Гольфистка. Последний удар

Лина Юрьева

Гольфистка последний удар

1 глава

Она

Я до сих пор не верила, что этот день настал.

Банкетный зал утопал в мягком свете. Стекло, золото, цветы. Всё выглядело безупречно – так, как полагается для делового праздника. Музыка звучала приглушённо, официанты скользили между столиками с бокалами шампанского, а на экранах – логотип Eclipsa, сияющий, будто знак новой эпохи. Моей эпохи.

Я стояла у окна и не могла согнать дрожь в пальцах.

– Где Карин? – снова спросила я у тишины.

Я проверила телефон в пятый раз. Ни звонка, ни сообщения. Карин должна была быть здесь. Обещала. Единственная, кто знала всё. Единственная, чьё присутствие могло бы сделать этот момент реальным. Спасительным. Но её не было. А я чувствовала себя обнажённой.

– Влада Андреевна, вы готовы? – голос юриста выдернул меня из мыслей.

Я обернулась. Вся команда уже собралась у стола для подписания. Мне не хватало лишь родителей и Карин.

Ручка в пальцах будто отяжелела. Чёрная, с золотым наконечником – её положили прямо в центр папки, как оружие. Или как приговор. Подпиши и всё изменится. Подпиши – и больше не будет пути назад.

Мир вокруг размывался. Люди говорили что-то – вежливо, делово. Камеры, свет, смех. Я слышала это, но как сквозь воду. Гудело в ушах, а в горле стоял ком, будто тело заранее знало: это не просто подписание. Это – разрыв. И вдруг – двери распахнулись. Я повернула голову. Мама. И… отец.

Они пришли.

Они шли медленно. Мама – в строгом платье, сдержанная, как всегда. Лицо – гладкое, но я знала, какой шторм прячется под этой маской. Отец – с величием, прямой спиной и чуть поднятым подбородком. Но глаза… глаза были другие.

Не гордость. Не торжество. В них была боль. Сожаление. И вина.

Он смотрел на меня, как будто только сейчас по-настоящему понял, чего ему стоило это решение. Моё решение. Наш общий молчаливый договор, заключённый в ту ночь, когда я впервые сказала:

«Я справлюсь. Ради компании».

Его глаза словно просили прощения, которое он не умел вслух. Мама подошла ближе. Мягко обняла меня за плечи. Её пальцы были холодными.

– Мы рядом, – прошептала она. – До конца.

Я кивнула. И только тогда заметила, что зал смотрит на нас. Как на спектакль. Но мне было всё равно. Потому что он не пришёл.

Антона не было.

И я вдруг поняла, как легко дышится в его отсутствии. Без его смеха, без цепких взглядов, без тяжёлой руки на спине, которая якобы поддерживала, а на деле – толкала в бездну.

Но… взгляд его отца я почувствовала. Дмитрий Громов сидел в дальней части зала. В полумраке. Как хищник, наблюдающий за жертвой из укрытия. Он смотрел на меня – прямо, без прикрас, будто сканировал. В его глазах не было ни уважения, ни страха. Только один вопрос: «Ты уверена, что достойна?»

И ещё: «Ты знаешь, с кем связалась?»

Но стоило Дмитрию заметить моих родителей – он исчез.

Они уже были в зале. Мама – в своём изысканном, безупречном виде, с ровной осанкой и мягким взглядом, в котором, однако, всегда читалась сдержанность. Отец – строгий, сосредоточенный, с тем непроницаемым выражением лица, которое он носил на всех встречах, где ставки были выше, чем казалось.

Дмитрий сидел в дальнем углу, в полумраке. Его взгляд был прикован ко мне – прямой, тяжёлый, как металл. Но стоило ему увидеть их – родителей – он даже не стал задерживаться.

Не двинулся сразу – нет. Сначала я уловила в его взгляде перемену. Мгновение. Лёгкое, почти невидимое напряжение. А потом – он встал. Не громко, не демонстративно. Просто поднялся, выпрямился, развернулся и… исчез между столов, так, что даже шороха не осталось.

