Пробный маневр профессора

Юлия Алешина

Пробный маневр профессора

Глава 1. Поехали!

«Мама, зачем солнце так кричит?» – приставал малыш к своей маме. Мама у малыша была веселая и расхохоталась, попросила показать как солнце кричит, назвала сынулю Симкой. Симка вытаращил глаза, надул щеки, поставил ноги на ширину плеч и зашипел. Сергею Львовичу Аненкову это так понравилось, что он даже в ладоши захлопал, похвалил соседа по вагону и маму его тоже и пошел в свое купе поезда «Москва-Саранск». Солнце и вправду даже раздражало своей яркостью, слепило до рези в глазах. Весна была пасмурной и медленной. Накануне было несколько настолько беспросветных дней, мрачных как как готические развалины ночью, что Аненков даже на улицу не ходил. Он отсыпался после гонки с изданием монографии и после тяжких конфликтов с руководством. Освобождался из объятий Морфея только поесть да почту посмотреть. И то только до момента, когда его давний дипломник, которого не просто помнил, а часто ссылался на совместную статью, вдруг проявился оригинальным способом – пригласил на вернисаж.

И в его выспавшейся, ничем не отягощенной свежей голове зародилась идея. Прочно поселилась и не захотела выезжать. Да он и не гнал ее, он ее вынашивал. Хорошая же идея, красивая, смелая, перспективная. О ее воплощении было так приятно мечтать.

Долгожданное солнце, богатство апрельских звуков, шум стекающего ручьями снега, звонкие птичьи голоса синхронно включились в тот момент, когда он отдал заявление об уходе с должности профессора универа. «Что так долго ждал? Давно надо было освободить место! Может давно бы погода улучшилась!» – вопил завкафедрой вслед. Сергей Львович достал телефон и отправил его в бан. Стало полегче. И правда: погода-то апгрейдилась. Слякотная темная зима наконец прощалась с городами, лесами и полями. Анненков решил символически расстаться со всей своей прошедшей скорбью методом ритуального убийства контактов. А чем еще в поезде заняться? Он скроллил записную книжку: «Ага, попался, голубчик! Написал докладную ректору о том, что я со студентами занимаюсь до десяти вечера вместо положенных двух часов? В бан и чтоб тебе в раздевалке преподавать!». Аненков тыкал в экран с разной силой, разным персонажам его вузовской жизни доставалось столько, сколько заслужили. Дошел в телефонном справочнике до фамилии заведующего, приостановился, как будто целясь, рьяно поерзал как кот перед прыжком и бац пальцем по экрану: «В бан! Лети фанерой над Парижем, лети! Давно пора освободить место!». Хорошо стало профессору. Он оживился, выпрямился, криво заулыбался оскалом победителя.

Юным пассажирам на верхних полках показалось, что этот лысоватый и полноватый скалящий зубы дядька – персонаж ума недалекого и играет в какую-то примитивную игру. Они хихикнули:

– Поколение тетрис!

– Сергей Львович меня зовут, деятели. Запомните, дорогие попутчики – в играх ничего нового придумать невозможно. Один принцип касается доминирования во времени, а другой – в пространстве. Ну да ладно, потом узнаете. Ах да, чуть не забыл – доминирование в интеллекте. И я бы добавил – смелости или воле, но таких игр нет. Как зовут вас, представители поколение альфа, будущих спасителей человечества?

Мальчишки молниеносно ответили. Один назвался Сережей, а второй Геральтом. Степан, их отец, одетый в теплую тельняшку, тоже представился и они тепло пожали руки.

– Вы, наверно, музыкант, – решил угадать Степан по рукам.

– Преподаватель механики в вузе, а Вы, наверно, геолог.

– Почему?

– Мои знакомые геологи носят тельняшки и у них руки похожие.

– Я пожарник, МЧС. Выезжаем, чтобы отмочить там, где кто-то отжег, – улыбнулся Степан.

– Пожарником стать –мечта моего детства, даже сочинение «Кем хочу стать» писал про него. Плакаты раньше были: «Спички детям не игрушка», «Не шути с огнем». Опасная у вас профессия.

– Не опасней других, если знать и уметь. «Искру туши до пожара, беду отводи до удара», – так сейчас у нас на плакатах пишут, а о вашей механике пословицы есть, кроме «дорогу осилит идущий»?

