Пробный маневр профессора

Сорока, скандально стрекоча, пролетела мимо и вывела его из оцепенения. «Ходи, Сережа Львович и обнимай эти березы. Дышать— не надышаться. Смотреть – не насмотреться!»

Заметив свою длинную синюю тень, то сливающуюся, то размыкающуюся с падающими тенями берез, Аненков подумал, что как это интересно и пластически красиво выглядит – общая тень с лесом. А вот и лесной царь, доминанта всего этого леса, огромный дуб. Он пока и не думает распускаться. Алексей Львович вспомнил, что дочка удивлялась тому, что разные деревья распускают листья в разное время. «Дуб долго силы собирает», – сказал ей, и она долго молчала. Аненков присел на поваленный ствол, выпрямил спину, запрокинув голову к небу – туда, куда стремились все эти линии, фактуры, цвета, запахи, звуки. Перспектива радовала, какие только обрывочные сведения о перспективе Возрождения и обратной перспективе иконы не пронеслись в голове.

Кажется, что не ты смотришь на лес, а лес и небо как творящие жизнь начала смотрят на тебя, охватывая синью, зеленью, всеми красками и линиями, вкусом воздуха и запахом весны. Представишь себя частью этого целого – безграничной природы и неистощимой жизни, вырастишь до размеров целого леса и вернёшься в собственное бренное тело, унося с собой вибрации и звуки этого места. Аненков подумал, что это он в своем воображении превратил прямую перспективу реального леса со стволами сходящимися почти в космосе – в мнимую обратную, представил как лес будто апсида охватывает. Увлекает то в даль, то внутрь своих переживаний и мыслей. Всё, на что обращаешь внимание, что узнаешь или что удивляет – обретает ощутимую форму и объем, оставляя остальное плоским фоном.

Аненков проголодался и достал бутерброд. Привычка брать с собой еду досталась от мамы. Достал и блокнот с карандашом. У художника же всегда должен быть наготове блокнот с карандашом. Жажда рисовать оказалась сильнее. Рисовал жадно и быстро, торопясь зафиксировать светотеневые отношения, красоту линий веток, коряги, похожие на лесных чудовищ. Вспомнил, как его учили разделять пространство на первый, второй и третий план. Набросал суетливую белку, подбежавшую в надежде на кусочек бутерброда. Солнце неумолимо садилось. Аненков этого, может, и не заметил бы, не упади его взгляд на маленькую елочку, а ухо не услышало бы детский плач филина. Одинокая новогодняя ночь с елкой, наряженной еще живой мамой, мрачно встала перед глазами. Хорошо, что мысли о смерти уже не испугали, только насторажили. «Всё, турист.Блокнот в рюкзак – и на тропу», – сказал он сам себе. А дорожка-то потерялась в сумерках, края болота не видно, телефон сел. Заскрипела береза, помрачнели силуэты старых пней и поваленных деревьев, обострился запах сырости, рухнуло дерево неподалеку, смолкли птицы. Зато отчетливее слышались бешеные, еще неладные трели одинокого соловья.

Лесные коряги, покрытые мхом, злобно усмехались, резко похолодало. Вдалеке послышались крики. Будто в лесу шла толпа. Людей Сергей Львович воспринял с радостью – теперь он знал куда идти. Слева закричала выпь – значит, не сбился с маршрута. Аненков сориентировался на восток и быстро зашагал не дожидаясь полной темноты. Маленькими лужицами блеснули на влажной глине раздвоенные следы – большие и поменьше. «Кабан с поросятами!» —Опасность пробежала холодком по спине Алексея Львовича. Он поднял увесистый дрын и, размахивая им как мачете, стал проламывать себе дорогу, словно сквозь джунгли, в ту сторону, где людские голоса казались слышнее. Вообразил, что побеждает всех врагов, дурные воспоминания и обиды. Дубиной их, дубиной! «Ну ты, Львович даешь! В свои пятьдесят – ещё терминатор! – изумился он сам себе. – Отдышись, кандидат в инфарктники, давно ли ты махал чем-нибудь кроме указки?»

Сумерки сгустились и почернели, лес перешёл в ельник. Города не видно, голоса – будто глуше. «Еще чуть-чуть», – подумал Аненков, но не смог поднять ногу. Он стоял в болоте. Ботинки утонули и промокли. Вокруг поблескивали как бельма нечисти островки грязного снега.

