Гольфистка. Последний удар

Лина Юрьева

Гольфистка. Последний удар

1 глава

Она

Я до сих пор не верила, что этот день настал.

Банкетный зал утопал в мягком свете. Стекло, золото, цветы. Всё выглядело безупречно – так, как полагается для делового праздника. Музыка звучала приглушённо, официанты скользили между столиками с бокалами шампанского, а на экранах – логотип Eclipsa, сияющий, будто знак новой эпохи. Моей эпохи.

Я стояла у окна и не могла согнать дрожь в пальцах.

– Где Карин? – снова спросила я у тишины.

Я проверила телефон в пятый раз. Ни звонка, ни сообщения. Карин должна была быть здесь. Обещала. Единственная, кто знала всё. Единственная, чьё присутствие могло бы сделать этот момент реальным. Спасительным. Но её не было. А я чувствовала себя обнажённой.

– Влада Андреевна, вы готовы? – голос юриста выдернул меня из мыслей.

Я обернулась. Вся команда уже собралась у стола для подписания. Мне не хватало лишь родителей и Карин.

Ручка в пальцах будто отяжелела. Чёрная, с золотым наконечником – её положили прямо в центр папки, как оружие. Или как приговор. Подпиши и всё изменится. Подпиши – и больше не будет пути назад.

Мир вокруг размывался. Люди говорили что-то – вежливо, делово. Камеры, свет, смех. Я слышала это, но как сквозь воду. Гудело в ушах, а в горле стоял ком, будто тело заранее знало: это не просто подписание. Это – разрыв. И вдруг – двери распахнулись. Я повернула голову. Мама. И… отец.

Они пришли.

Они шли медленно. Мама – в строгом платье, сдержанная, как всегда. Лицо – гладкое, но я знала, какой шторм прячется под этой маской. Отец – с величием, прямой спиной и чуть поднятым подбородком . Но глаза… глаза были другие.

Не гордость. Не торжество. В них была боль. Сожаление. И вина.

Он смотрел на меня, как будто только сейчас по-настоящему понял, чего ему стоило это решение. Моё решение. Наш общий молчаливый договор, заключённый в ту ночь, когда я впервые сказала:

«Я справлюсь. Ради компании».

Его глаза словно просили прощения, которое он не умел вслух. Мама подошла ближе. Мягко обняла меня за плечи. Её пальцы были холодными.

– Мы рядом, – прошептала она. – До конца.

Я кивнула. И только тогда заметила, что зал смотрит на нас. Как на спектакль. Но мне было всё равно. Потому что он не пришёл.

Антона не было.

И я вдруг поняла, как легко дышится в его отсутствии. Без его смеха, без цепких взглядов, без тяжёлой руки на спине, которая якобы поддерживала, а на деле – толкала в бездну.

Но… взгляд его отца я почувствовала. Дмитрий Громов сидел в дальней части зала. В полумраке. Как хищник, наблюдающий за жертвой из укрытия. Он смотрел на меня – прямо, без прикрас, будто сканировал. В его глазах не было ни уважения, ни страха. Только один вопрос: «Ты уверена, что достойна?»

И ещё: «Ты знаешь, с кем связалась?»

Мне стало холодно. Но я подняла подбородок. Я знала. И я больше не боялась. Я развернулась к столу. Подписала первый лист. Второй. Последний. Грянули аплодисменты. Но я слышала только себя. И сердце, которое больше не просилось на волю – потому что оно уже там. Свободное. Израненное. Но живое.

После аплодисментов, тостов и протокольных фраз, я наконец позволила себе исчезнуть. Вышла из зала через боковую дверь, туда, где не было камер, чужих глаз и чужих ожиданий. Коридор был узкий, освещённый тусклыми лампами. Я упёрлась ладонями в прохладную стену и, кажется, впервые за день – выдохнула.

– Нашли тебя, – голос мамы был тихим, почти осторожным.

