Пробный маневр профессора

– Представил я каково это – быть Бабой Любой, – с театральным сочувствием сказал Анненков.

– Да уж, работенка у нее много. Не дала повесить на здание табличку о том, что здесь работал известный художник-классик. К тому же поговаривают, она – осведомитель одного нашего коллеги. Не удивляйтесь. Отличный художник, но очень подозрительные у него связи. Копирует старых мастеров и не только, реставрирует иконы и картины задорого, очень профессионально. Большие деньги у него крутятся. Неудивительно, что Блюба шпионит для него. Да и сам он всегда как черт из табакерки появляется рядом. Тихо ходит, неслышно.

– О, какие у вас тут испанские страсти. Я еще наслышан о Мамонтове, отце Маши, которую мы с кошкой вчера вытянули.

– С ним стараюсь не общаться, но придется. Когда Вы на него на вернисаже посмотрите, сами все увидите. Он тут давно не был. Хотите я свои работы покажу? Кроме тех, которые повесил в галерее.

– Правильная идея.

– Их можно назвать интерьерными. Хвалят, восторгаются, Сергей Львович. Мне, конечно, выгодно и приятно, но я сам-то прекрасно знаю свой настоящий уровень. На уверенную крепкую четверочку. Буду благодарен Вам за объективное мнение.

Антон стал рассказывать о сюжетах, которые либо нуждались в авторском объяснении, либо зритель мог включить свою фантазию. Они были похожи на коллажи фрагментов из разных мест, времен, даже эпох. Он тонко чувствовал исторические стили и его работы прекрасно сочетались с соответствующими интерьерами. Сергей Львович решил ему сказать о другом.

– Антон, знаешь, что мне больше всего нравится у тебя? Качество. Культура письма высокая. Аккуратно написано, продумано. А то бывает так что и фактуры неуместные вылезают, местами трещинки, пожухлости. Интересно, учился этому?

– Спасибо. Наверно поэтому мои работы любят дизайнеры интерьеров. Учился, конечно. В нашем вузе. Я же технолог, химик, – с довольным видом ответил Антон, – мне легче понимать и художественные технологии.

– Антош, только уж очень бесстрастные, очень сдержанные твои работы. Попроси меня определить возраст художника по картине, я бы тебе лет шестьдесят дал. Эмоций минимум. Не разрешаешь себе проявлять чувства в творчестве?

– Сергей Львович, у меня не арт-терапия, я стараюсь добиться качества.

– Понятно.

– Ладно. Покажу вам работы, которые никому не показываю. Это сделано просто остатками с палитры. Иногда даже фузой. Это то, что мастихином снято с картины в процессе.

– Да помню я что такое фуза, Антош.

– Я это называю «бездумное». Алина называла «безумным». Просто фигачу безответственно. Не то чтобы ради экономии. Да правы Вы – эмоции выпускаю. Половину картинок потом выбрасываю. Иногда получаются вполне годные этюды на состояние. Иногда получается колорит интересный. Вот тут смотрите какое хулиганство. Можете назвать экспериментом.

Сергей Львович удивился:

– Как будто два разных художника рисовали. Мне эти нравятся, они по-своему интересны. Вот эта розовая туманность невероятно хороша. Напоминает мой сегодняшний вид из окна по настроению и колориту. Солнце встает и освещает все розовым, холодным, потом он становится светлее и теплее, потом устремляется вверх и рассеивается.

– Это у меня от натюрморта с пионами краска осталась – крапплак, оранжевый, изумрудная, синяя. Назвал условно «Марсианский рассвет». Оказывается такой и земной бывает.

– Утром в спектре видны холодные красные тона, А вечер если писать – надо писать в теплом колорите, вводить оранжевый. Это, Антош, я еще помню. Меня вечер в лесу сильно впечатлил. Смотрел и удивлялся, как будто в первый раз видел березы вечером. Увидеть в другом свете. Подозреваю, что мое состояние было необычным.

– Березы всегда теплого оттенка. Даже в холодном лунном. Теплее снега зимой. А вот, Крымова можете у меня почитать., – Антон в доказательство достал книгу с полки.