Я оглянулась. В уголке, где он сидел, теперь было пусто. Как будто его никогда и не было.

Только гулкий след присутствия оставался где-то между лопатками – ощущение, будто хищник покинул укрытие, но остался в лесу. Наблюдать. Ждать.

Мне стало холодно. Но я подняла подбородок. Я знала. И я больше не боялась. Я развернулась к столу. Подписала первый лист. Второй. Последний. Грянули аплодисменты. Но я слышала только себя. И сердце, которое больше не просилось на волю – потому что оно уже там. Свободное. Израненное. Но живое.

После аплодисментов, тостов и протокольных фраз, я наконец позволила себе исчезнуть. Вышла из зала через боковую дверь, туда, где не было камер, чужих глаз и чужих ожиданий. Коридор был узкий, освещённый тусклыми лампами. Я упёрлась ладонями в прохладную стену и, кажется, впервые за день – выдохнула, но выдох был скомканный, натянутый. Как будто воздух не хотел выходить из грудной клетки, где всё сжималось – от тревоги.

Я достала телефон. Пальцы дрожали – не от холода, от чего-то другого. От нехорошего предчувствия, которое подползало под кожу с самого вечера, как змейка, вившаяся между мыслей.

– Ну же… – прошептала я, набирая номер Карин.

Гудок. Один. Второй. Третий. – Ответь, пожалуйста…

Но на том конце – только тишина. Ни сигнала, ни сброса. Просто ожидание. Пустое, как дыра.

Я сбросила. Набрала снова. – Карин, чёрт тебя дери, возьми трубку…

Но она не брала. И это было уже не похоже на случайность. Карин всегда отвечала. Или писала. Или перезванивала спустя пару минут.

– Ладно… ладно… может, села батарея… – я попыталась рассмеяться, но смех вышел сухим, как хрип.

Тревога уже не кралась – она вгрызалась в живот. Я снова посмотрела на экран. Снова набрала. Бесполезно.

Я опустилась на подоконник, вдавливая пальцы в стекло. Мысли метались, выстраивая варианты, каждый хуже предыдущего. Что, если с ней что-то случилось? Что, если я не чувствую, потому что боюсь чувствовать?

Телефон остался в руке. Тяжёлый. Холодный. Как будто сам знал, что несёт в себе молчание, а не ответ.

– Карин… ну где ты?

– Нашли тебя, – голос мамы был тихим, почти осторожным.

Я обернулась. Мама стояла у входа, рядом с ней – отец. Он выглядел усталым. Старше, чем я помнила. Словно годы вдруг развернулись и ударили его в одно мгновение.

Но её глаза сразу задержались на моём лице. Я почувствовала это – как взгляд прожигает сквозь.

– Влада, что случилось? – спросила она, мягко, но настойчиво. – Ты… не здесь. Мы это видим.

Я сжала телефон сильнее и всё же прошептала:

– Карин… Она не приехала. Я звоню – а она не берёт трубку. Уже полчаса. Это на неё не похоже.

Мамины губы дрогнули. Отец нахмурился, быстро шагнул ближе, словно уже включился режим «анализировать и действовать».

– Ты уверена? – спросил он. – Может, проблемы с машиной? Или сеть пропала?

– Она должна была быть здесь час назад, – я качнула головой. – И да, я знаю Карин. Если бы что-то изменилось, она бы… она бы сказала. Или написала. А сейчас – ничего.

Мама подошла ближе, положила руку мне на плечо. Тепло. Осторожно.

– Слушай, возможно, у неё просто сломалась машина. Или… она передумала насчёт платья, ты же знаешь её. Карин может в последний момент всё изменить, сбежать в салон, переделать причёску, макияж, весь образ. Вдруг она просто задержалась?

– Ты хочешь сказать – ничего страшного? – я прошептала, не поднимая глаз.

