Дорога через Урал. Триптих

Солнечная кисея и ароматы трав – наверное, дело было в них. Они рывком втянули в те детские годы, в восемь беззаботных прожитых лет от роду. Каникулы после второго класса, у бабки в деревне. Тонкий комариный звон в вечернем воздухе и теплый ветерок.

– Эге-ге-эй! Жене-ее-ек! – с косогора летит знакомый голос. Друг уже успел добраться до опушки – и теперь то ли потешается над Женькиной нерасторопностью, то ли наоборот, ждет, подбадривает. С ним, с другом-то, никогда не разберешь, серьезно он, или шутит.

У Женьки полно приятелей, а вот друг – друг, он один.

– Ха-са-а-ан!

Хасан Мунгалев такой же восьмилетний обормот – и Женька́ лишь одно печалит: ходят они с ним в разные школы, а дружба вся их – по лету, да и то, когда к бабке приедешь.

Колеса велика стрекочут все быстрее – не хуже всполошенных сорок над дальним ельником.

Спицы просеивают солнечный свет – так споро, что превращаются в сияющие сплошные диски.

– Эге-ге-геееэй! – несется над луговиной и ручьем, когда Женек взлетает на новый пригорок, все усерднее налегая на педали. Ну вот и поравнялись!

– Догоняй! – теперь уже Женек сам хорохорится, подмигивая другу.

Наперегонки к дальнему озерку – удить карасей. Вечерний клев самый веселый!

Главное, вернуться до того, как луна – ее подтаявшая, позолочено-прозрачная льдинка уже умостилась на акварельном летнем небе – взберется на крышку бабкиного дома, до того, как теплое молоко тумана затопит ложбину за огородом…. Иначе попадет.

Бабка будет ворчать себе под нос, ругаясь по-своему: смуглая, крутоскулая, сверкающая медово-золотистыми глазами из-под кустистых седых бровей.

Такими же глазами, как и у Хасана.

Такими, как почти у всех здесь – кроме самого Женька и еще пары знакомых ребят.

Где-то в голове трепыхнулось – так, погодите! Моя бабка жила в Чанах, ее звали Авдотья Николаевна, и глаза… серые у нее были глаза. Русские, как лицо, как и фамилия.

Но почему-то это воспоминание показалось странно полустершимся, выцветшим… будто чужим и ненастоящим. Какие такие Чаны? Это где…?

На половине пути между Омском и Новониколаевском – уверенно ответил бы Женька еще полчаса назад, а сейчас что-то засомневался – а был ли он в этих самых Чанах вообще хоть раз?

Кыге Кенын, кыге… кэны6… – крутилось в голове неотступно. – и дальше – уже на другом языке, Женя откуда-то точно знал это, хотя на слух говоры были едва ли различимы – Куа кены кына!

Куа Кены, конечно. Так называлась деревня, где жила его бабка. Кетские Юрты. Выдумал еще чего – Чаны… Еще скажи: Карелия, хуторок за Якимварой, ага…

Воспоминания – яркие, как свежий, еще влажно поблескивающий рисунок акварелью – накрыли заново. Да, точно – эти проницательные желтые глаза, он их помнит хорошо.

Прозрачное золото, медовые плошки – говоря по-простому, всего-то светло-карие – такие глаза у здешних квели, и у тех, кто с ними в родстве. Иногда – просто ореховые или чуть зеленые. «Речные глаза» – речная таежная вода в ладонях отдает в цвет чайным настоем, волны таежных рек – как кедровая скорлупа. Взблескивают стеклянной зеленью или ершатся сизыми барашками – это уж по погоде как повезет. Темные таежные реки – мысль о них тут же приносит самое яркое впечатление жениного детства: как он видел своими глазами великан-грозу.

Как сейчас, как сейчас помнил – над гнущимися под напором ветра сосновыми и еловыми вершинами сверкали молнии, и шквалы воды хлестали землю и лес, реку и дома, и равно самое небо тоже.

Над вершинами, в разрывах туч, видел тогда Женя – совсем маленький, потому и поверили ему только бабка да еще Хасан и другие ребята – двух исполинских богатырей. Таких больших, что казалось – один за лесом на нашей стороне реки, а второй – аж там, где город должен быть, да за дальним речным изгибом стоит. И хохочут богатыри – теряется смех в громе, и может, гром этот и есть их смех вовсе. Богатыри перекидывались копьями – не всерьез, а так, удалью мерились, откуда-то Женька это знал даже тогда. Братья-князья, так потом сказала бабка, выслушав рассказ.