– Лет восемь я не писал маслом, мне еще придется хорошенько повторить, что такое теплые и холодные цвета и оттенки. Теперь надеюсь на твои уроки. По рукам?

– По рукам, Сергей… Львович. Поедете со мной в галерею? Завтра открытие, а у меня конь не валялся. Этикетаж и афиши хотя бы сделаю. Без Алины мне тяжко все это.

–Едем, конечно. Мне к четырем часам надо ненадолго с Ангелиной Ниловной сходить в больницу к Маше. Могу вернуться.

Город лучше смотреть пешком, но первый раз рассмотреть Заболоцк Аненкову пришлось из окна Антонова внедорожника. Поехали вдоль окраин. Первой доминантой в пейзаже увидели старинную кирпичную водокачку, так и не ставшую объектом наследия, рано еще. Потом в поле зрения стали доминировать черные деревянные покосившиеся сараи будто с пейзажей Левитана или фото Мещерина столетней давности, только большие и длинные. Их было очень много, они стояли близко друг к другу, создавая единое большое цветовое пятно, некоторые были обгоревшими. Как будто это был район, в котором никто не хотел жить.

– Антош, а что за декорации к съемкам фильма про обезлюдевшие деревни?

– Это первые бараки строителей города. Теперь – выгодное место для застройки.

И действительно, стали появляться в поле зрения недавно выстроенные шикарные особняки, еще более респектабельные заборы, за которыми они торчали. Их ухоженные газоны с цветниками смотрелись нелепо среди городских ухабистых дорог и покосившихся фонарных столбов. Зато открывались прекрасные виды на долину реки и бескрайнее поле с зеленеющими озимыми. Где —то за бескрайним полем небо соединялось с землей. Вдоль такого вида было приятно ехать и ехать. Вдруг— высокий забор, бетон, колючая проволока.

– Резкий переход, не налюбовался рекой. Что тут, предприятие какое —то?

– Сергей Львович, у нас тут зона. Тюрьма. Тюрьма тут – с основания нашего городка, – стыдясь за свой город, ответил Антон.

– Ух ты, я первый раз вижу зону. Иной раз думаю, что это там не самая плохая публика, – Сергей Львович, похоже, ничуть не расстроился от этой новости, как будто всю жизнь не преподавал в вузе, а с зеками общался.

Антон припарковал машину у здания бывшего дома культуры давно реструктурированного завода «Монолит-З». Но вывеска сохранилась, Аненкову это показалось удивительным.

– Вот она, моя гордость, «Галерея Монолит-З»! —Планировка старая, из восьмидесятых годов. Отделка – новая, моя.

– Где отделка, прости? Все серое, почти бетонное.

– Специально. Такой серый не отвлекает, идеальный фон. По весьма ощутимому запаху художественной краски было понятно, что многие картины на выставке были свежими, вышедшими недавно из-под кисти авторов.

– Давайте знакомиться с нашими художниками, Сергей Львович. Почти все участвуют в этой выставке. Я расскажу о наших талантах и гениях, это я умею. Я их отлично продаю, кстати. В смысле – работы коллег, галерея – для этих продаж. Мои продает Алина в московской архитектурной фирме. Любопытно, но они продаются очень неплохо.

Антон подвел профессора к портрету непримечательному по качеству исполнения, добротному. На нем был изображен мужчина средних лет. Мужественное лицо, сдержанная улыбка, открытый взгляд.

– Этот портрет, я всегда вешаю на главное место, так чтобы видно было и посетителям и на фото в репортажах. Дань памяти другу моего отца Он спас все это от пожара, а позже погиб. Его имя Константин Иванович Баймаков. Благодаря ему остался завод, пусть и производство совсем другое. Многие люди на нем до сих пор работают, не увольнялись. Это здание Дома культуры тоже спасено. Иногда мне кажется, что он до сих пор нас ограждает от бед. Недавно меня привел сюда ночью. А было так: что-то меня подбросило с кровати, сон приснился страшный про галерею. Накинул спортивный костюм – и сюда. И мороз не страшен был. Приезжаю, а у меня обогреватель включен на полную, проводка уже тлеет. Напряжение в сети ночью ведь скачет. Если бы не приехал, или даже на полчаса позднее приехал – пожара не миновать. Если бы не он, то, возможно, этого всего… – Антон обвёл рукой помещение, —не было бы. Это целая история, Сергей Львович.