Я обернулась. Мама стояла у входа, рядом с ней – отец. Он выглядел усталым. Старше, чем я помнила. Словно годы вдруг развернулись и ударили его в одно мгновение.

– Мы не хотели делать это вот так… – начал он.

Я вскинула взгляд. Он замолчал. И в этом молчании было всё, что они никогда не говорили.

– Но сделали, – спокойно ответила я. – Мы все сделали.

Мама опустила глаза, но шагнула ближе. Её голос дрожал:

– Мы не знали, Влада. Не знали, что всё… настолько. Ты же молчала.

– А если бы я говорила? – я прищурилась. – Что бы вы сделали? Разорвали договор? Подставили компанию?

Отец отвёл взгляд.

– Ты права… – наконец сказал он. – Я выбрал тебя как якорь. Как гарантию. А не как дочь. И за это… мне нет прощения.

Он подошёл ближе. И впервые за много лет – не как глава совета директоров, не как человек, привыкший держать всё под контролем, а как просто отец. Слабый. Человеческий.

– Прости нас.

У меня задрожали пальцы. Я ожидала всего. Претензий. Давления. Молчаливого "держись". Но не этого.

– Я сама согласилась, – тихо сказала я. – Я тоже была частью этого. Хотела быть сильной. Хотела спасти.

– Сильной ты стала, – сказала мама. – Но какой ценой…

Они стояли передо мной – оба. Не как когда-то, в детстве, когда мне казалось, что они всесильны. А как люди. Уставшие. Ошибающиеся. Сожалеющие. Я посмотрела на них. И почувствовала, как стена между нами впервые треснула.

– Всё ещё можно исправить? – спросила я. Даже не их. Саму себя.

Отец кивнул.

– Можно начать заново. Не с бизнеса. С семьи.

Я медленно подошла к нему и обняла. Он вздрогнул, как будто не ожидал. А потом обнял в ответ. Мама присоединилась к нам и это объятие было неловким, шатким, но… настоящим.

Я всё ещё ощущала тёплое плечо отца, когда он вдруг отстранился.

– Мне нужно на минуту… – пробормотал он и достал телефон.

Я кивнула – спокойно, без подозрений. Он часто так делал: уходил на балкон или в дальний угол, чтобы поговорить без лишних ушей. Привычка, выработанная годами совещаний и сделок. Он скрылся за дверью, оставив меня с мамой.

– Знаешь, – тихо сказала она, держа меня за руку, – я очень часто представляла этот день. Как ты станешь во главе компании. Как отец будет тобой гордиться. Только тогда я думала, что всё будет… иначе. Легче.

– Легче не бывает, – прошептала я. – Но мы дошли.

Мама слабо улыбнулась, но в этот момент мой телефон завибрировал. Экран вспыхнул.

Виктор.

Непривычно. Он редко писал первым. И уж точно не в день торжеств, когда каждый шаг под его контролем. Я нажала на экран, и сердце ухнуло вниз.

“Вызвал такси . Срочно, к черному выходу. Нам надо в больницу. Не звони.”

Меня передёрнуло. Слова будто сжались в кулак и врезались в грудь.

Что случилось?

– Влада? – мама сразу почувствовала. – Что случилось?

– Мам, – выдох у меня сбился. Голос дрогнул, но я сразу выровняла его, – мне срочно надо в больницу.

Она мгновенно напряглась, глаза расширились, будто сердце уже подсказало ей: это серьёзно.

– Что случилось?

– Я не знаю. Виктор прислал сообщение. Он сказал, что уже вызвал такси и ждет. Просит не звонить.

Я даже не закончила фразу – мама уже доставала телефон, сумку, повернулась в сторону зала.

– Мы едем с тобой. Сейчас же.

– Но… – я открыла рот, хотела сказать, что могу одна, что, может, это ложная тревога, но она уже шла. Быстро, уверенно.