Хорошо запомнилось – наконечники копий сияли такой невероятной белизной, так искрились, что не разберешь, где молния разрывает полог туч, а где – копье летит. С берега на берег, с берега на берег – летит копье-молния.

Может, те богатыри и были – только гроза и косматые тучи, сейчас-то и не вспомнишь уже.

А если все же и правда братья-великаны выходили потешить удаль в непогоду, то, наверное, глаза у них должны быть вроде хасановых – золото да солнце, отраженное в свежей смоле.

От нахлынувших воспоминаний защипало – не в носу или глазах, как обычно бывает от подкатившей слезы, но будто прямо в душе, в сердце, в самом нутре: вернуться бы. Туда, в Куа Кены, где река и озерца, где одуванчики на склоне и все твои знакомцы, друзья и дальняя разная родня – с глазами цвета меда.

Вернуться бы. Где Кеть-река течет.

Наверное, он даже вслух эту фразу сказал – пока не спохватился, что провалился в какую-то полу-дрему, грезу, ушел в себя, точно в глухой лес: как еще не въехал на полной скорости ни во что, чудо просто. Дороги и той – точно не видит же. Хорош же он будет, если угробит себя и попутчика! Да, вот как до сих пор не въех… стоп. Машина никуда не двигалась, и даже двигатель молчал.

И тут же Женька вздрогнул, встряхнулся – и окончательно пришел в себя. Кроме всего прочего – еще и от слабого, но едкого, а главное, совершенно ненавистного табачного дымка, витающего вокруг. К запаху табака примешивался острый, горький травяной дух – как от полыни или чего-то вроде.

– Ну слава всем лешим, черт тебя дери… Очнулся, – напряженный голос Грегори заставил Женю еще больше подобраться, заозираться, вскинувшись – и с невнятным стоном в итоге стукнуться затылком о подголовник сиденья.

Да, они никуда не ехали. Внедорожник стоял у обочины, на пустом своротке в какие-то лесные дебри, и послеполуденное жаркое золото в воздухе сменилось вечерней рыжиной: в прорехах индиговых облачных прядей на западной стороне неба мерцала расплавленная медь и появлялись первые росчерки брусничного предзакатья. Огромный шар солнца, уже почти не слепящий глаза, полз к горизонту.

А еще в машине было очень тихо – и да, отчетливо слегка накурено.

Ошалело вгляделся в небо, в тихо шелестящие листьями березки негустого подлеска, зачем-то посмотрел на свои руки – и только потом Женя повернулся к Грегу и спросил:

– А что… что-то случилось, что ли?

– Это я у тебя должен спросить, – Ричмонд точно так же, как сам Женька секунду назад, шумно откинулся на сиденье назад и с видимым облегчением выдохнул. – Что с тобой вообще случилось?

– Я задумался, – честно ответил Женька. – Но, кажется, всего на минуту. А дальше – ну, кроме того, что я про детство свое думал – больше ничего не помню.

– Не помнишь? – Грегори тряхнул головой. – Ты серьезно?!

Женька медленно кивнул, не отводя взгляда – что за загадки такие? Грег выглядел так, точно провел несколько исключительно неприятных часов – уставшим, встревоженным, всклокоченным. В пальцах тлела почти докуренная сигарета – он опустил стекло до предела, оперся локтем на оконную рамку, чтобы дым тянуло наружу, но помогало оно не особенно. Что же заставило его плюнуть на до этого вежливо соблюдаемый женькин запрет на курение в салоне? В сочетании с сумрачным – то есть куда как более мрачным, чем обычно – выражением худощавого лица американца все эти детали, а пуще всего странная мешанина мыслей в голове и поздний мягкий вечер вместо солнечного послеполуденного жара окончательно сбили Женю с толку.

– Да что, леший возьми, случилось-то?

– Да как тебе сказать… – Грег яростно затянулся напоследок и вышвырнул сигарету прочь. – Провалился ты, судя по всему. А вот куда и почему…

Женька присвистнул. «Провалился» – так на здешнем, уральском жаргоне говорили о тех, кто влип в аномалию. Провалиться можно было по-разному – веди и аномалии бывали самые разные, от относительно безобидных миражей и некрупных временных-пространственных петель до смертельно опасных – гравитационных ловушек, глубинных пробоев времени и черт знает чего еще, жуткого, неназванного… одни федеральные службы контроля и зачистки наверное, знали толком, сколько их всяких бывает.

Выходило, впрочем, и правда что-то малопонятное.