– Растяпа! Хоть бы фонарь с собой брал, следил за зарядом в телефоне хоть бы», – услышал он слова мамы в своем исполнении.

Истошно закричала кошка. Она металась и звала в опасную сторону.

– Леший тебя послал, что-ли, заблудить меня? Беги себе в болото, я не самоубийца.

Кошка подбежала, прикусила ему ногу, настойчиво звала за собой. «Ну, Львович, боишься сдохнуть? Еще вчера хотел, а сегодня зассал?» – резанул Аненков словами коллеги, которого когда-то не поддержал на выборах ректора, было стыдно, унизительно и неприятно.

Болото бывает очень коварным, особенно весной. Зимой оно проходимое, замерзает как правило. И летом пересыхает, тут можно собирать ягоду. Когда вешние воды и родники напитывают его, местами оно тоже может казаться проходимым, а чуть в сторону наступишь, и все – провалился. Бывает ступаешь, идешь, не задерживаясь аки Христос по водам – все хорошо, ноги отталкиваются от чуть зыбкой поверхности, неустойчивой как в цирке, но остановишься – и пропал уже по колено. Болото не прощает ошибок.

Никто не ищет пропавших на болотах, пропавшие сами становятся болотом. Провалившийся в холодную трясину человек, сразу замерзает, а на его ногах будто пудовые гири повисают. Пошевелишь ногами – и только глубже уходишь в ил, под ледяную воду. А вода в болоте даже летом настолько холодная, что выжить дольше часа сложно. Тем более сейчас, когда температура едва ли выше пяти градусов. Самостоятельно вылезти из трясины пока судорога не свела конечности можно только на силе рук и воле к жизни, держась за палку с крюком, гибкое дерево или веревку. А если цветет багульник, то одурманивающего запаха иногда бывает достаточно, чтобы отравиться. Устаревшее «багулить» и означает «травить, отравлять». Лучше в такое время на болото не ходить вовсе. Но если придется, то нужна длинная прочная палка с крюком на одном конце и острозаточенным с другой стороны. Самые опасные места – поросшие мхом небольшие мочажины, подпитываемые водой из подземных холодных ключей. Сначала это видимые озерца, в которые по доброй воле никто не зайдет, но с годами они затягиваются илом, зарастают сверху растительностью и становятся незаметной смертельной опасностью. Их в иных местах называют чарусами. Они будто очаровывают красивым мхом, зеленой травкой. И только острым концом палки можно определить – стоит ли шагать в кажущуюся проходимой прорву.

Аненков помнил, как в турпоходе под Старой Руссой допустил ошибку по самоуверенности— наступил на покрытую мхом мочажину, и утонул бы, если бы товарищи не вытащили с помощью лебедки. Найденный им только что крепкий дрын заточил с одной стороны и быстро достал из рюкзака и веревку. Осторожно пошел за кошкой, отдаляясь от шума и углубляясь в болото. Оно казалось безопасным, потому что на нем рос довольно крепкий лес. Кошка прыгала вперед и звала. Алексея Львовича охватило осознание незримой связи с животным, он стал видеть и слышать острее, по-кошачьи.

Он стал командовать сам собой. Так захотелось жить! «Смотри под ноги! Кочка, дрын, проверяю, ступаю, проверяю, дрын… Всё не случайно…Детский крик филина…Елка, кошка, болото, ночь…Все в руках провидения… Актум ут супра1 Терять нечего! Я в хорошей форме! С Богом, профессор! Вита брэвис!2 Дум спиро, спэро!3 Пер аспера д астра4…Но пасаран!5 …Пассаремос! 6… – отбивал он словами и фразами ритм, и шагая в полумраке. Тело вспомнило движения , отработанные до автоматизмавтуристической молодости, да и лозунги того же времени.

Крик кошки сменился на мявканье. Она сидела на чем-то светлом. Что там? Котята? Аненков подошел ближе, протер запотевшие очки и не поверил глазам. На кочке стояла нарядная люлька-переноска. В ней лежал ребенок, совсем младенец, в розовом. Младенец проснулся, будто от пристального взгляда, и загукал кошке. Аненков встретился с кошкой глазами и, как будто повинуясь богине Бастет подхватил люльку. Она оказалась совсем легкой, не то что сверток с его новорожденной дочкой. Тот был увесистый, килограммов шесть, не меньше.