– «Не плюй против ветра», – они посмеялись вместе с Сергеем Степановичем и Геральтом Степановичем, оказавшемся Федей. Ребята тоже включились в эту викторину и вспомнили про скорость, которая нужна при ловле блох и «поспешишь – людей насмешишь». Аненков оседлал любимую тему и не начал рассказывать Феде и Сереже про относительное и абсолютное движение и что происходит при резких остановках и почему не надо терять бдительности на верхних полках, но в их взглядах стало читаться «дядя Сережа, душно стало», им оказалось интереснее мнимое движение в их смартфонах.

Аненков еще посиял зубами по инерции, а потом вспомнил о тех ветрах, которые гнали его из столицы и продолжил свое захватывающее занятие по чистке телефонных контактов от скверны. Давая отдых глазам и нервам, смотрел в окно на небо и землю, проплывающие дома, проносившиеся поезда, мелькающих людей и птиц. Он ехал в Заболоцк с чувством будто путешествует в не ближе, чем в Саратов. Колеса стуком метронома неумолимо отсчитывали время и расстояние, за окном мелькали таблички с указанием километров от Москвы.

Безупречным выбором для побега считал Аненков этот захолустный городок, а ведь пару дней назад он с его сельским вернисажем ни на йоту заинтересовал бы профессора.

А ведь раньше Аненков не выезжал из Москвы для отдыха или путешествия. Только по делу, только по работе. Он считал, что не может позволить себе более дня безделья. Радовался, если прожил день на высокой скорости, чувствуя себя человеком, который сдела все что мог. Считал время непрожитым, если оно не выражалось в результатах. Коллеги его жили не так. И терпеть его положительный пример не собирались. И пусть хитросплетения изощренных и беспринципных интриг и подсиживаний со стороны титулованных сослуживцев и откровенных бездельников не интересовали, их результаты не заставили себя ждать. Сначала запретили работать во внеурочное время. Это по доносу этого молодого бездельника, в бан его. Потом стали ходить с проверками в научный кружок. А это затеял этот старый дурак, его туда же.

«Куда несешься с такой скоростью? Сердце выдержит?» – кричали вслед в коридоре бывшие однокурсники. Отшучивался фразой из старого фильма: «Не скорость убивает, а внезапная остановка». Попросит Аненков чтобы пустили в компьютерный центр сделать расчеты, потому что надо срочно. В воскресенье надо, чтобы к понедельнику работа была готова. Ему отвечает охранник: «Только через мой труп». Профессор нашел у себя телефон этого охранника, которому успел не раз помочь с регистрацией в Москве, и тоже отправил в черный список. «Люди, всего лишь люди, – успокаивал Аненков сам себя. Теперь он выспался. Теперь академическое сообщество стало для него трупом, который забыли похоронить: «Пусть я для них давно персона нон грата. Это даже почетно. Наша незабвенная Маргарита, философиня, им в глаза сказала, что мол профессор Аненков раздражает вас самим своим существованием, что они сразу выглядят мелкими крохоборами». Как бы то ни было профессор предпочитал эту возню общению с семьей.

«Мама меня не очень-то понимала, старые друзья и подавно», – обреченно подумал Львович. Он всегда считал способность работать в любых условиях своей сильной стороной. На вопрос соседей «Куда ваш сын уходит каждые выходные», мама Сергея Львовича уже стыдилась отвечать, что на работу или в библиотеку, чтобы не словить в ответ ехидной ухмылки. И он чувствовал себя виноватым. Виноват– не успел, не обеспечил, не отвез, не завез, не принес, не открыл, не закрыл, не вынес, не женился, женился, не развелся и развелся… И, наконец, недоглядел. Не поверил маме, что она скоро уйдет. Даже не попрощался толком.

Работа отлично спасает и от вины и страха перед жизнью, страха оказаться разоблаченным, показать свои неприкрытые латами точку. Ведь туда ударят. И не дураки – попадут. Некоторым не только слабину показывать не надо, а и дорогу к ним. Только страшно стать великим лжецом, запутавшимся в лабиринте самим же причудливо спутанных следов. Аненков считал себя мастером по обхождению опасных препятствий и предотвращению провокаций, не сразу понял ставшего очевидным – самая большая опасность прячется в мнимой безопасности.

