Исповедь. Роман в двух томах

– Понятно, – сказал Тим, положив лист с текстом обратно на стол Эмана, и взяв следующий. Это как раз оказался оперативный отчет тайной вспомогательной полиции. Оказалось, сыщикам-хипо удалось установить, что в деревне Александровской возле самого города живет вдова дядьки руководителя «газетчиков» Андрея Болкунова по матери Александра Петрова. Это и была та самая родственница, о которой сообщил на допросе арестованный Сотников. В донесении говорилось, что, по словам соседей Петровой, в доме у нее недавно появился ребенок двух лет, которого она называет своим внучатым племянником. Тим понял, что это, вероятно, сын Болкунова и его жены Анны, которая тоже куда-то исчезла и, скорее всего, вместе с мужем занимается антинемецкой деятельностью. Также в отчете уведомлялось, что политический отдел хипо установил скрытное наблюдение за Александрой Петровой и ее домом. Вот это уже были хорошие новости!

– Ладно! – сказал Тим, забирая обе бумаги. – Я сейчас к директору, – он подошел к своему столу и, расстегнув портфель, стал убирать бумаги туда…

Директор принял рапорт Тима о допросе братьев Очеретов и Ивановой спокойно. Внимательно прочитав его за своим столом, хотя читать там особенно было нечего, он сказал:

– Что ж, Шёнфельд, не теряйте присутствия духа, поскольку я знаю вас как ответственного служащего и верю, что вы приложили все усилия, а наши мероприятия так или иначе даром все равно не прошли. Наши русские товарищи выявили склад партизанского оружия, его хранитель со своей пособницей в тюрьме. Можно не сомневаться, что остальная группа, которой принадлежало это оружие, не скоро соберет новый арсенал и не скоро найдет нового человека, которому можно будет доверить его хранение. А значит, один из партизанских блоков надолго выведен из строя…

Со двора полицейского управления доносились хлопанье автомобильных дверец, топот сапогов, переговоры, резкие окрики, а в окне видно было, что группа русских вспомогательных полицейских выводит группу подростков и молодых женщин от автомобиля с крытым фургоном к зданию. Тиму ясно было, что это вернулась облава, разыскивавшая местных людей, уклоняющихся от выезда на запад в порядке трудовой мобилизации, и привезла задержанных, безосновательно находившихся на улицах в рабочее время. Теперь тех должны были проверить, чтобы установить, нет ли среди них уклонистов, и в случае обнаружения препроводить таковых на сборный пункт под конвоем, а на тех, кто должен был быть на работе в городе, но праздно ходил по улице, наложить взыскание.

– …Да, это досадно, – продолжал директор. – что в наших руках находятся люди, которые могли бы вывести нас если не на саму партизанскую верхушку, то по меньшей мере на тех, кто ступенью ниже ее, и мы ничем не можем вытянуть из них информацию. Но ведь всякий добропорядочный немец тоже ни под каким воздействием не предаст Отечество, Нацию, Фюрера, своих боевых товарищей. А славяне, Шёнфельд… это же, так скажем, «порченые», но арийцы. Поэтому они тоже упорны в своем деле.

– Упорство на войне – благородная черта, – сказал Тим, вздохнув. – Но это глупо: давать себя терзать и убивать ради иудобольшевиков… Они мне говорят про рабство… в рабстве у коммунистических бездельников им нравится быть, а у полноценного, трудолюбивого народа – нет.

– Вот, действует кровь низших рас, – сказал директор. – Слепое повиновение тому, кто держит власть – в крови у них. Пока они видят, что Сталин и прочая коммунистическая компания еще стоят на ногах – они готовы нас грызть как дикие псы… Ничего, за зиму подтянутся резервы – и… нам главное перекрыть Волгу, а там это паразитическое государство задохнется само. Ладно, скоро обед, Шёнфельд. После обеда я составлю рапорт в комендатуру на основании ваших протоколов – и завтра же… нет, завтра у тюремщиков не расстрельный день, но послезавтра все эти трое фанатиков отправятся на кирпичный завод. Кстати, о заводе: и Очерет, и Иванова работали на «Ростсельмаше», значит, будем отрабатывать других его бывших работников.

– Надо, – кивнув, сказал Тим. – Только нелегко это будет сделать: это огромное количество людей. И вся молодежь была в Комсомоле.