– Я хочу сказать, что пока у нас нет причин паниковать, – сказала мама. – Но если она так и не выйдет на связь – мы начнём действовать.

Отец кивнул. В его лице тоже читалась тревога, но уже спрятанная за хладнокровием.

– Мы с ней знакомы не первый год. Она не из тех, кто исчезает без следа. Всё может объясниться. Дай немного времени. И доверься нам – хотя бы сейчас.

Я медленно выдохнула. Всё внутри всё ещё сжималось – но слова мамы, прикосновение, знакомые лица рядом… хоть на мгновение сняли острие паники.

– Хорошо, – прошептала я. – Но если через десять минут она не перезвонит – я сама еду её искать.

– И ты не будешь одна, – твёрдо сказал отец. – Обещаю.

Отец подошёл ближе. И впервые за много лет – не как глава совета директоров, не как человек, привыкший держать всё под контролем, а как просто отец. Слабый. Человеческий.

– Прости нас, – тихо сказал он. – Я был глуп. Мне казалось, что защищаю тебя. Но я просто использовал. Как актив. Как рычаг. А ты…

Его голос сорвался. Он впервые не смог закончить фразу.

– …Ты заслуживала лучшего, – шепнула мама, подойдя вплотную. Её руки коснулись моих, тёплые, растерянные, будто она не знала, можно ли мне теперь верить.

Я молчала. Внутри всё ломалось и собиралось заново.

– Мне страшно, – вырвалось у меня. – Карин не выходит на связь. И я не знаю, что делать, если с ней что-то… случилось.

Мама кивнула.

– Мы с отцом всё решим: охрана проверит маршруты, вызовем людей. Если нужно – мы найдём её. Обещаю.

Отец молча достал телефон, уже кому-то писал. Его лицо снова стало собранным, сосредоточенным. Но теперь – ради меня.

– Сначала мы найдём Карин. Потом поговорим обо всём. Правильно. До конца, – сказал он.

У меня задрожали пальцы. Я ожидала всего. Претензий. Давления. Молчаливого «держись». Но не этого.

– Я сама согласилась, – тихо сказала я. – Я тоже была частью этого. Хотела быть сильной. Хотела спасти.

– Сильной ты стала, – сказала мама. – Но какой ценой…

Они стояли передо мной – оба. Не как когда-то, в детстве, когда мне казалось, что они всесильны. А как люди. Уставшие. Ошибающиеся. Сожалеющие. Я посмотрела на них. И почувствовала, как стена между нами впервые треснула.

– Всё ещё можно исправить? – спросила я. Даже не их. Саму себя.

Отец кивнул.

– Можно начать заново. Не с бизнеса. С семьи.

Я медленно подошла к нему и обняла. Он вздрогнул, как будто не ожидал. А потом обнял в ответ. Мама присоединилась к нам и это объятие было неловким, шатким, но… настоящим.

Я всё ещё ощущала тёплое плечо отца, когда он вдруг отстранился.

– Мне нужно на минуту… – пробормотал он и достал телефон.

Я кивнула – спокойно, без подозрений. Он часто так делал: уходил на балкон или в дальний угол, чтобы поговорить без лишних ушей. Привычка, выработанная годами совещаний и сделок. Он скрылся за дверью, оставив меня с мамой.

– Знаешь, – тихо сказала она, держа меня за руку, – я очень часто представляла этот день. Как ты станешь во главе компании. Как отец будет тобой гордиться. Только тогда я думала, что всё будет… иначе. Легче.

– Легче не бывает, – прошептала я. – Но мы дошли.

Мама слабо улыбнулась, но в этот момент мой телефон завибрировал. Экран вспыхнул.

Виктор.

Непривычно. Он редко писал первым. И уж точно не в день торжеств, когда каждый шаг под его контролем. Я нажала на экран, и сердце ухнуло вниз.

«Вызвал такси. Срочно, к черному выходу. Нам надо в больницу. Не звони».