По словам Грега, он вовсе не заметил, когда с Козловым что-то стало неладно.

– А когда заметил, стало слегка поздновато. Ты сначала как ни в чем ни бывало слушал музыку, где-то машинально подпевал, да и музыка была как музыка – смесь всякой этники с обычным современным и не очень роком, щепотка попсы, может, еще какой-то… по счастью, этнической, – добавил Грегори, и Женька тут же отчетливо вспомнил – ага, было, точно. Даже несколько навязчивых строчек в голове всплыли, гляди-ка. «У ага ень е-е та там бисяң а-а. Карон а-а еқлақн о-о тин ə-ə гə, Ат хай ким хънуна қоть дивиль»7 – мотивчик у песни был знакомый, ну и слова, хоть и показались абракадаброй, благодаря нему запомнились, ишь ты.

Женя отчетливо вспомнил, как после этой песни по радио началась какая-то занятная передача – обсуждали местные байки, сказки и все такое, какой-то дед начал рассказывать быличку, которая лучше всего описывалась емким определением из интернет-сленга – «крипи-стори». Женьке такие россказни всегда казались сплошным враньем, но сугубо забавным, поэтому историю про двух медведей-оборотней он захотел послушать полностью: «Қобет қайа кольдо. Дуотоң: қиб баатәң дейбуңбетн. Бу динбесь наңа8. Ну, деды-старики дрались, увидел – решил подойти. Медведями выглядели, да»

Именно в этот момент неуловимая волна снова принялась хрипеть, захлебываясь месивом белого шума и перебоев связи – и Женя, раздосадованный, свернул с дороги.

– Сказал – радио настрою и дальше поедем, – Грег так цепко и внимательно вглядывался в лицо Козлову, что он почувствовал себя неуютно. Ищет признаки одержимого безумия, готовый в любой момент отреагировать? Кажется, что да. Женя поднял руку, растерянно потер лицо и, дотронувшись до скулы, вдруг сообразил: в себя он пришел вовсе не из-за нервирующего табачного дыма – Грег ему попросту отвесил оплеуху, пусть и довольно сдержанную. А рука у него тяжелая, черт побери – едва ли в этом не слишком крупном парне заподозришь, пожалуй. Грег был ниже Женьки на пол-головы, а то и больше, да и сложен заметно изящнее, а Козлову, как любому рослому и ширококостному человеку, было свойственно недооценивать физические возможности тех, кто кажется мельче.

– Только мы никуда не поехали, да? – уточнил Женька очевидное.

– Радио ты настроил – но ненадолго, – Грегори задумчиво поводил в воздухе рукой, точно подбирая слова. – Как ты сказал – задумался, да? Так вот, мне тоже так сначала показалось, что просто задумался. Уставился в окно, когда поймал снова, слушал песню. Потом еще. Я спросил – что-то не так? Да нет, все так. Все очень даже так, ответил ты. И с глуповатой улыбкой смотрел в окно, пока песня играла. А потом сложил руки на руле и лбом уткнулся. Ладно, решил я – мало ли, может, и правда человеку подумать о чем-то надо. Сперва это не было странным даже, и я подумал было – а может, выйти проветриться, ноги размять? Хорошо, что не пошел, вот что. Ты даже не шелохнулся, когда я тебя через минут двадцать окликнул. Не дернулся, когда радио снова зашипело, потеряв волну, и я его выключил. Только вот зачем-то повернул ключ в замке зажигания, заглушил мотор – и пробормотал что-то вроде «а все уже, все, приехали… или назад поехали». Вот тут-то мне и стало не по себе – веришь, или нет, а стало. Ну, я еще сколько-то голову почесал над происходящим, думая, что делать – первой мыслью было выйти на дорогу голосовать, помощи попросить чьей, но я быстро мыслишку-то отмел.

– Это еще почему?

– Да много почему, – Грег привычным жестом взъерошил волосы надо лбом, потом пригладил снова. – Во-первых, таких, как ты, кто готов подозрительному мужику ни за «здрасьте» помочь, не так много на трассе, уж поверь. Во-вторых, а чем помогут-то? Ты не был похож на поймавшего сердечный или еще какой приступ, это-то я сразу проверил. Кое-какие навыки первой помощи с моей работой, сам понимаешь, у меня быть должны. В этом смысле с тобой все было в порядке. Но не в порядке в целом, вот в чем загвоздка.

Козлов кивнул – мол, понимаю. А потом уточнил:

– И еще есть в-третьих?

