Гольфистка. Последний удар

На том конце – короткая пауза. Затем:

– Что ты хочешь от меня, Антон? – её голос был ровным, но он слышал: она сдерживается.

Как вулкан под тонким слоем льда. Он выдохнул и чуть откинулся назад, глядя в зеркало заднего вида, где отражалось его собственное лицо – спокойное, чужое, почти безжизненное.

– Всего лишь… последнее слово, – произнёс он медленно. – Я дам тебе то, чего ты так жаждешь. Развод. Свободу. Даже, если хочешь, полную изоляцию от моего имени, моих людей, моего мира.

Он сделал паузу. Наслаждался ожиданием. Потом добавил:

– Но. Я забираю всех из твоей жизни. Карин – была только началом. Алекс. Виктор. Даже твои новые тени, даже твои иллюзии о второй попытке. Я хочу, чтобы ты осталась одна. Полностью. Без них. Без кого-либо. Без спасения. Без любви. Только ты и твоё имя. Твоя компания. И пустота, с которой ты так красиво притворялась всё это время.

На том конце – глухо. Молчание, в котором он слышал, как она дышит.

– Это не месть, Влада, – произнёс он холодно. – Это… чистая арифметика. Ты хотела свободу – я её дарю. Но свобода должна быть… полной.

Он замолчал. Ждал. Слышал, как в её груди что-то ломается. Как гулкая ярость не находит выхода. И именно это ему нравилось. Он ждал, что она ответит. Пошлёт его. Прокричит. Заплачет. Но Влада молчала. И в этом молчании он вдруг почувствовал тревогу. Потому что она не сломалась. Не в этот раз. И это пугало его больше, чем её слёзы.

5 глава

Она

Я стояла у окна, сжимая телефон так крепко, что пальцы побелели. В висках пульсировала боль. Антон молчал, но его голос всё ещё звучал в голове, как эхо – холодное, точное, расчётливое.

«Свобода в обмен на одиночество.»

Он знал, куда бьёт. Знал, кого я теряю. Знал, как больно мне думать, что Карин… Алекс… Виктор… могут исчезнуть из моей жизни навсегда. И знал – я сделаю всё, чтобы их спасти.

Мои губы дрожали, но голос был твёрдым, когда я заговорила:

– Хорошо. Ты победил. Я приму твою игру.

На другом конце – тишина. Он не ожидал, что я соглашусь так быстро.

– Я согласна на одиночество. На всё, что ты сказал. Ты хочешь забрать у меня всех? Забирай. Если это – цена за их жизни.

Он медленно выдохнул. Я почти слышала, как он наслаждается моментом.

Но прежде чем он успел ответить, я добавила:

– Но мне нужно время. Две недели.

Пауза. Тяжёлая. Он не любил, когда ему ставили условия. Я знала это. Но всё равно продолжила:

– Две недели, чтобы сказать им всё. Закрыть, что не закрыто. Просто… попрощаться.

На том конце – движение. Он, наверное, приподнялся. И, наконец, его голос, спокойный, почти насмешливый:

– Неделя. Не больше. Ты же знаешь, Влада… Я великодушен, но не терпелив.

Я сжала зубы. В груди стало тесно. Неделя – это ничтожно мало, чтобы… отпустить. Но это было всё, что у меня есть.

– Ладно, – выдохнула я. – Неделя.

– Замечательно, – сказал он.

И я слышала его удовлетворение. Как будто сделал ещё один шаг к своей победе.

– Живи. Прощайся. Играй в сильную.

Он повесил трубку. А я осталась стоять у окна, с телефоном в руке, и впервые за долгое время – с пустотой в груди, которую ничто уже не могло заполнить.

Неделя.

Чтобы попрощаться со всем, что я любила. Чтобы разорвать всё, что держит меня в этом мире. Чтобы исчезнуть – прежде чем он это сделает за меня.

Слезы выступили внезапно. Без предупреждения. Без пафоса. Они катились по щекам горячо, как будто смывали весь холод, что копился в груди с самого начала этого дня. Я не пыталась их сдержать. Не вытирала. Просто стояла у окна, пока лицо не стало мокрым, а дыхание не сбивалось от рыданий, а от тишины – оглушающей и страшной.

Неделя. Семь дней. Семь прощаний. Семь попыток улыбаться тем, кого придётся оставить. Когда внутри всё сжалось до тупой, пустой боли, я обернулась и увидела её – коробку отца.

Та самая, что он сунул мне в руку у выхода из больницы, сказав:

"Открой дома."

Я села на кровать. Пальцы дрожали, когда я сняла бархатную крышку. Внутри – тёмная кожа, мягкая подкладка. И нож. Не кухонный. Не охотничий.

Оружие.

Тонкое лезвие, сверкающее в полумраке, с выгравированными узорами на клинке. Чёрная рукоять с серебряной вставкой. На ней – инициалы. Мои.

Я смотрела на него, не дыша. Потом заметила – в уголке коробки лежит свернутая записка. Развернула. Строгий почерк отца. Кратко. По-мужски. Без эмоций – но в каждом слове читалась вся его боль и страх.

"Влада. Ты больше не девочка.

Если когда-нибудь снова придётся защищаться – бей не чтобы выжить.

Бей, чтобы остановить. Без сомнений. На смерть." – Папа.

Мир снова задрожал. Я прижала записку к груди, закрыла глаза и впервые почувствовала, что он – рядом. Не просто отец с компанией. Не просто голос из прошлого? Где я была маленькой.