– Все же меньше, чем отрабатывать весь город, – сказал директор…

Закончив беседу с директором, Тим вернулся в свой с командой кабинет как раз перед тем, как наступило время обеда, и при входе встретился с тоже вернувшимся Шрайбером.

– Поздравляю, Шрайбер! – сказал Тим. – Ты ровно успел на обед!

– Благодарю, герр комиссар! – улыбнувшись, сказал Шрайбер. Пройдя в кабинет, он снял шинель и повесил на крюк вешалки.

– Протоколы оставь пока у себя, – сказал Тим. – За обедом в общих чертах расскажешь, а потом будем конкретно разбираться. Пойдемте, товарищи соплеменники!

В столовой, как оказалось, уже был починен граммофон, и обед картофельным супом и жареным филе рыбы с зеленью проходил теперь, как обычно, под музыку. Звучала женским голосом какая-то лиричная песня о любви и о военной службе, голос исполнительницы Тиму знаком не был. Но неизвестная певица его мало сейчас интересовала, он ел суп и слушал рассказ Шрайбера об убийстве офицера союзных казаков. Однако информации Шрайберу удалось собрать относительно немного.

– Как обычно, – пояснил секретарь. – Никто ничего не знает, ничего не видел… Слышали выстрел, ну, мало ли, кто стреляет: война ведь идет. Только две женщины дали внятные показания, сообщили довольно интересную деталь, но в целом тоже мало что сказали.

– Какую деталь? – спросил Тим.

– Этого казака убили вспомогательные полицейские, – сказал Шрайбер, отправляя в рот очередную ложку супа с картофелем.

– Вот так любопытное дело! – воскликнул Кёст.

– Да, любопытное! – кивнув, сказал Тим. – Они сами наблюдали, как это произошло?

– Одна собственными глазами видела, как хипо приложился из винтовки и выстрелил в нашу несчастную жертву, – ответил Шрайбер, прожевав и проглотив суповой картофель. – Она испугалась и ушла в свою квартиру. А другая самого убийства не видела, но видела, как после выстрела двое хипо спокойно ушли со двора. У одного была винтовка, причем она определила, что немецкая, а у другого – только пистолет в кобуре.

– Они были в форме?

– Нет, говорят, что в штатском, но у обоих повязки с надписью: «Полиция».

– Ну, понятно все! – кивнул Тим и, наклонив тарелку, поспешно доел остатки супа, после чего придвинул к себе тарелку с рыбой.

– Вы полагаете, герр комиссар, что партизаны надели полицейские повязки? – спросил Эман.

– Совершенно верно, – сказал Тим, вилкой отламывая кусок рыбного филе. – Им же надо было как-то доставить к месту нападения винтовку. Ее трудно спрятать, а стрелять в конкретную жертву с большого расстояния из пистолета или даже из пистолет-пулемета – велик риск промахнуться. Вот, они и надели повязки, чтобы все думали, что они полицейские, и они могли спокойно и открыто пронести винтовку… и потому и ушли с места спокойно: если бы они побежали, их могли бы заподозрить.

– Та женщина, которая лично наблюдала, как стреляли в казака, говорит правду, – сказал Шрайбер. – у того места, где, по ее словам, стоял стрелок, мы нашли стреляную гильзу. Там сложены дрова – человеку примерно по грудь высотой. Вот, за этими дровами он встал и выстрелил в казака, когда тот курил трубку возле двери своей секции.

– Это тот самый казак, у которого мы делали засаду на Муромцова? – спросил Тим.

– Да, – кивнул Шрайбер. – Я хотел сказать, но вы сами догадались, герр комиссар… Вот, такая судьба у него оказалась!

– Его, конечно, нарочно подстерегали, – сказал Тим, прожевав и проглотив кусок рыбного филе. – Значит, кто-то дал наводку на его адрес, возможно, и на время, когда он выходит… выходил из своей квартиры. Будем отрабатывать его знакомых, родственников, тех, кто с ним работал… О черт, я не знаю даже, из какого он ведомства!..

– Вроде бы, он у своих по политической работе был, – сказал Шрайбер.

– Ладно, узнаем, – сказал Тим, вилкой отламывая еще кусок филе рыбы. – На всякий случай проверим вспомогательных полицейских, которые могли там оказаться… хотя налицо тут партизанский маскарад, но все-таки… надо шум навести, иначе двойные агенты начнут смело стрелять и в своих коллег, и в немцев. Проверкой полицейских я займусь, а кругом его общения давай ты, Шрайбер: у меня еще ворох особых дел день ото дня растет, вот, этими чертовыми газетчиками заниматься надо дальше.