В этой женщине, с её безупречно приглаженными волосами и тонким голосом, вдруг проснулась та самая решимость, которую я помнила из детства. Когда она защищала меня перед школьной администрацией. Когда держала руку отца, пока он переживал операцию.

– Андрей? – позвала она. – Мы едем в больницу. Срочно. Кажется, что-то случилось.

Отец вышел из соседнего коридора. Лицо стало каменным – мгновенно.

– Мы с тобой, Влада, – сказал он. – Поехали.

Мы вышли вместе – трое, как когда-то, только теперь всё было иначе. Я – взрослая, с именем на документах, с кровью на памяти, с тревогой за того, кто был мне ближе, чем семья. Они – рядом. Не как кураторы. Не как руководители. А как родители. Впервые за долгое время – просто мама и папа.

Виктор больше не писал. Это пугало.

Такси затормозило у чёрного выхода. Я не успела открыть дверь – Виктор уже стоял там, в тени, высокий, в тёмном пальто, лицо напряжено до предела. Он смотрел на меня так, будто ждал часами, хотя прошло не больше десяти минут.

– Быстро, – только и сказал он, открывая мне дверь с другой стороны. Его голос был низкий, резкий, как будто внутри него что-то лопнуло.

Мама подбежала к окну машины, за ней – отец.

– Мы поедем за вами, – сказала она твёрдо. – Будем рядом.

– Хорошо, – кивнула я.

Мама посмотрела на меня так, как в детстве, когда я впервые упала с велосипеда и не могла встать. Её глаза молили: «Береги себя».

Виктор без лишних слов продиктовал водителю адрес – тот самый, что ещё тогда прозвучал в разговоре с моим отцом. Такси сорвалось с места, увозя нас в ночь, в бессонницу. Я села в машину, даже не глядя – мысли путались, тревога гудела в груди, как рой. Только когда дверь закрылась и такси тронулось с места, я вдруг осознала: это не машина Виктора.

Я резко повернулась.

– Подожди… А где твоя машина?

Виктор сидел рядом, напряжённый, будто каменный. Он не сразу ответил.

– Я… не поехал на своей. Нужно было быстрее. Такси было ближе.

– Ты всегда ездишь сам, – я уставилась на него. – Особенно, когда всё серьёзно. Особенно – если серьёзно. Что ты не договариваешь?

Он провёл рукой по лицу и откинулся назад, будто эти слова были тяжелее камней.

– Влада, давай просто доедем. Я всё объясню на месте.

– Нет, – отрезала я. – Объясни сейчас. Где Карин? Она в порядке? Где Алекс? Почему ты просил не звонить?

Виктор смотрел вперёд. Лицо – напряжённое. Ни злости. Ни спокойствия. Только глухая тяжесть.

– Так было быстрее, – наконец сказал он, не глядя на меня. – Мне надо было срочно вытащить тебя из зала.

– Виктор, – я сжала пальцы. – Что случилось?

Он закрыл глаза и выдохнул.

– Влада… только не паникуй, хорошо?

Я уже паниковала. Слова внутри сжимались в ком.

– Говори.

– Карин… попала в аварию.

Мир качнулся.

– Что?!

– Она жива, – сразу добавил он. – Врачи делают всё возможное. Она в сознании была, потом потеряла. Но дышит. Состояние тяжёлое, но стабильное. Сейчас в реанимации.

– Где?! Где она?!

– Больница №2. Уже почти доехали.

У меня тряслись руки. Воздух стал густым, как сироп. Я смотрела на свои колени, скрытые под юбкой платья, чтобы не закричать. Карин. Авария. Реанимация. Всё, что казалось важным минуту назад, исчезло.

– Что? Как?.. С ней кто-то был?

– Она была одна, – сказал Виктор тихо. – Выжила. Только потому, что Алекс приехал. Он нашёл её почти сразу. Не знаю как – просто… чувствовал.

Я смотрела на Виктора с круглым, выжженным глазами.

– Он нашёл её… в машине?