– Есть, – не стал увиливать Грегори. – Вот выйду я, отвернусь, подумалось мне – а ты прочухаешься и по газам вдаришь, потом ищи тебя, свищи. Если просто свалишь куда, еще полдела, хотя все мои вещи-то на заднем сиденье в твоей тачке. А если в ближайший овраг на полной скорости, м?

Женька ощутил мерзенький холодок, проползший по загривку – он никогда, даже в шутку, не заговаривал о сведении счетов с жизнью, даже не думал об этом, но кто знает, действительно, что могло зародиться в тот момент в его голове, не подчиняющейся привычному образу мышления?

Козлов внимательно слушал дальше, дорисовывая себе картину и сопоставляя – и точно со стороны увидел: вот он, точно ныряльщик, набрав воздуха побольше, устремляется в самую глубину воспоминаний, уперевшись лбом в руль, в сложенные на привычной, знакомой до последней царапинки оплетке руки. Как музыка сперва еще текла в уши, заставляя все ярче и точнее вспоминать – и нет, не вспоминать. Видеть заново.

Все то, что Женя «вспомнил» – этого ничего не было в его жизни. Острое осознание, что никакого Хасана, никакой кетской бабки-квели, и никаких богатырей-гроз, перекидывающихся копьем-молнией, в его жизни не существовало, вдруг резануло его неподдельным, острым горем, неожиданным и равно чуждым. Или же нет, не чуждым? Как можно горевать по тому, чего нет и не было? И сейчас Женя окончательно осознал: он бесповоротно запутался в том, что в его памяти настоящее, а что – не очень, и от этого стало особенно жутко. Ни слова ни вымолвить об этом ужасе, ни переспросить он так и не смог. Поэтому только, разлепив губы, хрипловато поинтересовался:

– Хорошо, а долго я… так?

Грегори вместо ответа только махнул рукой в сторону наливающегося красками заката. Мол, ну оцени. Пару часов точно.

Женька, встряхнувшись, огляделся и снова присвистнул. Наваждение словно испугалось свиста, отпустило – в голове чуть прояснилось, и Женя взял себя в руки. Ну, насколько вышло – Козлов подозревал, что далеко не так хорошо, как ему бы хотелось.

– Только вот в чем беда – я сам не понял, когда успело пройти столько времени. Казалось, ну, минут двадцать ты зависал, иногда бормоча что-то – даже иногда, прикинь, связное. Мол, а не бросить ли все к чертям, а не поехать ли в Кетск, туда, где детство прошло – а то жизнь так вся и пройдет неведомо зачем… тут-то я и вспомнил, что ты до этого в разговоре бросил: мол, понятия не имею я, что за Кетск такой, где-то за Томском, наверное, я ж даром, что из Сибири, а знаю ее не настолько хорошо, как хотел бы. То есть как так – спросил я тогда себя: то знать не знает, то – поехать? В общем, еще сколько-то времени прошло, не так много, казалось. И пока я, поняв, что дело не особенно чисто, возился с дат… э, по сторонам все поглядывал да тебя дозваться пытался, как-то враз вечер наступил. Такие дела.

– Возился-то вот с этой, что ли, штукой? – Женька, вернув себе большую часть самообладания, наконец кивнул на мозолящую глаза с самого начала разговора штуковину на приборке – что-то вроде старенького пейджера, точно так же по-пейджеровски изредка попискивающую, въедливо-резко, короткими трелями. Это вообще что за фиговина?

– Да так, – Грегори сгреб «пейджер» с приборки.

– Датчик, что ли? – догадался Женька. – Датчик аномального поля?

– Да, – буркнул Грег. Сунул датчик в карман и вызывающе уставился на Козлова. Тот смущенно хмыкнул. «А говорил – не ходок», – хотел было пошутить он, но еще раз поглядел попутчику в глаза и мигом прикусил язык. В конце концов, списанные, купленные за баснословные деньги или добытые еще какими неправдами у федералов датчики на Урале – штука еще более частая, чем даже нелегальный короткоствол. А уж этого-то дерьма в после-Разрывное время хватало везде. На датчики, по крайней мере, запрета нет – просто они очень и очень дорогие. А дешевые китайские поделки пользы несут не больше, чем детские игрушки-тамагочи. Тот, что был в руке у Грега, больше всего напоминал неоднократно виденные в новостных выпусках и свеженьких сериалах импортные государственного образца: неприметный, но надежный, как финский сотовый телефон.

– И что говорит датчик?