Кошка пронзительно вскрикнула. Аненков вздрогнул, и сердце замерло от ужаса. Ему показалось, что в воде – посиневший труп девушки. Показалось из-за татуировок и темноты. Также, как когда-то он сам, девушка провалилась в мочажину. Миниатюрная, похожая на мальчишку, испуганно замерла, не веря в спасение.

Аненков поставил люльку, снял рюкзак, пальто, кинул ей веревку:

–Обмотайтесь, завяжите и держитесь крепче и не шевелитесь!

Девушка дрожащими руками все сделала и он медленно и непрерывно стал тянуть за веревку. Как будто в тисках держит болото свою добычу. Но постепенно, сантиметр за сантиметром, Львович вытащил бедолагу. Голоса людей приближались, между деревьев замелькал свет фонарей. Он закутал девушку в свое пальто и стал, как положено, кричать изо всех сил: «Сюда, на помощь!».

Миссия выполнена !– хотел банально или непонятно им сказать Львович, но увидев фотоаппараты и направленные на него, держащего двух спасенных девчонок и кошку смартфоны и фонарики, вдруг подумал, что история может быть криминальной. У него моментально забрали пострадавших и отвели их в Скорую, вернули пальто, что-то спрашивали, а Львович будто не включился – в его памяти крутились сумбурные события сегодняшнего дня.

– Как вы их нашли? – спрашивала полиция.

– Я не искал, кошка привела, – говорил ошеломленный профессор, рассказывая о себе, о приключениях вечера и показывая билет из Москвы, свои рисунки и письмо Антона.

Его рассказ показался бы полицейским путаным и странным, если бы непожилая дама и менторски сказала: «Наша Бастет и не это может, это же ее любимая кошка». На руках у нее грелась та самая Бастет и сверлила глазами полицейских. Спускающийся на болото апрельский туман как будто предлагал прекратить распросы, подгонял всех идти по домам, оставив на завтра продолжение расследования.

Больше всего уставший, замерзший и грязный Сергей Львович хотел есть и спать, если позволит его беспокойная голова, привыкшая все анализировать и прогнозировать. Пожилая дама, та, что с кошкой, старушка вроде, а вроде и нет, похожая на учительницу на пенсии, говорит:

– Куда Вы пойдете? Приглашаю Вас, переночуйте у нас. —в ее взгляде Сергей Львович прочитал просьбу, а не просто вежливое предложение и согласился.

Ангелина Ниловна действительно была раньше учительницей истории. Она жила с семьей племянника в крайнем доме на улице Пограничников, около леса. По пути она успела рассказать вкратце историю города Заболоцка. В очень давние времена тут жили вятичи, это восточные славяне, и мещера, финно-угры. В округе остались их курганы.

– Чьи именно? – спросил дотошный профессор.

– И тех, и других, но они отличаются друг от друга. Потом возникло село на берегу реки, но оно было стояло очень далеко от дорог и торговых путей. Поговаривали, что в пятнадцатом веке жили тут разбойники. Потом вроде был монастырь, но его разрушили. Краеведы и археологи до сих пор не теряют надежды узнать о наших местах что-то интересное, даже раскопки проводят. Когда в сороковые годы построили железную дорогу и станцию, то стал развиваться промышленный город. Люди со всей страны приезжали. Одно время он был даже закрытым из-за военного производства. Сейчас город пустеет, молодёжь разъезжается кто куда. Вот и один из учеников Ангелины Ниловны работает в IBM программистом. Зато красивые места полюбились художникам из Москвы.

Аненков представился художником, глядя на коллекцию репродукций Билибина на стене гостиной. Соврал. Но жребий брошен— единожды соврамши, уже не ученый. Но это не важно. Кем бы он теперь ни представился, в этом доме его бы приняли все равно очень тепло.

– Рассказать Вам про девочек Вами спасенных?

– Да, очень интересно

– Это Маша, моя бывшая ученица непутевая и несчастная и ее маленькая Ольга, которую она упорно называла Лялей. Как можно? Ляля – это же кукла, сверток. Нельзя так будущую женщину называть. Даже для семнадцатилетней мамочки это непростительно. У Маши материнские чувства очень сильно проявились, но ей не доверяют. Хотят лишить родительских прав. А я вижу в них шанс на спасение ее души. Машенька выросла в семье будто образцовой, самой состоятельной в городе. Но так сложилось, сбегала, бродяжничала. Тому было много поводов и причин, о которых она просила не говорить, чтобы не было хуже. От кого забеременела – скрывает.

– Почему она ночью на болоте оказалась?