Меня передёрнуло. Слова будто сжались в кулак и врезались в грудь.

Что случилось?

– Влада? – мама сразу почувствовала. – Что случилось?

– Мам, – выдох у меня сбился. Голос дрогнул, но я сразу выровняла его, – мне срочно надо в больницу.

Она мгновенно напряглась, глаза расширились, будто сердце уже подсказало ей: это серьёзно.

– Что случилось?

– Я не знаю. Виктор прислал сообщение. Он сказал, что уже вызвал такси и ждет. Просит не звонить.

Я даже не закончила фразу – мама уже доставала телефон, сумку, повернулась в сторону зала.

– Мы едем с тобой. Сейчас же.

– Но… – я открыла рот, хотела сказать, что могу одна, что, может, это ложная тревога, но она уже шла. Быстро, уверенно.

В этой женщине, с её безупречно приглаженными волосами и тонким голосом, вдруг проснулась та самая решимость, которую я помнила из детства. Когда она защищала меня перед школьной администрацией. Когда держала руку отца, пока он переживал операцию.

– Андрей? – позвала она. – Мы едем в больницу. Срочно. Кажется, что-то случилось.

Отец вышел из соседнего коридора. Лицо стало каменным – мгновенно.

– Мы с тобой, Влада, – сказал он. – Поехали.

Мы вышли вместе – трое, как когда-то, только теперь всё было иначе. Я – взрослая, с именем на документах, с кровью на памяти, с тревогой за того, кто был мне ближе, чем семья. Они – рядом. Не как кураторы. Не как руководители. А как родители. Впервые за долгое время – просто мама и папа.

Виктор больше не писал. Это пугало.

Такси затормозило у чёрного выхода. Я не успела открыть дверь – Виктор уже стоял там, в тени, высокий, в тёмном пальто, лицо напряжено до предела. Он смотрел на меня так, будто ждал часами, хотя прошло не больше десяти минут.

Мама увидела его первой. Замерла. Её пальцы сжались на моей руке, и взгляд на мгновение стал острым, как лезвие. Не испуганным – узнающим.

– Это он, – прошептала она. – Тот парень… с участка.

Я повернулась к ней.

– Что?

Она продолжала смотреть на Виктора, будто вглядывалась сквозь время.

– Тот вечер… тогда, когда тебя привезли домой. Он сказал, что полицейский. Сказал, что его зовут Ларин. Вёл себя тихо, почти вежливо. Я тогда… не стала ничего спрашивать. Не хотела давить. Но запомнила лицо. Оно – не забывается.

Отец обернулся, услышал последние слова – и всё понял сразу. Его лицо застыло.

Я шагнула между ними.

Мама кивнула, но напряжение не ушло с её лица. Она не стала ничего говорить – просто наблюдала, внимательно. Женским, интуитивным взглядом, в котором читалось всё: подозрение, тревога, слабая надежда.

А Виктор стоял в темноте – высокий, сдержанный, будто не знал, можно ли сейчас подойти. Но его взгляд был прикован только ко мне.

Он не стал здороваться, не стал делать вид, что мы – просто знакомые. Он просто шагнул ближе, остановился в метре, и произнёс хрипло:

– Быстро.

Его голос был низкий, резкий, как будто внутри него что-то лопнуло.

Мама подбежала к окну машины, за ней – отец. Он накинул на себя пальто на ходу, не застёгивая, и, подойдя ближе, молча набросил на мамины плечи шубку. Та едва заметно вздрогнула, но не отвела взгляда от меня. Всё её внимание – в голосе, в глазах, в дрожащих пальцах, сжимающих ворот меха.

– Мы поедем за вами, – сказала она твёрдо. – Будем рядом.

– Хорошо, – кивнула я.

Мама посмотрела на меня так, как в детстве, когда я впервые упала с велосипеда и не могла встать. Её глаза молили: «Береги себя».