– Есть, герр комиссар! – ответил Шрайбер.

– В кабинете сейчас быстро обговорим – и все по делам, – сказал Тим. Товарищи, сидевшие за обеденным столом, молча кивнули…

После обеда, в кабинете обсудив с командой детали дальнейших мероприятий по розыску убийц казачьего офицера, сделав звонок в постовой отдел хипо и затребовав личные дела местных полицейских, дежуривших во время совершения убийства в районе того и в соседних районах, Тим отправился в находившийся на первом этаже политический отдел вспомогательной полиции. Там он сначала зашел в кабинет дежурных офицеров, где сейчас сидел владевший немецким языком старик с пышными седыми усами – бывший унтер-офицер русской белой гвардии, пытавшейся свергнуть власть коммунистов вскоре после революции в России. Тим сообщил ему о необходимости произвести негласный сбор информации об уряднике Аксенове в деревне, где тот родился, в том числе о его прошлом. Старик, кивнув, сделал на своем языке запись на листе, затем по-русски распорядился сидевшему в стороне за отдельным столом телефонисту, чтобы тот позвонил в кабинет одной из их детективных команд и передал указание Тима. От дежурного Тим перешел в кабинет русской команды, которая занималась розыскными мероприятиями по Болкунову, застал там ее старшего и еще одного детектива, которые встали и приветствовали комиссара русскими словами: «Здравия желаю!», при этом вскинув правые руки так, как было принято по-немецки. Ответив просто: «Guten Tag!», Тим выразил старшему команды, понимавшему немецкий язык, благодарность за проделанную работу и выявление в Александровской инофамильной родственницы подпольщика. Русские детективы скромно кивнули, и старший ответил, что они всегда рады стараться на благо своего отечества и его друзей.

Покинув политический отдел хипо, Тим поднялся обратно в свой со своей командой кабинет. Там он увидел, что его рабочий стол уже заполнен стопками картонных папок с документами. Сидевший сначала на подоконнике и при входе шефа ровно вставший на пол Эман уведомил:

– Принесли дела русских постовых, герр комиссар!

– Сейчас посмотрим, – сказал Тим, проходя к своему столу. Сев в кресло, он развязал шнурки всех папок, в каждой из которых хранилось по нескольку копий фотографий хипо. Вынув из каждой папки по одной копии – всего вышло сорок пять штук, он окликнул что-то писавшего за своим столом Кёста.

– Да, герр комиссар? – произнес молодой секретарь, подняв голову.

– Ты сможешь поехать и показать фотокарточки русским свидетельницам? – спросил Тим. – Может быть, они опознают кого-нибудь.

– Фото русских полицейских? – спросил Кёст.

– Ну да, – сказал Тим. – которые там дежурили. Если хочешь, я позвоню, чтобы тебе дали переводчика. Тут дело об убийстве, поэтому лучше, чтобы мы его принципиально сами расследовали, как можно меньше прибегая к помощи русских. Русские могут потом передать нашу оперативную информацию партизанской агентуре.

– Хорошо, я поеду, – сказал Кёст, убирая со своего стола документы, с которыми только что работал.

– Переводчика тебе вызвать? – спросил Тим. Пожав плечами, Кёст ответил:

– Пожалуй, лучше да.

Он взял свой портфель, подошел к столу Тима и принялся собирать многочисленные фотокарточки. Тим дал ему лежавшую на полке стола пустую картонную папку, чтобы фотографии не затерялись у него в портфеле, велел Шрайберу написать ему адреса свидетельниц и, сняв трубку телефона внутренней связи, сказал дежурному, чтобы тот соединил со вспомогательным отделом ГФП. Кёст, сложив фотографии в папку, завязал тесемки той, Тим же распорядился по телефону, чтобы Кёсту предоставили переводчика. После этого Кёст, надев фуражку и шинель, взяв у Шрайбера бумажку с адресами, вышел с портфелем и папкой из кабинета. Тим же принялся поочередно изучать сорок пять личных дел постовых хипо. Дело это, для не имеющих опыта людей казавшееся колоссально объемным, на самом деле продвигалось достаточно скоро, так как Тим хорошо знал, что именно читать, на какие именно факты в биографии служащих обращать внимание.