Но и нынешняя свобода от суеты и тщеты его профессионального рвения не дала ему свободы от пустоты в душе. А тут еще приятель, сосед по площадке, с которым он вместе рос, лысый как кришнаит, подтянутый полковник как вдарил кулаком в наметившийся животик:

– А ну-ка, Серега, включай запасные мощности. Что-то тебя слишком развезло в последнее время. Утром строиться. Давай пробежки делать. Я тебя пасти не буду, но один раз сбегаем на Воробьевы горы, потом сам. Я тоже один люблю гонять. Что далеко? Полчаса трусцой через Нескучный сад – это далеко? Что значит нет сил? Попрет адреналин с дофамином – и придут силы, не дрейфь.

Аненков купил спортивный костюм, удивился, что пришлось брать на два размера больше. Побежал на Воробьевы горы один. Побоялся, что приятель будет с ним обсуждать историю про то, как профессор пошел писать заявление на военную службу по контракту, да остановили – на диспансеризацию отправили. А в здоровье своем он сомневался. «От себя побежал что-ли? – скептично посмотрел на себя со стороны, пробегая огромные витрины на Ленинском проспекте, – но красиво скачешь, конь педальный».

Когда Сергей вспомнил заброшенную привычку прогулок с фотоаппаратом, ежедневные побеги от себя стали удовольствием. За три последних месяца он обошел почти все свои любимые места в городе. Изменилась всегда изменчивая его любимая и родная Москва. Львович пытался определить, не потеряла ли душу. В детстве он был так горд, что родился именно тут, в столице великой страны. Сначала с мамой, потом один он частенько прогуливался либо в родном Замоскворечье, либо на Покровских воротах, от Ленинки, ставшей вторым домом, поприветствовав Достоевского по Воздвиженке шел приветствовать Гоголя или по Большой Никитской Чайковского, воображая, что некогда они тоже здесь ходили , говорили, мечтали.

Сбегал в безлюдное раньше Коломенское, там хорошо думалось. А долгая прогулка в людском потоке потоке вдоль течения Москвы-реки по набережной от Воробьевых гор через Нескучный сад, через кипучий людный Парк Горького, через Вернисаж на Крымском валу до самого Кремля всегда наполняла энергией молодости. Если не спалось – даже гулял вокруг Кремля. Он знал наизусть историю каждой его башни. В последнее время столь близкий родной город стал становиться чужим. Пройти дворами как раньше уже нельзя – чужая собственность. Милые сердцу виды сменили доминанты, хоть глаза закрывай чтобы не видеть этих вставных челюстей – небоскребов. Вызывающие восторг могучие раскидистые тополя уступили место сирым и убогим полуживым деревцам, выстроившимся пешками вдоль похожих друг на друга зданий. В местах вроде одичавшего от торговли Арбата он старался не бывать вовсе. Аненков помнил свою Москву – город в лесу, сохранившийся точно таким лишь в районе Тимирязевской Академии. Самозабвенно снимал все городские виды и репортажи фотоаппаратом, планшетом, и телефоном. Вспоминал законы композиции, искал ракурсы, ловил свет и интересные детали.

Сергей полистал фото, сделанные на телефон: «Похоже, Львович, ты так прощался с Москвой». Открыл телефонную книгу. Вот студенты групп, в которых дочитывал лекции. Решил оставить. Вот две сестры из соседней лаборатории. Всегда с радостью составляли компанию сходить на обед и поили кофе. Надежде, библиотекарю, профессор позвонил. Вроде как по делу, сказать, что изданную на свои монографию он принес, ее можно почитать в зале, а потом развезло. Видимо, так криво говорил о желанном увольнении и о том, что мол всю жизнь мечтал заниматься искусством, что заставил Надю плакать. Врал местами безбожно, очень не хотел быть побежденным, но не чувствовал сил для противостояния. А ведь надеялся, что она потом всем расскажет, что вот, какой Аненков у нас разносторонний оригинал. А она умеет излагать, да такие краски подберет, что даже недруги будут с удовольствием пересказывать ее байки.

Под стук колёс и звон ложек об подстаканники, неизменный во все известные ему времена, перед мысленным взором профессора представали забытые моменты его жизни. Проявлялось непроявленные фотопленки, осознавались, чтобы справиться с тем, что уже не изменишь и изменить то, что пока живо. Страшно тянуло в сон. Львовича подвело то, что он привык бороться с бессонницей с помощью аудиозаписи звука поезда. Он часто засыпал мечтая в поездке. «И вот теперь я в поезде и мечтаю о прошлом» – подумал он.