– Да. Она была без сознания, стекло разбито. В салоне – кровь. Машина в хлам. Он вытащил её и поехал в ближайшую больницу. Не стал ждать скорую. Он сделал всё. До секунды.

Я прижалась лбом к стеклу, пытаясь удержаться. В груди что-то тянуло, как крюк: страх, благодарность, вина, всё сразу.

– Карин… мой Бог. А Алекс?

– В порядке.

Такси въехало на территорию больницы. Приёмный покой. Белые лампы. Остеклённые двери, из которых вырывался запах медикаментов и чужой боли.

– Она в реанимации? – переспросила я, уже зная ответ, выходя из машины.

– Да. Врачи делают всё возможное. И ты должна быть рядом, Влада. Ей это нужно.

Я кивнула. А внутри – всё тряслось. Карин. Красный Порше. Кровь на стекле. Алекс, выносящий её на руках. А я? Я только теперь иду к ней. И всё, что я могла теперь – не опоздать.

Дверь такси щёлкнула и я вышла – прямо в сырую, дрожащую от ночного ветра осень. Листья шуршали по асфальту, кружились у порога больницы, будто пытались заглянуть внутрь. Воздух был колким, холодным, пах дождём и железом. Я вздрогнула – впервые заметив, насколько было неуместно моё вечернее платье: открытая спина, тонкие бретели, мокрые от осенней влаги плечи.

Тело покрылось мурашками, как будто сама ночь прикасалась ко мне ледяными пальцами. Я обхватила себя руками, но это не помогло. И вдруг – тёплая тяжесть. Виктор подошёл молча, накинул на меня своё чёрное пальто. Шерсть пахла дождём, табаком и им – надёжным, всегда сдержанным, резким, но рядом. Пальто было большое, как будто прятало меня целиком.

– Так лучше, – сказал он тихо.

Я кивнула, не глядя. Пальто согрело не только кожу – но и то, что было под ней: дрожащую тревогу, страх, боль. Стеклянные двери больницы раскрылись, впуская нас внутрь. Я вошла – вся в этом контрасте: в вечернем алом, под мужским тяжёлым пальто, с босыми плечами, а в глазах – паника.

И тут я увидела… его.

Он сидел у стены, прямо под вывеской «Травматология». Сгорбленный. На лице – запёкшаяся кровь. Его? Её?

Его рубашка была порван на рукаве, локоть перевязан, а руки… руки всё ещё были в крови. Карин. Я узнала это мгновенно. Потому что одна только мысль об этом кольнула в грудь так, что перехватило дыхание.

Я бросилась к нему.

– Алекс! – срывающимся голосом.

Он поднял голову. Его глаза – тёмные, выгоревшие – встретились с моими. В них не было страха. Только тяжесть. И то, что он никак не мог отпустить.

– Она жива, – произнёс он, хрипло. – Влада… она в реанимации. Её спасли. Но… всё было слишком близко.

Я села рядом, схватив его за руку. Ту, что была чище.

– Расскажи. Всё.

Он провёл рукой по лицу, оставляя размазанный след засохшей крови на щеке.

– Он толкал её машину к обрыву, Влада, – хрипло выдавил он. – Просто… как будто это не человек внутри, а мешок. Как будто она – вещь, от которой можно избавиться. Её машина почти повисла на краю. Одно колесо уже не касалось земли. А он – давил. Медленно. Методично. Хладнокровно.

Я замерла. Сердце в груди застучало громче. Слишком громко. Что-то в голове щёлкнуло – сначала тихо, а потом с нарастающим звоном. Это… не авария. Это было покушение. Карин хотели убить. Не случайно. Не в агонии. А осознанно. Планомерно. Хищно.

Алекс говорил, а я уже не слышала половину слов. Потому что в голове всплывали взгляды, отрывки фраз, молчание Виктора за весь вечер.