– Автор портрета – ты?

– Да, но это по фото портрет, получилось не так как хотел. Поэтому не подписал. Хотел как-нибудь поймать Ивана, его сына, моего друга и с него написать с натуры. Но тому некогда, он следак. Как раз делом вашей Маши занимается.

– Хороший парень, запомнился.

– И вот начало выставки, смотрите. Это вот работы старейшего нашего художника Степана Григорьевича Кулика. Ему уже скоро восемьдесят. Художники обычно довольно долго живут. Пишет пейзажи Заболоцка и Академической дачи, что в Тверской области. Он преподает в нашем художественном училище, требует, чтобы я его работы при входе показывал, а то отказывается участвовать. Кое-что о живописи от него я тоже узнал, но сейчас, честно говоря, избегаю советоваться. Повторяется, ничего нового, цитирует сам себя, заранее знаешь, что скажет, только время терять. А то еще и обложит твою картину так, что начинаешь сомневаться в своей дееспособности. Цены на свои картинки он ставит высокие, но они не продаются, только маленькие этюды. Продажи его, пенсионера, будто и не волнуют. Говорит, оставит городу художественное наследие, и в этом читается: «Вы за это должны быть мне благодарны». Ага. Народ шутит, что каждый кулик свое болото хвалит и что после его смерти надо готовиться к туристическому буму, ведь в город приедут куликоведы и будут изучать, где кулик жил, что ел и как размножался.

– Злой ты, оказывается, Потешаться над фамилией – дело не хитрое, – Аненков неодобрительно глянул на бывшего дипломника.

– Да поругался с ним вчера. Расстроился. Вы, Сергей Львович, не подумайте, что я глумлюсь над несчастным. Просто обманываются ученики его, а потом уходят из профессии, иногда очень талантливые. А это все он! Заманит, увлеченный такой, а потом сначала немного, том больше, а скоро так хаять будет, не захочешь возвращаться. Как будто он тебя ненавидит так, что отравит. Студиозусы ведь чувствуют эту враждебность. Как у него учатся, не понимаю. Самое неприятное в нем – его вытребеньки. Прицепится, начнет тебе доказывать банальную истину, а когда согласишься, говорит, что, мол, слава Богу, я вас научил, и теперь, когда вы мне так благодарны, будьте ласковы, подпишитесь на мой канал, купите хоть открытку и тэдэ и тэпэ.

– Да, бывают такие, – вздохнул Сергей Львович, будто вспомнил такого, – Но это не единственное. Бывает так, что художник хороший, а преподавать не умеет. Беда в том, что этот—слепой. Не в смысле зрения. Просто слепой подражатель природе. Впрочем, талантливым подражателем быть – дело богоугодное. Для этого понять надо природу как творец. У него же нет собственной идеи, мысли или чувства. Пусто. Лучше б ковры ткал, честное слово. Не дано, так не дано. Хорошо еще, если не требует от своих студентов в училище тупого копирования его манеры. Смотри, Кулик людей ни в один пейзаж не вводит. Мизантроп?

– Не знаю. Студенты им сначала очаровываются, а потом сбегают. Но на мизантропа больше наш Реставратор похож. Его работ тут нет, но на открытие придет с женой Миленой, она всегда участвует. Тот еще манипулятор – скажет что-нибудь двусмысленное и стоишь, думаешь: «Это похвала? Или меня оскорбили и надо дать в морду?».

– Реставратор – это профессия? А имя?