Виктор без лишних слов продиктовал водителю адрес – тот самый, что ещё тогда прозвучал в разговоре с моим отцом. Такси сорвалось с места, увозя нас в ночь, в бессонницу. Мысли путались, тревога гудела в груди, как рой. Только когда дверь закрылась и такси тронулось с места, я вдруг осознала: это не машина Виктора.

Я резко повернулась.

– Подожди… А где твоя машина? – я резко обернулась к нему, не узнав в этой поездке ничего привычного.

Виктор сидел рядом, каменный. Сжав челюсть. Плечи напряжены, как перед ударом. Он не ответил сразу.

– Я… не поехал на своей. Нужно было быстрее. Такси было ближе.

– Такси? – я фыркнула. – Ты никогда не ездишь на такси. Никогда. Даже в пробку. Даже в шторм. Особенно – когда всё серьёзно. Так что, Виктор, – что ты скрываешь?

Он провёл рукой по лицу, сжал пальцы в кулак и откинулся назад, как будто мои слова вбивали гвозди ему в грудь.

– Влада, хватит. Просто… доедем. Я всё объясню на месте.

– Нет, к чёрту! – сорвалось с губ. – Объясни сейчас. Где Карин? Где Алекс? Почему ты мне не дал позвонить?! Почему всё – как будто мы бежим от чего-то?

Он медленно повернул голову, глаза горели, но не злобой – болью.

– Потому что мы и бежим, – выдохнул он. – От паники. От камер. От вопросов. От взрыва, который может разнести всех нас к чёртовой матери, если ты не возьмёшь себя в руки.

– Я в порядке, – прошипела я, – но ты – нет. Ты что-то недоговариваешь.

Он замер, как будто решал – соврать или сказать. И выбрал правду.

– Влада… только, прошу, не паникуй.

– Уже поздно.

– Карин… попала в аварию.

Тишина была оглушающей. Я не дышала.

– Что ты сказал?

– Она жива. ЖИВА. – он посмотрел прямо в глаза. – Её нашли. Алекс. Он был первым на месте. Её вытащили. Сейчас она в реанимации. Врачи делают всё, что могут. Состояние тяжёлое, но стабильное.

– Где? – прошептала я, еле сдерживаясь. – Где она?!

– Больница №2. Мы почти там.

– Почему ты сразу не сказал?! – в голосе сорвался крик. – Почему, чёрт возьми, я должна вытягивать это из тебя?!

– Потому что ты бы сорвалась, – тихо бросил он. – А я не мог потерять и тебя тоже.

У меня тряслись руки. Воздух стал густым, как сироп. Каждый вдох будто проходил сквозь осколки. Я смотрела на колени, скрытые под юбкой платья, потому что если бы посмотрела на Виктора – закричала бы. Или ударила. Или… сломалась.

Карин. Авария. Реанимация.

Все эти слова гремели внутри, как сирены. Всё, что казалось важным минуту назад – платье, вечер, улыбки, бокалы – выгорело, обуглилось и рассыпалось пеплом.

– С ней кто-то был? – голос дрожал, как стекло на краю падения.

– Она была одна, – сказал Виктор глухо. – Выжила. Только потому, что Алекс приехал. Он нашёл её почти сразу. Не знаю как – просто… чувствовал.

Я резко повернулась к нему. Мир накренился.

– Он нашёл её… в машине?

– Да. Без сознания. Машина – в хлам. Он вытащил её, сам. И поехал. Он не ждал скорую. Не звал помощи. Просто нёсся. Он сделал всё. До последней чёртовой секунды.

Я прижалась лбом к стеклу. Оно дрожало вместе со мной. В груди что-то выло, как зверь. Я не могла выговорить ничего – слишком много боли, слишком много образов: Карин. Красное пятно на лобовом. Алекс, в крови. Его руки, обнимающие её.

– Карин… Господи. А Алекс?

– В порядке, – выдохнул он.

Такси въехало во двор больницы. Белый фасад, неоновый свет приёмного покоя, и этот запах – холодный, стерильный, беспощадный. Запах места, где жизнь держится за край.