Он знал. Он знал и ничего не сказал. Не дрогнул. Не предупредил. Смотрел мне в глаза – и молчал. Чтобы я держалась. Чтобы не сорвалась. Чтобы играла роль. А в это время… Карин истекала кровью на обочине, пытаясь дозвониться.

– Я приехал буквально в последнюю секунду, – продолжал Алекс, – не успел подумать. Не успел остановиться. Просто… влетел в него. Чёрный “Астон” Виктора – теперь он не Астон, а куча мятого металла, прости.

Я молчала. Потому что если бы сказала хоть слово – вырвало бы всё: голос, воздух, сердце.

– Когда я подошёл к Карин… – он сглотнул. – Она была… без сознания. Вся в крови. А в руке… держала телефон. Экран всё ещё светился. Мой номер. Она… пыталась дозвониться. Мне. Пока теряла сознание.

Он провёл рукой по лицу, смахнув то ли пот, то ли слёзы.

Я закрыла глаза. Напрасно. Потому что ужас не исчез. Он встал передо мной целиком.

Фары. Обрыв. Тишина. Карин одна… с его именем на экране. А Виктор – стоял рядом со мной весь вечер. Сдержанный. Собранный. Хранил эту тайну, как оружие.

– Я думал, что опоздал, – выдохнул Алекс. – Что пришёл, чтобы увидеть, как она уходит. А я… я ведь не успел ей сказать. Ни слова. Я просто кричал, что я здесь. Что я не отпущу её. Даже если всё во мне развалится.

Он поднял на меня глаза. И в них я увидела боль. И страх. И правду, которая срывала кожу с живого.

– А потом она задышала. Снова. И я… я понял, что она – не просто остроумие, не просто флирт. Она – единственная, кто делает меня настоящим.

Я взяла его за руку. Моя ладонь дрожала, как и его.

– Она жива, Алекс, – прошептала я. – Благодаря тебе.

Он тихо выдохнул, и я впервые увидела, как мужчина, не привыкший быть ранимым, отпустил себя.

– А я впервые в жизни чувствую… что жив сам. Только потому что не опоздал.

Но, Влада… если бы я опоздал – я бы не простил себе. Никогда.

И в тот момент я знала:

Я тоже не прощу. Ни себе. Ни тем, кто знал – и молчал.

Дверь в приёмную открылась мягко, почти неслышно. Я обернулась – и увидела их: родителей и Виктора, шагавшего рядом, как всегда – уверенно, в меру строго, в меру отстранённо.

Он первым бросил взгляд на меня – и замер. На моих плечах всё ещё было его пальто. Я даже не заметила, как продолжила носить его. Но сейчас оно жгло. Обтекало холодом, как лёд. Я не сняла его. Не потому, что забыла. Потому что… не могла.

Потому что оно пахло им. Его молчанием. Его решением.

Я выпрямилась, делая шаг навстречу отцу, который поспешил ко мне с напряжённой улыбкой. Он выглядел бледнее, чем обычно, но всё ещё держал лицо.

Мои родители знали Карин с детства. Она была не просто подругой – она стала частью нашей семьи, огоньком, который всегда озарял дом, даже в самые тяжёлые времена. Мама звала её «второй дочкой», а папа нередко говорил, что если бы у нас было ещё одно кресло за семейным столом, оно бы всегда оставалось за Карин.

И когда я сказала:

– Это было сделано специально. Кто-то хотел убить её, – они замерли.

Папа сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки. Мама схватилась за рот, глаза наполнились слезами.

– Боже мой… – прошептала она. – Но… Карин?..

– Она сейчас в реанимации, – тихо сказала я. – Жива. Только благодаря Алексу.

Они молчали. И в этой тишине было горе, будто их ударили по самому уязвимому. Потому что Карин – была не чужой. Она была наша.

Папа провёл ладонью по лицу, будто не мог поверить.

– Как? Почему? Кто?.. – его голос сорвался.

Я не ответила. Только сжала губы. Потому что в этот момент ответ стоял за моей спиной – в лице того, кто всё это знал, но не сказал мне ни слова.