– «Реставратор» – это кличка, а еще он —«Черный ящик» и «Ришелье». Коллеги на скупятся на его идентификацию. Имя – Савелий Брониславович Еремин. Знаете художника Александра Яковлева? Так вот рисунки Еремина – почти копия. Его все считают гениальным рисовальщиком, а по мне так мертвецки гениальный. Наш Савелий делает дорогостоящие музейного уровня копии и реставрирует, консультирует как специалист по нидерландской живописи.

– Погоди, кажется я о нем слышал! Не могу припомнить что и где. А! Вспомнил! Пришел по приглашению на открытый семинар в Российскую Академию художеств, о судебная искусствоведческой экспертизе. Он там хороший вопрос задал про соотношение копии и подделки. Я не присматривался к нему. Оказывается он из Заболоцка. Как мир тесен.

– Не, они откуда —то из Сибири. Редко удается с ним поговорить, да и побаиваюсь я его. Он все помнит, до мелочей. Именно о технологии живописи от него знаю многое, тонкости разные. Я чаще с Миленой чаи гоняю, мы с ней на одной волне. Кстати, я с ней на «ты», так уж водится тут, хотя она тоже ваша ровесница. У нас нет иерархии. Вот, знакомьтесь – Милена Еремина, это ее картины. Что думаете?

– Очень хороши, но не знаю чем. Просто до души. Мистика. И конечно, все при них – и цвет, и композиция, ясный авторский посыл, и воздух, свобода, – Сергей Львович задержался около картин, – Хороши эти вот натюрморты. Невозможно назвать мертвой натурой. Это —тихая жизнь, стил лайф. Они удивительно живые, почти дышат. Дышат гармонией, теплом, счастьем. И тревогой немножко. А вот эту картину с необычными ракушками я бы даже купил, она мне напоминает кое-что важное. Это тоже ее пейзаж? Любопытно и чуть беспокойно, кажется, будто дерево за тобой наблюдает.

Антон с любопытством слушал Сергея Львовича.

– Вам не кажется. Она так показывает одухотворенность природы. Через антропоморфизм. Вот, смотрите – в очертаниях листвы можно увидеть лица, само дерево – будто с глазами. Даже просвет неба сквозь листву чем —то напоминает толстячка, раздувшего щеки, может и правда – здесь речь о стихиях. Мы любим ее картинки расшифровывать как ребусы. Их все считывают по-своему. Заметьте, как выбран колорит – сближенные по цветовому кругу цвета и тоновые различия в картине небольшие, все на нюансах, которые не всегда просто заметить и различить. Это создает тревожную взволнованность. Миленина живопись похожа на магический реализм, но она отрицает это.

– Почему отрицает? Что ей не нравится?

– Не хочет, чтобы ее расшифровывали. Она вообще не хочет популярности, панически ее боится. Такой характер. А стиль именно такой, попасть в него просто. Надо писать в сближенном колорите. Когда палитра ограничена и при этом нет противоположных контрастов. Например, все тона синего и зеленого. Можно границы сделать нечеткими как сфумато. Границы тогда трудно разглядеть, линии и пятна плохо идентифицируются. Так уж мы устроены – не можем разглядеть, значит бояться надо. Ожидаем необычного, мистического, неочевидного. А тут и рожи еще…

– Антон, вам вся кухня ясна и ничего особенного, а меня картина не отпускает, хочется рассматривать или даже приобрести. Нравится художник. Говорите, чаи гоняете, а меня познакомите?

–Не вопрос. У нас добрые отношения, особенно если подгадать, когда Реставратора не будет. Милена и сама уезжает иногда проводить занятия какие-то эзотерические, с арт-терапией, даже с «графической магией».

– А, так все-таки тема мистики и магии ей не чужда?

– Нет, насколько я понимаю – это имидж. У нее первое образование естественнонаучное, подробности не рассказывает, но владеет нашим глоссарием. И психологическое есть, дополнительное.

– А сколько ей лет?

– Около пятидесяти лет уже, не знаю точно сколько. Я не буду обещать знакомство, она не со всеми общается. Не поймешь почему. Надеюсь, Вам это не грозит. Не волнуйтесь, она адекватная, наш человек, и мы с ней даже о программировании говорили. Но имидж странный, на хиппи похожа. Мне кажется, что он ей не очень подходит.