Вот советские семидесятые – ВДНХ с папой, побеги из школы в кино. Вот восьмидесятые – «не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым», он студент, аспирант. Вот девяностые – для него это диссертация, конференции, преподавание, вера в то, что скоро наука восстановится, станет все как было, ведь иначе он не представлял. Август 1991 он хорошо запомнил, так как был как раз недалеко от Фороса, где Горбачев отрекался. А когда вернулся приехал, удивился количеству диванных героев среди коллег, каждый на своих баррикадах Коллеги ломали копья в политических схватках, многие стали уходить из вуза. Возможности заработать там не стало. Сергей все же дотянул до лучших времен, он чем только не занимался со школьниками и студентами – и математикой, и физикой, и сопроматом и даже английским и оставался в этом мирке. Занятия карате давали ему иллюзию безопасности и принадлежности к особому клану, он даже крутил нунчаки и стоически носил вшитый в одежду свинец для нагрузки. Мама беспокоилась о семье. Тогда он быстро женился как будто не для себя или не в себе, и так же быстро развелся, испытав грешное блаженство выпущенного на волю.

– М-да, а был ли я женат – то? – задумчиво сказал Сергей Львович.

– И я тоже, – махнул рукой суровый Степан.

Но они посмотрели на верхние полки и не стали развивать тему.

– Дочь у меня постарше Ваших мальчишек года на четыре, уже студентка, – единственное, что сказал Анненков.

Вот Аненков вспомнил про то как его первая статья в международном журнале в первый же месяц после публикации собрала около тысячи ссылок. Значит его эксперимент был нужен, выводы актуальны. Теперь он надеялся получить финансирование дальнейших работ. Он надеялся на поддержку коллег. Вместо ожидаемого он узнал, что то, что институт как анекдот обсуждает то, что его единственная статья цитируется поболее всех статей ректора. Чей слух, чья интрига или глупость? Аненков не привык об этом думать, но все таки стал опасаться последствий.

Седьмого января мама Сергея Львовича отошла в мир иной. Он сидел у ее холодной постели, а коллеги бодро слали поздравления с Рождеством. В день похорон утром надо было на работу. Ему звонили и стыдили за то, что он не предупредил, что не придет принимать экзамен. Если вы ни разу не сидели рядом с охладевшим телом отца или матери, вы не осознали этого моментального взросления и ощущение своего ничтожества и ничтожества окружающих одновременно. Сказать, что ушла мама? Они того даже не стоят. Зачем они ей звонили и сообщали всякую чушь? Пусть лучше останутся драгоценные воспоминания о том, как вместе с мамой в этот последний Новый год наряжали елку бережно сохраненными игрушками и вместе мечтали, грустили о прошлом. Старый Новый год он встретил уже один.

Знать какое его глобальное прозрение привело к тому, что несчастья и испытания посыпались как из рога изобилия. Даже ученик, которого считал научным наследником, сбежал не прощаясь из страны, друг предал, коллеги отвернулись, продолжая кормиться его разработками. Руководство не советует аспирантам и дипломникам идти под его руководство, его научному кружку не дают помещения, финансирования нет. И это становится похоже на изоляцию с целью удушения. Последней каплей стало то, что декан и однокурсник его пообещал, не торгуясь, поддержать новую прорывную, почти революционную тему на ученом совете. Аненков поверил и рассчитывал. На совете декан высокомерно сообщил, что проф. Аненков занимается малоизученными теоретическими вопросами, а финансирование предусмотрено для имеющих практическую ценность и возможность быстрого внедрения. Закатай, плебей, губу. Что ж ты такой бедный, раз такой умный – пронеслись слова бывшей жены в голове. Предчувствие катастрофы или уже катастрофа – задавал себе вопрос Аненков. Думать не хотелось о том под властью каких демонов эти респектабельные люди душат все живое. «Всех в бан, всех в черный список! Поставить на этом точку? Или многоточие?»