Мама подошла чуть позже, медленнее. В её глазах была та мягкая тревога, которая бывает только у женщин, чьи дети переживают нечто невысказанное. Но вместо того, чтобы сразу подойти ко мне, она посмотрела в сторону, где сидел Алекс. Он был в углу, опустив голову, локти на коленях, пальцы сжаты в кулаки. Он выглядел не как герой, спасший жизнь. А как мальчик, которому страшно снова потерять что-то важное.

Мама подошла к Алексу, уже понимая, кем он стал для Карин. Потому что семья – это не только кровь. Это выбор. Это близость. Это те, кто остаются рядом, когда рушится всё. Она подошла к нему тихо, почти незаметно, и погладила по голове – аккуратно, как будто касалась раны.

– Всё хорошо, – прошептала она, как мать, – ты рядом. А значит, она будет жить.

Алекс не ответил. Только поднял глаза – и они блестели. Без слёз. Но в них стояла целая жизнь. И вдруг… он позволил. Позволил себе склониться к её плечу. Позволил ей обнять себя.

– Я… – выдохнул он, голос сорвался. – Я так боялся. Я думал, что она… А потом… потом я увидел, как она держит мой номер. И понял – если я не успею, я сам с этого обрыва шагну.

Мама крепче обняла его, прижимая к себе.

– Тш-ш. Не надо. Ты успел. Ты сделал невозможное.

И вдруг он выдохнул – сдавленно, громко, как ребёнок, который больше не в силах держать всё внутри. Слёзы полились тихо, беззвучно. Но каждая – как тяжёлый камень внутри.

Она обвила его, как родного, прижала к себе, не торопя, не жалея – просто была рядом. Алекс вдохнул – резко, будто в первый раз за долгое время – и закрыл глаза.

Он не помнил, когда в последний раз кто-то делал это. Когда к нему прикасались не потому, что он сильный, не потому, что весело, не потому, что должен… а просто потому, что он – человек. Мальчик. Сын. Потерянный, одинокий. Живой.

Его родители погибли, когда он был ребёнком. С тех пор он научился держать всё внутри. Шутками. Бровями. Громким голосом. Но сейчас – не прятал. Не играл. Просто дышал.

И я смотрела на это. Смотрела – и знала, что всё вокруг треснуло. Но ещё держится. Пока мы держим друг друга. А Виктор… всё ещё стоял. Где-то рядом.

В тишине. И теперь он знал, что я чувствую.

Виктор стоял чуть в стороне. Он не подходил сразу – не из страха, он не знал, что это такое. А потому что… знал меня. Знал, как я умею молчать – так, что это громче любого крика.

Он ждал, пока уляжется боль, пока утихнет буря внутри. Но я видела, как он сжимал пальцы. Видела, как в его взгляде билась привычная сдержанность – а под ней что-то живое, острое, почти… раскаивающееся.

Он сделал шаг вперёд. Тихо. Без лишних слов.

– Влада…

Я не обернулась. Не сразу. Я стояла, глядя на маму, которая всё ещё держала Алекса, будто его не отпускали годы, а не минуты. Я не могла дышать ровно. Я чувствовала, как трескается во мне что-то. Между благодарностью и болью. Между «спасибо» и «как ты мог».

– Влада, – повторил он, чуть тише, – ты злишься. Я понимаю.

Я обернулась. Медленно. Наши взгляды встретились.

– Нет, Виктор, – сказала я почти спокойно. – Ты не понимаешь.

Он замер. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах… был намёк на рану.

– Я спасал тебя. Твоё имя. Твою семью. Этот вечер. Всё, что ты несла на себе.

– Ценой молчания? – я вскинула подбородок. – Ценой того, что Карин умирала, а я улыбалась пока разливали вино по бокалам? Я должна была знать. Это не твой выбор. Это мой.

Он закрыл глаза на миг.

– Я не мог позволить тебе рухнуть в тот момент. Ты была опорой для всех.