Придраться навскидку в биографиях вспомогательных полицейских, дежуривших в той части города, где был убит казачий офицер, было не к чему. Большинство их, согласно документам, до прихода немецкой армии являлись простыми городскими обывателями, не имели никакой прямой связи с коммунистами. Несколько человек характеризовались как принципиальные противники советской власти, пострадавшие от большевистской политики. Еще несколько являлись бывшими красноармейцами, взятыми в плен и перевербованными, однако бывшие военнопленные несли службу в своей прежней униформе без значков, тогда как свидетельницы показали, что убийцы казака были в штатской одежде.

Едва Тим успел разобраться с личными делами хипо, как зазвонил телефон внутренней связи. На проводе был командир жандармов, дежуривших при внешнем входе в полицейское управление, который сообщил Тиму, что его спрашивает какой-то офицер СС, отказывающийся называть свое имя.

– Я сейчас спущусь, пусть подождет, – ответил Тим, удивленный, что за посторонние визитеры могли здесь им интересоваться. Среди его агентов не было членов СС. Повесив трубку, он поднялся из-за стола и подошел к зеркалу на стене у шкафов, чтобы расправить китель.

– Меня спрашивает внизу какой-то эсэсовец, – сказал он. – Почему-то не называет своего имени.

– Может быть и вражеский агент! – усмехнувшись, проговорил Эман. Тим тоже усмехнулся.

– Ну, я еще не настолько важная фигура, чтобы за мной индивидуально шпионить. А вот этот тип, похоже, считает себя особо важным, раз не хочет представляться.

– Арестовать его до выяснения! – произнес Шрайбер, улыбаясь.

– Да в арестном блоке уже свободных мест нет, – сказал Тим, вздохнув. – В общем, если меня будут спрашивать – я внизу.

– Да, герр комиссар! – сказал Эман. Тим, сняв с вешалки и надев фуражку, вышел из кабинета. Спустившись на первый этаж, он к еще одному своему удивлению увидел на проходной разговаривавшего с охраной Вольфрама.

– Хайль Гитлер, товарищ соплеменник! – с улыбкой воскликнул недавний знакомый, вскидывая руку.

– Хайль Гитлер! – произнес Тим, вскинувши руку в ответ. Он был обрадован этой встрече. Нет, не потому, что испытывал какую-либо симпатию к Вольфраму: тот, конечно, был человеком компанейским, но Тиму не нравилась крывшаяся где-то в душе этого эсэсовца даже теперь, когда Германия победила всех своих внутренних врагов и громила внешних, озлобленность. В том числе и его какая-то личная ненависть к евреям как к собственным обидчикам. Тим считал, что порядочному арийцу не должна быть присуща бездумная ненависть, и евреи, хотя и склонны к паразитированию на чужих культурах, все же не виноваты, что такими родились. Тим тоже боролся с евреями, но может ли фермер испытывать личную ненависть к лисице, повадившейся таскать кур из его птичника? Это глупо: злиться на существо, просто следующее своим инстинктам. Не нравилось Тиму и явное неравнодушие Вольфрама к спиртному, хотя к пьянству как таковому или связанному со злоупотреблением алкоголем нарушению служебного порядка этот товарищ вроде бы не был склонен. Однако Тим был рад, что теперь сможет услышать что-нибудь о делах Зибаха, оставшегося служить в Майкопе.

– Какая дорога завела тебя в Ростов? – спросил Тим, тоже улыбаясь. Они с Вольфрамом пожали друг другу руки.

– Я еду в отпуск! – будто выдохнул облегченно Вольфрам. – Работы огромное множество, но мой арийский организм тоже имеет не беспредельные возможности. Необходимо взять короткую паузу, иначе я потом совсем ничего не смогу делать.

Тим заметил, что он и вправду выглядел то ли постаревшим, то ли не успевающим в полной мере следить за своим видом. Лицо его, покрытое поверх тонкого загара, полученного за время летней службы под жарким солнцем Кавказа, мелкой темной щетиной, было каким-то осунувшимся; давно не стриженые темно-русые волосы выбивались из-под фуражки.

– Пройдем в буфет? – предложил Тим.

– С удовольствием! – кивнув, сказал Вольфрам.

– Это наш товарищ из майкопской зондеркоманды, – пояснил Тим командиру полицейской вахты. – Он едет в отпуск и зашел меня навестить. Мы с ним пройдем в буфет.

– Вас понял, герр комиссар! – кивнув, ответил офицер. – Разрешите, мы все-таки запишем его данные и отметим, что он пришел к вам.