Дочь перевел в другой вуз и купил билет в Заболоцк. Стал собираться. Когда Сергей Львович ставил том своей монографии в книжный шкаф, на него свалилась с верхней полки давно забытая книга о Ван Гоге. Удар Ван Гогом – тот еще каратистский приемчик. Эта книженция ему попалась впервые в пору увлечения единоборствами. Ван Гога с тех пор он обожал. Не столько картины, сколько характер, ту же жизнь на невероятной скорости. Темп «картину в день» мало кто выдержит. Вот живучий! Один день – одна картина – одна новая жизнь. Вдохновляющая через века. А если бы он остался проповедником?

Колеса крутятся, по поезд приближается к Заболоцку. Аненков уже не против доехать и до Саранска. Мысли крутятся быстрее колес. Сергей мечтает, что бы они привели его в искусство, настоящее и большое. А то, что волшебным образом перестанет хандрить, это само собой. Пусть лучше что-то прекрасное, удивление, радость испытать и перенести на холст! Потом картина удивит кого-то, вдруг отзовется в душе посетителя галереи спустя десятилетия, столетия. Живопись не имеет пределов ни в чем. В ней можно совершенствоваться бесконечно, ее можно толковать свободно, она останавливает время, давая возможность и художнику и зрителю остановиться и совершить свой выбор. «Эх, прокачу в прошлое и будущее, когда вникну и вспомню руками», – мечтал Аненков.

Бледнели его воспоминания, как эти засвеченные и выбеленные солнечным светом поля, леса, дороги, крыши, советские строения уже забытого назначения.

– Ока! – закричал Федор, он же Геральт, выхватил профессора из ступора.

– Из Московской области выехали, – обрадовался Степан, – А вы смотрите-ка, отличается пейзаж от подмосковного. Вот поля вспахали. Не ждут, когда зарастет, чтобы построить свои коттеджные поселки.

Сергей Львович придирчиво пригляделся к бесконечному холмистому ландшафту. Тут бы виноград выращивать на южных склонах. Наверно северный виноград будет как северный мед, в сто раз полезнее. Вот ремонтируется здание станции, а вот разрушается старая красивая водокачка. Жалко, можно было бы отреставрировать. Вот один трактор увяз, а второй его вытягивает из весенней пашни. Люди работают, люди делом настоящим заняты. Сергей Львович читал глазами пейзаж как книгу, выхватывая слева, справа, вверху в небе, внизу на земле самое интересное и удивительное. Бескрайний простор, небо безгранично и бесконечно. Показалось, что зрение стало яснее прежнего. Да что там зрение – он вчувствался в это новое пространство, ощутил себя в нем, представил как гладит тех коров, что выходят из загона, как растирает в руках маленькие пахучие почки. И Львовичу захотелось простой сельской жизни со всеми ее радостями бесхитростными, чтобы понежиться в траве не солнышке как кото и чтобы поутру серьезная деревенская девушка принесла ему крынку парного молока и теплый хлеб из печи. Размечтался. Ему стало чертовски нравиться его побег из своего институтского болота с забаненными обитателями. Скоро-скоро он поселится в новом месте, приглядится. Вот уже и поезд сбавляет скорость перед станцией. Заболоцк! Пассажиры потихоньку идут на выход, стали прощаться.

Резкое торможение, попадали вещи, грохот и крики. Мальчишки проворно соскочили с полок, сообщив Львовичу, что они прочувствовали момент инерции. Машинист объявляет, что если кому-то из пассажиров нужна медпомощь – срочно обратиться к проводнику, а аварийная остановка произошла по вине человека спрыгнувшего на пути.

– Кто опасности не боится, того она сторонится, – сказал на прощание Степан и помог заробевшему растерявшемуся Аненкову надеть рюкзак поверх видавшего виды пальто и найти выроненную любимую перьевую ручку, пожал руку на прощание и по праву сотрудника МЧС стал помогать сотрудникам и пассажирам.

Глава 2. Из трясины

Солнце «кричало» еще довольно сильно, когда Сергей Львович вышел из поезда. Вспомнил Симку и заулыбался, настроение было прекрасное.

Художественная выставка у Антона как художника и галериста планировалась на майские праздники. Двадцать лет прошло с тех пор, когда они, научный руководитель и студент, вместе творили в институтской изостудии «Взгляд художника». Да мало этого – он как наяву представил ее бескомпромиссную руководительницу, пожилую, но изысканно одетую светлой памяти Ираиду Александровну. Она была как из другого века. Поговаривали, что училась у Бакшеева. Вот Антон ее уроки внедрил в жизнь. А ведь Львович на минутку по-детски ему позавидовал.