– Она в реанимации? – я знала, но всё же спросила. Потому что мозг цеплялся за хоть что-то.

– Да. Врачи делают всё возможное. И ты должна быть рядом, Влада. Ей это нужно. Ты ей – нужна.

Я кивнула. Силой. А внутри всё тряслось, как под обвалом.

Карин. Разбитая машина. Стекло. Кровь. Алекс. А я? Я только сейчас узнала. Только теперь. Поздно. Всегда слишком поздно.

Щелчок двери. Я вышла – в ночь. Осень вцепилась в меня ветром – влажным, дерущим по коже. Листья катались по асфальту, как сорванные обещания. Я вздрогнула. Только сейчас ощутила, как нелепо выгляжу: открытая спина, тонкие бретели, дрожащие плечи – как будто пришла сюда из другого мира, из бала, на котором не было смерти.

И тогда – тепло. Резкое, обволакивающее. Виктор молча подошёл и накинул мне своё пальто. Оно пахло его сигаретами, дождём… и страхом. Страхом, который он не говорил вслух.

Шерсть закрыла меня с головой. Будто спрятала.

– Так лучше, – сказал он тихо. Но голос предательски дрогнул.

А мне хотелось кричать. На него. На себя. На эту ночь. На всё. Только бы она… Жила.

Я кивнула, не глядя. Пальто согрело не только кожу – но и то, что было под ней: дрожащую тревогу, страх, боль. Стеклянные двери больницы раскрылись, впуская нас внутрь. Я вошла – вся в этом контрасте: в вечернем алом, под мужским тяжёлым пальто, с босыми плечами, а в глазах – паника.

И тут я увидела… его.

Он сидел у стены, прямо под вывеской «Травматология». Сгорбленный. На лице – запёкшаяся кровь. Его? Её?

Его рубашка была порван на рукаве, локоть перевязан, а руки… руки всё ещё были в крови. Карин. Я узнала это мгновенно. Потому что одна только мысль об этом кольнула в грудь так, что перехватило дыхание.

Я бросилась к нему.

– Алекс! – срывающимся голосом.

Он поднял голову. Его глаза – тёмные, выгоревшие – встретились с моими. В них не было страха. Только тяжесть. И то, что он никак не мог отпустить.

– Она жива, – произнёс он, хрипло. – Влада… она в реанимации. Её спасли. Но… всё было слишком близко.

Я села рядом, схватив его за руку. Ту, что была чище.

– Расскажи. Всё.

Он провёл рукой по лицу, оставляя размазанный след засохшей крови на щеке.

– Он толкал её к обрыву, Влада, – хрипло выдавил Алекс. – Будто она – не человек, а хлам. Машина почти свесилась, одно колесо – в воздухе. А он давил. Без спешки. Я приехал в самую последнюю секунду. Не думал. Просто влетел в него. Чёрный Aston Виктора – теперь просто груда металла. Простите.

Я замерла. Сердце в груди застучало громче. Слишком громко. Что-то в голове щёлкнуло – сначала тихо, а потом с нарастающим звоном.

Это… не авария. Это было покушение. Карин хотели убить. Не случайно. Не в агонии. А осознанно. Планомерно. Хищно.

Алекс говорил, а я уже не слышала половину слов. Потому что в голове всплывали взгляды, отрывки фраз, молчание Виктора за весь вечер. Его напряжённое лицо в такси. Его «потом объясню». Его «не паникуй».

Он знал. Он знал и ничего не сказал.

Мерзкое, холодное чувство начало разливаться по телу, как яд. Он сидел рядом. Смотрел мне в глаза. Обнимал. Накрывал пальто. И всё это время – молчал. Пока Карин умирала на обочине. Пока её машина висела на краю. Пока она держалась из последних сил, чтобы набрать кого-то – меня. Его. Кого угодно.

А он – хранил чёртово спокойствие.