– О, у нее и портреты прекрасные, психологический портрет, кажется. Это кто?

– Николай, Коля Ветров. Она написала его таким, каким он был лет десять назад и каким хочет его видеть. Комплиментарно изобразила, не точь-в-точь, хотя он исправно позировал. Он чуть не расплакался, когда увидел. Потом ее хотел запечатлеть с натуры. Она категорически отказалась. Тогда он – по памяти. Ему не запретишь. Идите сюда, посмотрим.

Антон повел Аненкова в лабиринт стендов, в самый дальний темный угол. Разглядеть картину в нем было непросто.

– Милена сказала, что тут она слишком похожа, чувствует на портрете голой и запретила выставлять. Потом они с Реставратором посоветовались и разрешили, то без своего имени. Назвали «Светлая печаль». Коля – удивительный тонкий мастер. Никогда не догадаешься, что без натуры писал, даже без фото, по памяти.

– Антон, мы можем эту картину снять на время, поднести к свету и рассмотреть?

– Конечно! – Антон снял картину и перенес ближе к окну

– Шикарно написано, видно, что Николай писал с любовью. Деликатно. Красивая ваша Милена. Очень интересно. А ты не знаешь, что еще она пишет? Море пишет?

– Пишет, – удивился Антон, откуда вы знаете?

– Предположил. Такие женщины пишут море, я убежден. Коля Ветров, похоже, гений и Милену любит. Отвечает она ему, нет?

– Сергей Львович, ну и вопросы у вас. Ну лечит Милена Колю своими шаманскими методами от алкогольной зависимости. А вы с какой целью интересуетесь? Не советую думать больше, чем о профессиональной дружбе с ней. Иначе Реставратор уничтожит.

– А что уже есть пострадавшие?

– Не знаю. Она повода не дает, вообще мало с кем общается. Только по работе, и то редко.

– Николая лечит, значит, за что —то ценит.

– Ну, Коля наш гений. Я в этом убежден. Посмотрите на его живопись. Правда, видно, что писал не очень трезвый, вам не кажется?

– Пожалуй, ты прав. Вот тут, на этом куске, он работал в полную мощь, видимо, трезвый, а вот тут – кое-как, кривенько, небрежно мазал «на отвали». Можно было бы считать это задумкой, но выглядит уже недоделкой, системы в этом нет.

– Но посмотрите, насколько это не мешает абсолютно управлять цветом и колоритом! Это же праздник! Ну на рисунок «положил», упрощает, конечно. Но рука настолько поставлена, что никогда не пропьешь. Утверждает, что писать надо пьяным, а поправлять трезвым.

Антон показал Сергею Львовичу к небольшому портрету в классических барочных тонах на темном теплом фоне и спросил:

– Кто автор?

Этикетки не висело.

– Рембрандт, и без охраны. – Львович обмер, глядя на произведение, которое облагородило бы любой музей.

– Он же, Николай Витальевич Ветров. Заслуженный художник, кстати. Это его старая работа. Мне о нем известно от дочери его, Ники, она тоже у нас работает и тоже пытается его из болезни вытаскивать. Ника говорит, что папаша в женщинах запутался, мол, в этом беда. Попробуй такого выдержи! Приходит в мастерские часов в пять и орет: «Трубы зовут, трубы горят, будет пожар». Потом через полчаса и опять объявление басом Шаляпина: «Трубы горят, будет пожар». Самые пугливые разбредаются и стараются впредь приходить на работу пораньше. Иногда он просто работает, любит когда тихо. А если он потом пьет, то Ника идет его скручивать. Поговаривают, что она его бьет. Слаб человек.

Львович промолчал, рассказывать «научному сыну» о своем печальном коротком алкогольном опыте не стал.