– Фигню всякую. Непонятно ничего, – удрученно признал Грег. – Если бы мы геопатогенку въехали, он бы запел, что твой счетчик Гейгера над куском обогащенной руды. А так… воздействие есть, а откуда, черт его знает.

– Давай-ка сваливать отсюда, дружище, – вздохнул Женя, наконец взяв себя в руки. – Зона, не зона, Разрыв не разрыв – а в поле после таких приключений я что-то не очень ночевать хочу.

Говорить о том, что ехать в ночь он не хочет еще больше, Женя не стал. Не ровен час, действительно… ну а как не туда уведет руку на руле? В овраг. Грегори только кивнул – пока еще относительно светло, хорошо бы найти пристанище. Да, сейчас день долгий, в июне-то, но это тебе не Полярный Урал все-таки, надо понимать. В горах даже летом темнеет вдруг, об этом забывать не стоит.

Час-полтора, и начнет смеркаться стремительно: нырнет солнце за вершины, укатится к корням гор – и как штору задернут, синюю, полупрозрачную по летнему времени. Темноты, впрочем, хватит для нежеланных приключений любого сорта, да.

– Надеюсь, с ночлежкой нам хотя бы повезет, – Грегори согласно кивнул.

Опасения он высказал вполне обоснованные – наверняка большая часть мотелей или уже была забита под завязку дальнобойщиками, или представляла из себя такие гнусные притоны, что соваться в них по доброй воле было столь же неумно, как и ночевать на обочине.

В поиске ночлега на дороге карты не помогут, тут только внимательно по сторонам смотреть – и потому «Крузер» с непривычной неторопливостью тащился по горной трассе, пока люди вертели головами по сторонам.

Грег порывался отыскать что-нибудь на виртуальной карте в телефоне, но Женька быстро отмел эту идею – мол, кто бы еще обновлял эти карты вовремя. Американец поворчал немного – но согласился.

Вывеска выплыла из густеющей синевы вечернего воздуха внезапно.

Она была неожиданно старомодной – не световой короб и даже не неон, а яркие лампы, освещающие круг чопорной, в стиле девятнадцатого века вывески: «Отдохни, путникъ»

Самая яркая подсветка – как и визуальный акцент были почему-то сделаны на крупной, выписанной в один размер с буквами, запятой в середине фразы.

«Кафе, мотѣль и стоянка «Запятая» – гласила вывеска поменьше, внизу броской основной – и гораздо менее приметная, чем этот старомодный, только что подковами и косульим черепом не украшенный, круг на высоком шесте. Еще ниже располагался лаконичный список особых удобств «Запятой», – домашние пельмени, баня, прачечная, ночлег. Что примечательно, уже безо всяких орфографических изысков вековой давности.

– О, глянь, – тут же оживился Грегори.

– Ага, надеюсь, места-то есть, – Женька свернул, повинуясь указующей стрелке под вывеской, и обнаружил не просто одинокий мотель, но целый комплекс-стоянку: россыпь аккуратных деревянных домиков, площадка, отсыпанная хрустким щебнем, приветливо мерцающее золотистым светом окон здание покрупнее с вывеской – «кафе «Запятая».

Вывеска, как и рекламный щит, была немного нарочитой, как будто специально делала вид, что стоит тут еще если не с екатерининских, то с константиновских имперских времен еще, хотя и выглядела новехонькой, как и весь комплекс.

Вопреки опасениям, на стоянке было довольно свободно – три дальнобойных грузовика-фуры, да пара легковых авто. Стоянка, при желании, могла вместить еще с десяток гостей, не меньше.

Сосны обступали «Запятую» со всех сторон, и казалось, что сумерки стали еще гуще. Последние лучи солнца пробивались через черное кружево ветвей с явной неохотой, и оттого притягательнее выглядели окна кафе. В ореолах света близ вывески и под фонарями вокруг суетливыми пылинками танцевал гнус – через час-другой даже неутомимое комариное племя попрячется на ночлег, но сейчас было самое их время.

Над стоянкой разносился легкий аромат дыма – березовый, сладковато-дегтярный.

Козлов, едва подошвы ботинок его соприкоснулись с рыжеватой щебенкой, тихо охнул – спина и ноги успели затечь нечеловечески, оказывается. Мельком глянул на товарища – Грегори тоже потягивался, разминая спину. То есть ухнувшие куда-то несколько часов им не померещились, ага. Женя окинул взглядом стоянку, сцапал сумку-планшет, где были документы и деньги – и кивком указал на здание кафе:

– Не знаю, как ты, а я жрать хочу.