– Извольте! – кивнув, сказал Тим. Вольфрам показал сидевшему за журналом охраннику свое удостоверение, тот быстро переписал имя, фамилию и звание, после чего, кивнув, поблагодарил и разрешил проходить.

Через несколько минут Тим и Вольфрам сидели за столиком в полицейском буфете. Тим взял себе из рук русской обслуживательницы в белом фартуке кружку вестфальского пива, Вольфрам, сказавший, что при такой погоде пиво не идет, предпочел бокал какого-то вина. Закусывали сладким хлебом с кусочками фруктов и миндалем.

– Какая обстановка в Майкопе? – поинтересовался Тим. – Все такая же тропическая жара или такая же холодная сырость, как здесь, в Ростове?

– В Майкопе сейчас самая отменная погода! – заметил Вольфрам, запив вином ломтик фруктового хлеба. – Не жарко и не холодно. Иногда можно спокойно ходить в кителе, без шинели или куртки. Деревья все желтые: как в золоте! Очень мягкая осень.

– А здесь уже почти зима, как видишь, – сказал Тим. – Только снега нет, а листьев на деревьях – хоть зеленых, хоть желтых, почти не осталось. И еще эти сырые ветра с моря… Я ведь неделю проболел, страшно стреляло в ухе, температура… а болеть некогда: сейчас служебные дела никак не оставить…

– Да, понимаю! – кивнул Вольфрам. – В Майкопе тоже ни днем, ни ночью не спим, постоянно выезды… Партизаны совершенно потеряли страх, как армии пришлось отступить от высоких гор. Там ведь знаешь сам, рельеф такой, что невозможно сплошной фронт сформировать, вот, они и просачиваются лесами в бреши, нападают… Как раз, когда я выезжал, по дороге к нефтеразработкам опять расстреляли два грузовика из колонны, пять солдат, из них один хиви, убиты, еще четверо ранены.

– А у нас сегодня начальник союзных казаков убит, – сказал Тим. – у которого мы в квартире размещали летом оперативный штаб, когда караулили одного местного жулика, организовавшего нападение на румын…

– Зачем жулику понадобилось на румын нападать? – удивился Вольфрам.

– Из-за колбасы, – ответил Тим, усмехнувшись. – Румынская полевая кухня везла в их расположение завтрак, в том числе украинскую колбасу. Вот, на нее по дороге в темноте напала банда… ловко перерезали солдат, те даже не успели карабинов поднять. Захватили колбасу и попытались продать на рынке… за еду же местные гражданские много отдают. По этой колбасе мы, собственно, и вышли на этих жуликов. Троих пристрелили, в том числе главаря… кстати, главаря Зибах застрелил…

– Да, я слышал! – кивнув, сказал Вольфрам. – Молодец парень!

– Еще двоих взяли живыми, потом, когда я уже в Майкопе был, их отправили в карьер – там у нас расстрельный полигон.

Вольфрам покачал головой.

– До чего бывают дикими эти восточные разбойники! – проговорил он. – Из-за колбасы осмелились напасть на солдат! Да уж… А в Майкопе тоже… с ног все сбились, еле управляемся: наглость у коммунистов теперь запредельная. Беремся за телефон, чтобы позвонить, и не знаем, дозвонимся или придется курьера гонять: каждый день где-то режут провода, а пока связисты найдут, пока снова соединят… во всех отделах информация застаивается, и после починки такой поток переговоров идет, что долго еще не можем нормально дозвониться, куда надо. У хипо уже стало основной работой по утрам обходить улицы и срывать отовсюду бумажки с большевистской агитацией, затирать надписи, которые немцам грозят. Арестовываем одних, других… девчонки свадебного возраста, дети даже попадаются! Даже арестуешь, большинство заводят одну и ту же пластинку: я сам так решил и сделал, я не люблю немцев, никто мне не помогал…

Тим рассмеляся.

– И здесь то же самое, – сказал он. – Да и вообще, это их излюбленная песня всегда была.

– Мы не спим, ловим почти каждый день кого-нибудь из бандитов, – сказал Вольфрам. – А все равно все продолжается. Представляю, что было бы, если бы мы хотя бы какую-то часть не вылавливали. Но хуже всего, конечно, в горах и перед горами, где линия фронта рядом, и партизаны напрямую с Красной Армией связь держат. Бывает, по пять – семь нападений за день в разных местах… на армейские, жандармские посты, на транспортные колонны. И стрелять метко научились, собаки!.. Одну деревню мы даже разрушили подчистую. Там партизаны как где-нибудь на Ривьере прохлаждались, днем по улицам ходили, и никто ведь из местных не донес… хипо тоже сделали вид, будто и не подозревали ни о чем, паразиты!..