– Эту цитату из Фауста все до такого минимума сокращают, что от смысла остается лишь оправдание безволия. А полная версия как звучит, кто и кому ее говорит? Подожди, надо найти и зачитать. Говорит Бог Мефистофелю:

«Слаб человек; покорствуя уделу,

Он рад искать покоя, – потому

Дам беспокойного я спутника ему:

Как бес, дразня его, пусть возбуждает к делу!»10

Николай, может и правда слаб, а алкоголь его совсем расслабил. Или горе его так велико, что не справляется. Милена-то что говорит?

– Она никому не рассказывает, что вытащила его недавно чуть ли не с того света. С недавних пор он в завязке и много пишет. Вот еще портрет = этот еще свежий.

– То есть он тут под присмотром. Либо Ника накостыляет, либо Милена отшаманит. Нравятся его картины, невероятный талант, не пропал бы. Взять его на поруки?

– Не заставляйте меня за Вас беспокоиться.

– Ну вот напьюсь с Колей Ветровым – может на «ты» со мной перейдешь сразу. Разрешаю мне даже накостылять за это. Можно ногами.

– Блин, придется переходить на ты как можно скорее, уговорил, старый черт, – решительно выдал Антон, – А теперь показываю следующего талантливого художника – Ника Николаевна Ветрова, 29 лет, выпускница Суриковского института. Вот ее метровые пейзажи, написанные за четыре часа. Ну как?

– Ого! И это не мужик писал, нет? Откуда у девушки столько энергии? Смелая. И точно как! Похоже! Ух ты! Обобщенно слишком, но мощь! А открытый цвет как дерзко берет! По пятнам красиво! Движение, динамика! Я ее представляю вот такой … как Родина -мать, больше в голову ничего не пришло. И живопись напоминает одновременно Рериха и Коровина, оригинальное сочетание.

– В корень зрите! Родина-мать. Богатырша. Брунхильда. Полстраны с этюдником, мужским, кстати, объездила, а еще в Индию, в Монголию. То по православным монастырям, то по буддистским, то в тундру,то в пустыню. Пыталась даже в Антарктиду с питерскими геологами прорваться. У нее и большая северная серия есть, с ледоколами. Работы ее расходятся быстро, влёт. Что молодец, то молодец, не каждому мужику под силу. Влюбился бы, да боюсь. Она в каталоге пишет стоимость раза в три больше, чем реальная цена продажи. Для таких как мы с вами цена другая. Это я к слову, вдруг захотите приобрести. Представлю-ка я вас им коллекционером! Ведь это правда.

– Она тоже из Сибири?

– Нет, она как раз простая москвичка, – Антон очень радостно и экспрессивно рассказывал, – переехала в Заболоцк за мастерскую, тут сразу ее получила. Ей у нас нравится все – воздух, красоты, река, близость к столице. Вот и почти о всех рассказал. Про меня вы знаете – я вон там повесился, еще Марат Шакиров, график, приедет завтра и вот на той пустой стене повесится.

– Антош, не пугай меня.

– Что, на самом деле не нравится моя живопись?

– Почему?

– Пугаетесь.

Аненков не сразу понял, а потом они оба от души посмеялись над жаргонным «повесился». Антон принялся за работу, ее хватало – каталоги надо еще разложить, этикетаж сделать, развесить его и пристроить афишу. «И крайний срок оплаты фуршета вот-вот, надо журналистам позвонить», – спохватился о делах Антон, подумал, что как все —таки непросто без Алины, вообще давно забыл, что с этим фуршетом делать, страшно становится.

Сергей Львович какое-то время помогал Антону с этикетажем, ругаясь про себя, что не мужская это работа. Потом спохватился и ушел на два часа.

Когда Антон остался в своей галерее один, его внезапно его охватила такая паника, что он заметался по залам, не понимая зачем все это нужно. Вдруг подумал, что эта очередная выставка опять получается идиотской и стандартной. «А не пошла ли она в пень? – Антон всегда задумывал круче, чем в итоге успевал сделать, – Ну почему я не принял помощь Ники? Покомандовала бы она немного, ладно уж». Антон сел, обхватил голову руками и его взгляд упал на заготовленный для вернисажа коньяк.