– Думаю, скрывалась от опеки, – тревожно вполголоса, как будто опасаясь о чем-то проговориться и ища союзника одновременно, сказала Ангелина Ниловна.– Однажды ее обвинили в употреблении запрещенных препаратов, подбросили. Это неправда, я точно знаю. При всей ее странной татуированной внешности, она не употребляет ничего подобного.

– Куда же она хотела убежать, почему через болото?

– При мне она мечтала уехать в Москву и жить там. Ей исполнится восемнадцать через полтора месяца. Собиралась работать и поступить в педагогический или учиться на психолога. Насчет родителей меня не спрашивайте – рассказывать не буду. Пока не буду. А почему мне ничего не сказала, бедой не поделилась и очутилась на болоте – я не знаю. Возможно испугалась чего-то.

– А что кошка? Удивительное животное.

–Это моя и Машенькина кошка. Представляете, она даже присматривала за ее доченькой—«человеческим котенком», как мы с Машей шутили. Мария эту кошку котенком из того же из болота вытащила и принесла домой. Кто-то топил, похоже. Родители хотели выкинуть, так она мне котеночка притащила. Любили мы с Машулей травяные чаи гонять и болтать, кошка урчала. А потом и девочку свою, что вы на руках держали, приносила частенько. Кошка сначала была черненьким чертиком, лохматым, неуклюжим, глаза разные. Кто бы мог подумать, что вот такая красавица вырастет. Машенька решила назвать ее Бастет. А потом…Потом пошло- поехало. Это целая история, дорогой Сергей Львович.—Учительница помолчала.– Я не знаю что делать. Кое -что пугает и возмущает ее в родителях, поэтому она такая. Мне так и не удалось точно выяснить что. Знаете, если вам коллеги что-то поведают про ее отца, художника Мамонтова, навестите меня, пожалуйста, расскажите. Мне ведь Машенька очень дорога стала. Смотрю на нее как мать на сироту.– Ангелина Ниловна тяжко вздохнула, – нет, скорее как бабушка на внучку с правнучкой.

– Ангелина Львовна, что теперь будет с Машей и Лялей, как Вы думаете?

– Стоим мы слепо пред Судьбою, Не нам сорвать с нее покров, писал Тютчев, – Ангелина Ниловна боялась предположить, – буду помогать, там увидим.

Пригласили ужинать. Сергей Львович уж давно проголодался, его познабливало от перенесенного и услышанного. На ужин ее невестка приготовила очень вкусную печеную рыбу по-ростовски. Они уплели ее с картошкой, солеными огурчиками, квашеной капустой и соусом чатни из местных яблок. Ели, обсуждали тонкости приготовления блюд и Аненкову казалось, что так вкусно и обильно он никогда не трапезничал.

–Давайте теперь чай пить из первых трав, сегодня собрала – медуница, хвощ, мать-и-мачеха, березовые почки. И с медом. Как бы вы не замерзли сегодня, Сергей Львович, после моего чая станете здоровее чем были.

На столе появились несколько чайников, сахар, сливки, мед, сушки, баранки -челночок и давно забытый Аненковым сорт конфет «Кавказские». Он смаковал их и вспоминал как студентами возраста Машеньки или его дочки Саши покупали такие конфеты в сельском магазине, когда были в колхозе на уборке свеклы. Вкуснее этих кавказских были только лимонки, но девчонки больше любили кавказские. Да других почти и не завозили.

– Очень нравится ваш Заболоцк, – мурлыкал Сергей Львович, а глаза его уже слипались, и он даже не запомнил как его сопроводили спать в мансардную комнату, которую не разглядел. Он засыпал под мурчание Бастет, но это не точно, может ему почудилось.

Глава 3. Долгое утро

«Я проснулся или еще сплю? Почему так трудно дышать? Я умер? Нет, но сон продолжается, я его вижу» – Аненков очень хотел записать все ночные видения, и досмотреть их, понять, где он находится, но не мог сделать ни того, ни другого, ни третьего. В какой—то момент, будучи одновременно во сне и наяву, он был не в силах пошевелить или вздохнуть. Лишь гнетущая тишина сонного пространства, прорезаемая громким тиканием механических настенных часов, ощутимая прохлада воздуха и приятная свежесть постельного белья из яви да остатки видений и отголоски шумов, звон кузницы из сна, от которого он, возможно, и проснулся. Оцепенение такое, что не можешь пошевелить ни одной мышцей, натруженной вчера, не в силах даже открыть глаза и дышать полной грудью как положено наяву. Это сочетается с жаром в теле, вкусом только что съеденного во сне сладкого плода, ощущением прикосновения к рукам теплой шерсти дикой кошки, похожей на гепарда, которую гладил в сновидении. Неясно, где ты есть, придавленный семипудовым грузом и подвешенный в воздухе одновременно.