«Чтобы я не сорвалась. Чтобы держала лицо. Чтобы не испортила вечер».

Господи, Виктор… как ты мог?

А рядом со мной – Алекс.

Кровь на руках. Бледное лицо. Взгляд, будто изнутри вырвали всё, что могло болеть. Он… не спрашивал разрешения. Не делал пауз. Он ехал. Он нашёл. Он влетел в машину убийцы – на скорости, без страха, без плана.

И спас её.

Я посмотрела на него. Не смогла улыбнуться. Не смогла даже сказать «спасибо». Потому что это было мало. Смехотворно мало.

Но он почувствовал. Мы оба знали – в этом взгляде было всё: ярость, дрожащая, глухая, горячая. И благодарность, такая же страшная по силе. И… крик, которого я не могла выдать.

– Она держала телефон… – сказал он. – Мой номер. До последнего.

Я опустила взгляд. Слёзы обожгли глаза, но я не дала им упасть. Я должна была быть сильной. Сейчас – хотя бы сейчас.

Карин, держись. А Виктор…

Я найду способ заставить тебя почувствовать, каково это – знать всё… и молчать.

– Когда я подошёл к Карин… – он сглотнул. – Она была… без сознания. Вся в крови. А в руке… держала телефон. Экран всё ещё светился. Мо имя. Она… пыталась дозвониться. Мне. Пока теряла сознание.

Он провёл рукой по лицу, смахнув то ли пот, то ли слёзы.

Я закрыла глаза. Напрасно. Потому что ужас не исчез. Он встал передо мной целиком. Фары. Обрыв. Тишина. Карин одна… с его именем на экране. А Виктор – стоял рядом со мной весь вечер. Сдержанный. Собранный. Хранил эту тайну, как оружие.

– Я думал, что опоздал, – выдохнул Алекс. – Что пришёл, чтобы увидеть, как она уходит. А я… я ведь не успел ей сказать. Ни слова. Я просто кричал, что я здесь. Что я не отпущу её. Даже если всё во мне развалится.

Он поднял на меня глаза. И в них я увидела боль. И страх. И правду, которая срывала кожу с живого.

– А потом она задышала. Снова. И я… я понял, что она – не просто остроумие, не просто флирт. Она – единственная, кто делает меня настоящим.

Я глубоко вдохнула, взяла его за руку. Моя ладонь дрожала, как и его.

– Она жива, Алекс, – прошептала я. – Благодаря тебе.

Он тихо выдохнул, и я впервые увидела, как мужчина, не привыкший быть ранимым, отпустил себя.

– А я впервые в жизни чувствую… что жив сам. Только потому что не опоздал.

Но, Влада… если бы я опоздал – я бы не простил себе. Никогда.

И в тот момент я знала:

Я тоже не прощу. Ни себе. Ни тем, кто знал – и молчал.

Дверь в приёмную открылась мягко, почти неслышно. Я обернулась – и увидела их: родителей и Виктора, шагавшего рядом, как всегда – уверенно, в меру строго, в меру отстранённо.

Он первым бросил взгляд на меня – и замер. На моих плечах всё ещё было его пальто. Я даже не заметила, как продолжила носить его. Но сейчас оно жгло. Обтекало холодом, как лёд. Я не сняла его. Не потому, что забыла. Потому что… не могла.

Потому что оно пахло им. Его молчанием. Его решением.

Я выпрямилась, делая шаг навстречу отцу, который поспешил ко мне с напряжённой улыбкой. Он выглядел бледнее, чем обычно, но всё ещё держал лицо.

Мои родители знали Карин с детства. Она была не просто подругой – она стала частью нашей семьи, огоньком, который всегда озарял дом, даже в самые тяжёлые времена. Мама звала её «второй дочкой», а папа нередко говорил, что если бы у нас было ещё одно кресло за семейным столом, оно бы всегда оставалось за Карин.

И когда я сказала:

– Это было сделано специально. Кто-то хотел убить её, – они замерли.