– Антон, встречать меня не вздумайте, я приеду заранее, хочу поближе познакомиться с городом, перезагрузиться, поразмышлять спокойно об искусстве, о живописи. Вспомнить про тот самый отвлеченно-художественный взгляд на мир, о котором Ираида говорила. То есть мыслить как художник.– позвонил он Антону из поезда.

Заболоцк встретил Алексея Львовича безупречно чистым вокзалом образца восьмидесятых годов прошлого века. Гулкая, немного пугающая музейная пустота. Как будто застывшее время в бесхитростном стандартном интерьере. Она погрузила его моментально в состояние беспечности и веселья, он представил как шумел бы тут с однокурсниками, с которыми каждое лето колесил вот так по российским городкам со стройотрядом. Гитары, джинсы, брезентухи с названиями вузов на груди и спине, ощущение избранности и братства. Дерматиновые лавочки без поролона, батареи, мерцающие газоразрядные лампы, отделка ракушечником, крашеные стены и потолок, решетки на окнах и кот на вокзальном подоконнике —декорация прошедшего века. Только безлюдно. Безмолвие Тарковского.

К замершему Аненкову тихо как во сне подошел сухонький старичок, и его мерное шарканье эхом отозвалось в пустом зале ожидания.

– Доброго вам вечера, вы в Москву? – спросил старичок и бодро подал руку, присаживаясь. – Кассу откроют минут за двадцать до поезда.

– Здравствуйте, не уговаривайте в Москву, я только что оттуда. Не подскажете, как лучше добраться до улицы Пограничников?

– Она находится с той стороны этого вот леса, – бодро привстал дедок и показал в окно. – Автобус туда колесит по трассе, потом петляет минут сорок, да по нашим по ухабам. Тяжко ехать. А через лес шагать минут двадцать пять, краем болотца. Не больше двух километров. Места тут, мил человек, красивые, идти нетрудно. Главное следи, чтобы болото, оставалось всегда слева, там и тропинка есть. Кабаны туда редко наведываются, обувка у тебя годная, только не задерживайся, закат скоро, ночи пока холодные, снег кое-где лежит, хоть завтра уже первомай. Ну, доброго пути, с Богом, – пожелал он и направился к скрипнувшему окошку кассы.

Сергей Львович и сам взбодрился от уверенного, совсем не стариковского рукопожатия. «И что я расклеился?». Остался позади вокзал, уехал автобус. Аненков нащупал в рюкзаке буксировочный трос, по старой туристической привычке он его всегда брал с собой, решительно отправился в лес. Широкая тропа настойчиво уводила в чащу, в глубину прозрачного смешанного леса. Свежих следов на ней почти не было, и Алексей Львович подумал, что его легко можно будет найти по четким следам ботинок на недавно оттаявшей мокрой дорожке. Если заплутает и не будет связи.

Как же давно он не был в весеннем лесу! Очарование весеннего вечера вытеснило все его опасения насчет возможности заблудиться. Закатное солнце пригревало спину и заливало теплым светом березовый лес, в распускающейся листве пели многоголосым хором дневные птицы, и вдалеке уже начал свою пасторальную мелодию первый соловей. Справа, дополняя шум леса звоном колокольчиков, радостным мычанием и хрустом веток, медленно проплыло небольшое стадо коров. Музыкой в сердце отозвалось их черно-белое движение и даже щелкание пастушьего хлыста казалось звуком божественной красоты. Да что там, он представил давно забытый вкус парного молока.

«Это же "Первая зелень, стадо" Алексея Грицая!» – обомлел Сергей Львович от ясного воспоминания.. Ему вдруг, что он не покинул дом несколько часов назад, а, наоборот, пришел, вернулся в свой дом. Он представил, как открывает глаза и сквозь сон видит маму через прутья детской кроватки . Она принесла и повесила на стену репродукцию в деревянной рамке, рассказала про коров и о том, как они дают молоко. Потом покормила. Сергею показалось, что он даже ощутил этот вкус на губах – вкус настоящего парного молока. И вот она – эта ожившая картина! То же настроение, коровы, берёзы. Теплые на освещенной стороне и холодные, небесно-синие в тени и утопающая в серебристо-лиловой дымке даль. И чуть видный желто-зеленый намек на будущие листья, и светящийся воздух, полный весенней влаги, каждая частица которой напоена светом солнца и неба.