«Летал! Последний раз это было… уже даже не помню когда. Я умер и лечу в рай?» – он сию минуту не понимал, находится ли внутри сна или смотрит не него как кино, которое можно записать, дописать или переписать. «Не исключено, что я еще сплю. Но руки будто парализованы, как и все вокруг. Темно и только остатки видений уже ускользают в навь. Значит сплю, но сюжет не окончен», – его состояние показалось ему блаженным, не хватало одного – ему не удавалось рассмотреть лицо царственной дамы из сна.

Во сне он сначала увидел себя персонажем этого цветного сказочного действа и имел бы право рассказывать историю сна от первого лица. А потом превратился в бесстрастного наблюдателя. А потом стал той самой августейшей особой, незнакомкой, героиней невероятно живописного сюжета. Цвета и пространство неуловимо искажались в зависимости от перемещения в них. Увиденное казалось ожившей давно знакомой картиной или несколькими одновременно, но распознать их было невозможно, определить время ее действия и создания тоже, впрочем, они не должны были совпадать, это же сон, а не музейный артефакт, нуждающийся в атрибуции.

Аненкову, как некогда в детстве удалось возобновить и сон, и полет, прокрутить кино – и горы, и водопады с купающимися девами, и кошек диких и послушных, и даму, с которой ели плоды инжира, но разглядеть лицо так и не удавалось. Он помнит усилия, как старается убрать волосы и вуаль от ее лица. Все безуспешно. Вокруг шум и гам старинного города – бьют часы на городской ратуше, стучат молотки по наковальне, подкованные копыта лошадей по мостовой. Он вполне осознанно, маневрируя, осторожно летал вокруг дамы, чтобы отгородить от вуали лицо и шикарные каштановые волосы. Он кожей ощущал мягкие прикосновения волос и шелковой вуали на руках. Но тут же налетал ветел и мешал открыть ее лицо хотя бы на четверть. Это вглядывание, всматривание, охота за образом напоминало разглядывание незавершенных лиц на обожаемых им эскизах Рубенса. Похоже, но с совершенно другим чувством он пробовал увидеть лицо демона в картине Врубеля.

Ночь. Часы пробили три часа. Точно так же, как некоторые минуты назад во сне звучали удары молота на кузнице. Если у вас были или есть такие древние часы с боем, вы понимаете, что они – как человек, как член семьи, с которым необходимо терпение и с которым тоже надо уметь взаимодействовать – они могут помочь и проснуться, и уснуть.

Тело вынудило своим нытьем вспомнить вчерашние подвиги и всю цепь событий, приведших в это место. Оно, напомнило профессору о том, что тело у него есть. Оно болит, оно тяжелое, оно, наконец дышит. Он давно не придавал значения своему собственному телесному существованию. Желание понежиться по-кошачьи чуть не пересилило острую потребность записать ускользающий сон – это мнимое пространство, которое быстро-быстро сворачивалось, детали размывались, терялась последовательность всех событий. Сон забывался, время стирало его тысячекратно быстрее, чем забываются реальные счастливые моменты, в миллион раз быстрее чем забываются трагедии реальной жизни. Сон ускользал от него как ночь на рассвете.

Он черкнул в блокноте – «горы низкие, перспектива, даль и туман, огромное дерево на горе, под ним царь, водопад, купаются девушки, царица идет по горе к царю, золотые кубки, инжир, золотые амфоры и кувшины, гепард подошел, глажу, движение, жизнь, туман рассеялся и полетели над, не видно лицо, вуаль, волосы, кузница и звон». Сергей наш Львович подумал, что быстрее было бы зарисовать ускользающие видения карандашом, но не получилось даже приблизительно. Не сказать, что его очень сильно это удивило – сны запечатлеть ему никогда не удавалось. Он удивлялся якобы запечатленным снам других художников, не верил. Считал осознанными фантазиями на тему снов. Впрочем, соглашался, в чужой сон не залезешь, может и правда они так видят. Рисуя, он опять засомневался – со стороны кого он смотрел этот сон и кто такие все эти фантомы, глазами которых он видел происходящее? Раздосадованный Львович начал злиться. «Наверно я совсем криворукий. Но и задачу я поставил странную – реалистично запечатлеть мнимое. Но тогда разве не иллюзия все искусство, разве оно может быть полным отражением реальности или только правдоподобием в какой—то мере?». Если с реальным пространством и фигурами он как—то справлялся методами привычной перспективы и приемами композиции, то иллюзорные миры не мог показать так, чтобы поверить самому. Не это ли доказательство объективности мира? Сальвадор Дали с его сюрреализмом стал для профессора расчетливым и логичным, композитором, прекрасным, но лукавым артистом.

