остальные парни, участвовавшие в избиении, куда-то исчезли. Одни говорили, что их распределили по разным детским домам, другие – что их тоже посадили, в колонию для несовершеннолетних, ведь по возрасту они подходили для наказания. Но точно никто не знал.

«Главные» после такого разгрома поутихли, прекратили свои издевательства и залегли на дно, потому что исчезнуть вслед за Маяком и прочими никто не хотел.

В детском доме стало безопаснее. Многие изгои расправили плечи, в том числе и Сашка. Некогда запуганный мальчик, ставший нашим спасителем, поверил в себя, начал улыбаться, а вскоре и вовсе обрёл истинное счастье – новую семью.

Мы с Глебом были рады за него. И пусть нам не повезло, так же, как и Сашке, мы тоже остались счастливы. Шайка от нас отстала и после больницы, мы наконец-то зажили спокойно. Я перестал дёргаться от каждого звука, а Глеб…думаю он стал ещё увереннее, сильнее.

Хотя понятие «силы» было относительным… Иногда по ночам Глеб вскакивал от кошмаров, молча садился на кровать, сжимая кулаки так, что костяшки белели. А я, проснувшись от его резкого движения, лежал без сна, вспоминая запах гари и хохот. Но днём мы держались. Мы ходили по коридорам с высоко поднятой головой, и теперь не мы, а бывшие «главные» шарахались в сторону, избегая встречных взглядов.

– Теперь они знают, что нас не сломить, – с гордостью заявлял он.

Для нас это была важная победа. А лично для меня, она стала двойной. Потому что в этой борьбе я не просто преодолел свой страх, но и вышел из схватки победителем, обновлённым человеком.

Да, было сложно. Да, мы долго сражались и чуть не погибли в последней схватке, и всё же, оно того стоило. Победа над «главными» стала ярким событием детства, которое глубоко отпечаталось в моей памяти. Оно не просто изменило взгляд на мир, но и стало символом свободы. Символом того, что даже в самой сложной ситуации, ни за что нельзя сдаваться. Никогда…

***

Да, моё детство было незавидным. Я много чего пережил, и всё же в будущее я смотрел с оптимизмом. Во многом, благодаря Глебу. Он стал для меня путеводной звездой. И честно говоря, понятия не имею, чтобы я без него делал. Наверное, пропал бы…

Помню, как в первую ночь после выпуска, мы сидели с ним на скамейке у вокзала и делили последнюю пачку доширака. Глеб протянул мне свою половину.

– Ешь, – сказал он. – Завтра найдём работу и купим себе нормальной еды, – его голос дрожал, но он упорно сжимал старый рюкзак с нашими вещами, будто в нём был весь наш будущий мир.

За его спиной грохотали поезда, увозящие людей в неизвестные нам жизни. Городской вокзал, огромный и равнодушный, казался порталом в чужую, враждебную вселенную, где у нас не было ни клочка своего места. Его уверенность была нашим единственным щитом…

Да, после выпуска мы снова объединили свои силы, но даже с учётом этого, в свободном плавании жить оказалось тяжело. Взрослая реальность никого не ждала и никого не встречала с распростёртыми объятьями. Начинать с нуля было куда сложнее, чем думалось.

Нашим первым домом стала комната в полуразрушенном здании, где мы спали на старых матрасах, укрывшись картоном и бесплатными газетами. Окна были худые, отчего постоянно чувствовался сквозняк. Стены были обшарпанные и местами покрытые плесенью. Дышать там полной грудью было просто невозможно из-за едкого запаха давнишней сырости. Но эта комната была единственным местом, что мы могли себе позволить на тот момент. Помню, что мебели в ней, как таковой, не было. В углу стояли лишь перекошенный стул, да старая печка-буржуйка. Ржавая и давно не рабочая. Глеб решил её починить. Утром он подрабатывал на стройке, а вечером занимался ремонтом, тратил на это всё своё свободное время. Однако результатов не было – буржуйка никак не поддавалась. Четыре долгих вечера он копался с этой рухлядью и только на пятый вечер чудо, всё-таки, свершилось. Мы зажгли свой первый огонь и стали радостно смеяться, греясь у печки.