Если бы ты сорвалась – посыпалось бы всё.

– А ты думал, я не выдержу? – я прошептала, но голос звучал жёстко. – Ты думал, я слаба?

– Нет, – ответил он мгновенно, почти резко. – Я думал, что ты не обязана.

Не обязана бороться всегда. Не обязана держать всё. Я… я хотел хоть раз удержать удар за тебя. И к тому же если бы Карин хотела, чтобы ты знала… она бы позвонила тебе. А не мне.

Слова врезались остро. Я застыла. Не потому что он был прав. А потому что я тоже это знала.

Карин выбрала его номер. Не мой. И не потому, что не доверяла мне. А потому что не хотела, чтобы я рухнула. Потому что знала – я примчусь, не думая. И, может быть, не успею спасти ни её, ни себя.

Но это не уменьшало боль. А лишь добавляло к ней горечь правды.

Я медленно выдохнула, не поворачиваясь.

– Может быть, – ответила я глухо. – Но знаешь, Виктор… Иногда лучше услышать правду от того, кто рядом. Чем от того, кто умирает.

Я понимала. Правда.

Понимала, почему он промолчал. Понимала, почему скрыл. Почему стоял в зале с каменным лицом и наблюдал – как охотник, не как мужчина. Он хотел защитить. По-своему. Молчанием. Тенью. Но я всё ещё злилась. Не потому что он не доверил мне тайну. А потому что он не доверил мне себя.

Я отвела взгляд.

– Мне нужно немного времени, Виктор.

– Я подожду, – сказал он тихо.

– Это не просьба, – добавила я. – Это факт.

Больничный коридор затих, словно сам воздух сжался от напряжения. Я стояла перед Виктором, тяжело дыша, слова всё ещё жгли губы – не от обиды, а от правды, которая больше не вмещалась внутри. Он не спорил. Только смотрел. Его лицо, как всегда, спокойное. Но теперь в этом спокойствии дрожала тонкая, едва различимая трещина.

Я хотела уйти и оставить его с этим. Но в следующий миг, до того как я успела отвернуться, за его спиной появилась она.

Мама.

Она подошла почти неслышно, как всегда в своих самых опасных состояниях.

Без слов. Без эмоций на лице. Но её глаза… Я никогда не видела в них такого. Такой боли. Такой ярости. Такой материнской тишины, что была страшнее любого крика.

И прежде чем Виктор обернулся – его щёку пересекла пощёчина. Резкая. Сухая. Словно удар всем тем, что она годами не позволяла себе чувствовать.

Он пошатнулся, но остался стоять. Не дернулся, не возразил.

Но мама уже не ждала ответа. Она схватила его за галстук. С неожиданной силой. И прижала его к стене.

– Это был ты, – прошипела она, глядя ему в глаза. – Ты привёз мою дочь из участка. Ты знал, где она каждую ночь. Ты знал, что с ней делают. Ты знал… и ничего не сделал.

Она дрожала. Не от слабости – от сдерживаемого гнева.

– Ты знал, что её душа каждый день умирает в этом доме. Ты знал, что её подруга умирает на дороге. А ты всё это время был рядом. В тени. В молчании. Ты был частью этого.

Виктор не отвёл взгляда. Но теперь в его глазах было что-то другое. Он не ждал этого. Не от неё.

– Я спасал её, – прошептал он. – Пусть и так. Пусть и неправильно. Но я не мог…

– Ты не мог? – перебила она, и голос её стал леденящим. – Ты не имел права молчать. Молчание – тоже выбор. И ты сделал его.

– Джени…

Отец выдохнул, покачал головой, чуть усмехнулся. Мама просто… заткнула его. Прямо в коридоре. Так, как умеет только она. Без слов. Без шанса на протест. Она бросила в его сторону испепеляющий взгляд. Виктор при этом молча отвернулся, как будто стена вдруг стала очень интересной. А я – я замерла.