Возможности сна невероятно любопытны были Сергею Львовичу, хотя это было очень далеко от его профессии. Обожал изучать стройные мысли Флоренского о малоизученных, предсказательных возможностях сна7. И весьма продуктивно пользовался легендарной методикой Эдисона8 для решения своих исследовательских задач. И не исключено, что в искусстве таких задач не меньше, чем в программировании, математике или физике. Но если бы он не испытал сейчас столь сокрушительное фиаско в рисовании сновидения, то вряд ли задумался бы об этом.

Зато вчерашние лесные зарисовки вызвали приятные воспоминания и даже понравились ему. Понятие «увидеть сон» включало, похоже, в себя гораздо большее, чем увидеть картинку, визуальный след того, что происходит в мозге ночью. Картинку можно было бы нарисовать приблизительно, обобщенно, а потом уточнить. Сон не удавалось передать. И все—таки неловкие зарисовки моментов сна уже превратились в раскадровку, но это чуть больше выражало его ощущения, только и всего. Львович уже почувствовал себя в привычном тупике перед тем, как начать новое исследование. Эта же хватка. Только в другой области. Только в своей профессии он многое знал или интуитивно чувствовал, а тут был как практически чистый лист бумаги.

Окно стало светлеть. Львович набрал в поисковике «Рубенс картины» и принялся искать картину с недописанным лицом девушки, которая никак не выходила из головы. Рубенса он не любил, но почитал и часто подолгу разглядывал его картины. Художников, чей интеллект и интуиция, мастерство и смелость, происхождение и предприимчивость были одинаково высоки, совсем немного в истории живописи. Он искал что-то, сам не понимая, что ищет, замечая аналогии искусства шестнадцатого и семнадцатого веков со стилистикой его сна. Обращал внимание на сюжет, пространство, колорит, часто сочетающий нежно розовые, теплые бежевые, благородно зеленые с контрастными островками красного и небесно—голубого цвета, крепко связанные как в готическом витраже низким звучанием темных тонов.

Вдруг показалось, что он снова погружается в тот сон. Знакомый колорит наполнил комнату, он реально стоял перед глазами. То ли был, то ли мерещился. Розовые телесные оттенки наполняли комнату. Розовый свет и зеленоватые тени. Ощущение восторга и подозрение что он в другой реальности, сходное с внезапным переживанием присутствия при божественном творении. Окно и комнате стали насыщаться оттенками розового, и ошалевший от увиденного Львович осознал, что это восходит солнце. С неожиданной для себя прытью он откинул два теплых одеяла, встал и распахнул окно мансарды.

В окно вплывал розовый туман и утонувшие в нем звуки. Было ощущение, что он стоит над розовым океаном, меняющим свои оттенки от холодных к тепловатым.

Дом Ангелины Ниловны немного возвышался над лесом. Не так чтобы с высоты птичьего полета, но гораздо дальше, чем с просто двухэтажное строение. Сейчас были видны деревья, что ближе пяти метров, а далее – бездна. Но бездна, радующая взор, вызывающая желание выпрямиться и взлететь над ней и это придавало ощущения сказочности происходящего.

Взрослому человеку любых лет на самом деле тоже хочется в сказку. Но попасть туда с возрастом труднее и труднее, потому что знаешь, что это не волшебная страна и ты не король на башне замка над своими владениями, и не маг над бездной, а смотришь из открытых окон мансарды старого деревянного дома на то, как светится изнутри конденсат водяного пара в лучах восходящего солнца, розовых потому, что до глаза доходит именно эта часть спектра. Долой объяснения, пусть продлится восторг. Пусть розовый туман как просыпающийся дух, родившийся на холодном болоте, поднимается неслышно над лесом, увлекаемый ввысь неведомой силой.