Отец закончил работу в багетной мастерской и должен был занести для выставки несколько рам. Он застал Антона сидящим на краешке стула и мерно раскачивающимся, полностью погруженным в себя.

– Что такое? Опять? Что опять не доделал? То аспирантуру бросишь, то бизнес угробишь, то девку выгонишь? Какого черта лысого? – Александр Евгеньевич выругался, завидев в руках у сына бутылку.

– Знаешь, батя, хватит, немало я сделал. Хорошо я поработал, чтобы твой убыточный цех превратить в прибыльный столярный, один багет нам обеспечил ремонт старой нашей хибары между прочим. Почему же ты не сохранил это завод? Да похрен эту выставку, пусть как есть, по-старому тоже сойдет!

На самом деле в голове Антона стучало: «Ну почему я ничего не могу сделать как хочу?». Но когда отец указывал ему, взрослому и самостоятельному, на ошибки, пусть даже и очевидные, Антон себя не мог сдерживать.

– Вот мне думаешь не больно каждый раз смотреть в глаза дяде Косте и сыну его? Пусть я не идеальный, но на мне зато убийства нет, – заорал он, стараясь уколоть отца.

– Что??? Да что ты знаешь про Костю? – отец занес было кулак, но опустил.

– Так что я не знаю?

– А поймешь ли ты? Откуда появился Костя, знаешь? Знаешь, что три ходки по тюрьмам до того, как он стал тут сначала рабочим, а потом главным электриком. Знаешь, что я его прикрыл? Друг он мой с детства. Но что-то пошло не так у него. Я его понял. Знаешь, что это твой отец накопил на дом, а потом отдал Косте на откуп все деньги. Много денег. Откупился мой друг. А иначе он так и остался бы в банде, – отец Антона запнулся, взялся за сердце, понял, что сказал лишнего, – ты только это …матери не говори. И прости. Тебе пришлось халупку нашу править.

– Прости, пап, ты меня не понял, я не то сказать хотел. И я не понял. Блин, это я дурак, наверно, – на вдохе сказал Антон.

Александр Евгеньевич выпил воды.

– И все-таки я тебе расскажу уж, если самое трудное сказал. Костя считал, что обязан мне, что я его спас и так далее. Я, конечно, не ради его благодарности делал все. Мне радостно было смотреть, что друг вырулил. Друг…Брат уже скорее, и Ваня, сын его мне тоже как родной. А Костя – крутой таки мужик, в сорок получил высшее образование и стал у нас работать главным электриком. Судимость с него не сняли, но мы хитро обошли эти ограничения. Девяностые. Тогда этот номер удался. Это мелочи, не нарушение. Вон кто-то весь архив конструкторского бюро вывез в неизвестном направлении. И это никто как преступление не расследовал, – Александр Евгеньевич напряженно помолчал и продолжил, – Был у нас одноклассник Эдик по кличке Алик-Бес. Не смешно мне теперь от такого сочетания, знаешь. Сгинул где-то. Алик-Бес звезд с неба не хватал, но был без тормозов. В девяностые ему все сходило с рук. Много ума не надо, чтобы убивать и воровать. Свалил ли куда-то, предатель продажный, или убили, я не знаю. На его совести и заводской пожар, и гибель Кости. Территория им была нужна. Пустая желательно. Директор тоже свалил, явно в доле был. Главный технолог застрелился, его дело быстренько закрыли. Костя собой пожертвовал, спасал завод, но не ради меня только. Тут работало несколько сотен человек. А между прочим завод – это не только производство и безопасность бывшей страны, это еще и люди, оставшиеся без средств. Мы же и конверсию провели, кастрюли и сковородки делали вместо ракет. Если бы не Костя, который втайне от директора установил слежение и противопожарное оборудование, то для Алика-Беса все было бы очень просто. Но теперь сослаться на неаккуратное обращение с имуществом было нельзя – доказанный поджог. До него тогда не добрались, но банду проредили. Давно уже было, ты в институте был. Ну а Ваню сегодня от дел отстранили. Что за черт, жмёт как… – Александр Евгеньевич положил руку на сердце.