– Кужорскую, что ли? – спросил Тим.

– Нет, Кужорская стоит, – сказал Вольфрам, небрежно махнув ладонью. – Там есть деревни позлее Кужорской, куда меньше, чем взводом, и не сунешься.

– Здесь тоже… – сказал Тим. – никто не высыпается: каждые сутки происшествия. На их листовки мы уже почти перестали внимание обращать… рвем и сжигаем. Просыпаемся утром и думаем: какую команду на место нового нападения пошлют, еще даже не зная, где и что произошло… но зная, что произошло наверняка. Чаще в окрестностях города, но иногда и в самом городе стреляют по жандармам, машины подрывают… или вот прошлым вечером бензовоз сожгли. Вчера еще патруль союзных казаков расстреляли из засады на окраине города: двое убитых, один ранен, еще один едва сумел уйти. Теперь ищем, а зацепиться не за что: местные почти поголовно втайне за коммунистов, сотрудничать не хотят. Отдельные группы вылавливаем, но это лишь отдельные группы, которые ничего о других и о своем руководстве не знают, а кто знает – тот не выдает, хоть на куски его режь, – Тим отпил пива из бокала. Перед глазами все стояли, не смываясь, мерзкие образы сегодняшнего допроса в тюрьме: голые коммунистические пособники, прикованные к столбу и облитые холодной водой, с окровавленными после работы охранника-садиста головами и плечами. Тиму пришлось привыкнуть к таким неприятностям, часто возникавшим непосредственно после производства жесткого розыска: он знал, на какую службу направляется, и должен был терпеть все ее издержки. Через день – два эти образы в глазах рассеются.

Вольфрам вздохнул.

– Когда я поступил в гестапо в Николаев, – сказал он. – наш инструктор по расовой теории говорил, что славянам как потомкам выродившихся арийцев свойственно упорно защищать свои идеалы. Но вследствие вырождения они не могут отличить правильные идеалы от ложных. Поэтому пока ими до большевиков правили императоры-немцы, они сохраняли свою силу, их государство преуспевало. Потому что их монгольские и прочие гены в той политической обстановке особого значения не имели. Но вот… малая доля чистого арийского населения в России сыграла свою роль: расплодились жиды, которые в итоге смогли своей революцией уничтожить немецкую императорскую фамилию и сами захватили власть. И остатки арийского характера этих славянских народов играют теперь с ними злую шутку: они готовы умирать и умирают за еврейскую фальшь. Дерутся они с арийским упорством, но в угоду паразитам-евреям. Да, нигде жидам так не повезло, как в России! – Вольфрам снова вздохнул. – Лучше бы славяне лишились арийского боевого духа, но сохранили арийское независимое мышление! Тогда они сами бы нас пустили… они бы работали добросовестно, мы бы их направляли и охраняли – и была бы создана величайшая в истории арийская империя! От Атлантического океана до Тихого! Ты представляешь, товарищ?

– Да, – сказал Тим, кивнув.

– А вышло все наоборот, – сказал Вольфрам. – И наша армия вынуждена прогрызать себе дорогу до Урала, а чтобы в скором времени выйти на Тихий океан… это лишь смелые мечтания. Давим и давим это тупое и остервенелое сопротивление этих… жидоарийцев… как их еще назвать? Сколько уже потеряли солдат… Да, надо непременно следующим же летом покончить с этими народами! Надеюсь, ОКВ* за зиму подготовит и рассчитает все максимально точно… Тим, ведь мы

уже коснулись Волги! Нам осталось чуть-чуть напрячься – и мы будем на том берегу!..

– Да, – сказал Тим, кивнув. – Мы все делаем со своей стороны всё, что в наших руках. Как и наши солдаты. Мы бережем их тыл.

_____________________

*Oberkommando der Wehrmacht – Верховное командование вермахта

– Правильно! – сказал Вольфрам и залпом допил остатки вина в своем бокале. – Так и надо делать! – он шумно поставил опустевший бокал на стол.

– Расскажи теперь о моем старом коллеге, – попросил Тим. – О Зибахе.