Возражений не последовало – и оставалось лишь благодарить любых дорожных богов, что заведение, оказавшееся вовсе не круглосуточным, все еще работало. Почти до полуночи еще будет открыто, впрочем.

Внутри было почти пусто, если не считать деловито жующего ужин загорелого мужика-дальнобойщика, вполглаза смотрящего новости по телевизору, размеренно бубнящему в углу, и собственно персонала «Запятой» – хотя и определенно весьма уютно.

Золотистый свет исходил от крупных, под плетеными абажурами ламп – и развешанных по окнам гирлянд-занавесей. Это выглядело одновременно здорово – и несколько неуместно: такой непрактичный уют полагался скорее бару или кафе в городе покрупнее, а не забегаловке у дороги.

Впрочем, бизнес есть бизнес – необременительное украшательство действительно настраивало на отдых, а значит, шансов, что остановятся именно тут, становилось больше.

– Добрый вечер, – весело поприветствовал их парень из-за стойки – молодой, не старше двадцати трех-двадцати пяти, невысокий и не то что тощий, а скорее просто очень изящный, в белой футболке со схематичным рисунком гор и лихой надписью «Южный Урал». – Ужинать будете?

Вопрос был риторическим, ясное дело – и вскоре путники сидели за столом, уминая местные пельмени – вывеска не обманула, на вкус (а уж в пельменях-то Женька знал толк!) они были действительно как домашние. В пресс-заварнике – отступление от общей действительно старинной эстетики в пользу практичности, которое можно было спокойно простить придорожной ночлежке – благоухал горячий чай. «Лесной особый» – так он назывался в карточке меню. На деле – попросту черный чай с ягодами брусники, кожистыми пахучими листочками саган-дайля и мятой. Блеклыми медузами в толще темного напитка плавали выварившиеся лепестки василька еще – за каким лядом их сплошь и рядом кладут в такие вот чаи с добавками, Женька никак не мог взять в толк – только в сухой заварке красиво, синенькие такие… а заваришь – блеклое нечто без вкуса и запаха ведь. Уж лучше ромашку бы кинули, что ли – Женя понял, что сидит и просто таращится на заварник с чаем, а на вилке остывает надкусанный пельмень. Спохватился – до того, как Грег его собрался окликнуть – и, щедро зачерпнув той же вилкой сметаны, прилагавшейся к каждой порции, продолжил есть. Подумал немного – и плюхнул в сметану еще и тертого хрену – зря, что ли, вместе с солью и перцем, обычными для любого кафе, тут еще имелась стойка с хреном и горчицей? Видимо, как раз ради тех самых пельменей и была заведена.

Трапеза прошла в молчании – только один раз Грег невнятно выразил удивление, что тут, оказывается, вполне себе недурно ловит мобильная сеть, и даже интернет подгружается как надо – и на этом все.

Как-то незаметно порция кончилась, как и чай – и захотелось кофе. Вместе с кофе на столике материализовалось печенье – это уже была инициатива Грега. Овсяное, здоровенные такие шайбы, с шоколадными каплями.

– Утром сырники возьму, вон они у них в меню есть. Со сгущенкой, – вздохнул Женька, захрустев печеньем. Шутить на тему американцев и их пристрастия к сладостям не стал – шутка была заезженная и бородатая. Да и сладкое он и сам любил.

Грег собрался что-то сказать, но не успел – их прервали.

– Вы к нам с ночевой, господа? – в кафе вошла пожилая тетка лет пятидесяти, коротко подстриженная, ширококостная – но при этом вовсе не обремененная лишним весом. Вернее всего сказать – крепкая и мужиковатая, так говорили про подобных суровых, грубо сложенных дам. Резкое, тяжеловесное обветренное лицо – не привыкшее к улыбкам, но в целом необъяснимо располагающее, впрочем, да и одежда – мягкая клетчатая рубашка в кантри-стиле, джинсы и стеганая черная жилетка поверх, ровно такая же, как носят дальнобойщики, только усиливали это впечатление. Тетка казалась куском самого Урал-Камня, обретшим разум, волю и человеческое сознание – и неуловимо напомнила Женьке приветливую торговку сувенирами, с которой он беседовал в начале позапрошлого дня, хотя та была отчетливо полноватой и с плавными чертами. Тетка в жилетке воинственно сжимала в руках метелку, которую немедля убрала в подсобку при входе – кажется, попросту подметала дощатые дорожки вокруг заведения от песка и прочего сора.