Он видел. Он знал. И он дал мне то, что должен был дать давно – право на удар. Право на ярость. Право на силу.

Я посмотрела на нож. Он лежал в коробке, как символ. Не мести. А выбора.

И если эта неделя станет концом – я войду в неё не сломленной. А вооружённой. С памятью. С болью. С правом защищать себя.

Я проснулась рано. Свет ещё не залил комнату, только первые, блеклые полосы рассвета лежали на потолке, как напоминание: всё ещё впереди. Но не надолго. Сначала – ничего. Ни мыслей. Ни чувств. А потом – тоска. Та, что пробирается не в сердце – в кости. Глухая. Мягкая. Безысходная.

Я лежала, глядя в потолок, и чувствовала, как что-то внутри медленно тонет. Не крича. Не сопротивляясь. Просто уходит – вглубь. Как будто уже знает, что должно исчезнуть.

Неделя. Осталась только неделя.

И всё, что я люблю – все, кто стал смыслом, болью, теплом, тенью и светом – уйдут.

Я прижала подушку к груди, как будто могла удержать через неё всех – Алекса. Виктора. Карин. И даже Максима, чья ирония всегда казалась щитом, а не оружием.

Никто из них не знает. Что я ухожу. Что я должна уйти. И мне оставалось только одно.

Запомнить. Каждого. Каждую деталь. Каждое движение, смех, взгляд, прикосновение. Прожить эту неделю так, чтобы выжечь их в памяти – на всю оставшуюся тишину.

Я встала с кровати, подошла к зеркалу. Глаза – немного запухшие.

Но в них было что-то другое. Не пустота. Решимость.

Я не позволю Антону забрать мою душу. Он получит мою тень. Моё имя. Мою холодную версию. Но не их.

А пока… пока у меня есть дни, дыхание и они рядом – я буду жить. Я буду смотреть на них, как в последний раз. Смеяться, будто времени – бесконечно. Любить. Молчать. Запоминать.

Я пройду эту неделю с улыбкой. Пусть и с разбитым сердцем.Потому что это моё прощание. И я не позволю ему сделать его безликим.

Я спустилась по лестнице босиком – пол был прохладным, но приятным, как будто дом знал, что мне нужно прикосновение чего-то реального, живого. Воздух был пропитан утренней тишиной, ещё не тронутой словами и движением.

Я подошла к колонке и включила музыку – лёгкую, тихую, почти невесомую. Никакой драмы. Никакой боли. Просто мягкий голос и гитара, чтобы заполнить эту пустоту.

На кухне я достала продукты – всё, что смогла найти: яйца, овощи, сыр, чуть-чуть зелени. Скоро проснутся. А я… хотела, чтобы это утро было тёплым. Запоминающимся. Живым.

Я готовила омлет, пока аромат не начал заполнять весь первый этаж. Разложила кружки. Поставила чайник. Накрыла на стол – аккуратно, с мелочами. Как мама когда-то.

И когда всё было почти готово, я услышала шаги.

Алекс спустился первым – в мятой футболке, со взлохмаченными волосами, с усталым, но настоящим лицом.

Он остановился у лестницы, моргнул, уставился на стол, на тарелки, на меня – с лопаткой в руке и полотенцем на плече.

– Ух ты, – протянул он. – Я, значит, чуть не умираю, а ты мне тут… полный отельный завтрак? Ты что, решила меня окончательно добить через желудок?

Я хмыкнула, не оборачиваясь.

– Только не говори, что ты не любишь сыр. А то убью уже честно.

– После всего, что я видел, – протянул он, потянувшись, – даже если бы ты готовила суп из гвоздей – я бы ел. С благодарностью.

Я рассмеялась – по-настоящему. И в этот момент, из-за поворота, вошёл Виктор. Он был всё так же сдержан, строг, с чашкой в руке, будто случайно оказался здесь. Но мы оба знали – не случайно.

Алекс увидел его. На лице – сдержанная боль, мгновенная тень, воспоминание о той ночи. Но… он не отвернулся. Он посмотрел на Виктора – долго, немного перекатив челюсть, а потом выдохнул и сказал:

– Если у тебя вдруг будет настроение… можешь присоединиться. Чай никто не отменял.

Виктор немного поднял бровь. В глазах мелькнуло удивление – не от слов, а от того, как они были сказаны. Без показной доброты. Но честно. Я молча смотрела на них.

Входная дверь резко хлопнула – так, что все замерли. Музыка всё ещё играла, но в этот момент она стала фоном, как будто ушла куда-то глубоко. Я обернулась.

На пороге стоял Максим.

В чёрном, с капюшоном, почти закрывающим лицо. Весь облик – чужой, не его. Не ироничного, не собранного, не уверенного. Тот, кто вошёл сейчас, был другим.

– Макс?.. – я шагнула ближе.

Он молча кивнул и хотел было пройти мимо, будто ничего не случилось, будто он просто зашёл «по пути», но я не позволила.

– Нет уж, стой. – Я схватила его за руку и потянула на кухню. – Ты где пропадал? Ты… – я замерла.

Максим вздёрнул плечо, едва заметно дёрнулся – и прыснул от боли. Я тут же отпустила руку и, испуганно всматриваясь в его лицо, откинула его капюшон.

Синяк.

Чёткий, тёмный, уже начинающий расплываться под глазом. Секунда – и я заметила ещё: ссадина на скуле, царапина возле уха.

– Максим… – выдохнула я. – Что случилось?

Он попытался отвернуться. На лице – всё та же полуулыбка, но уже вымученная, натянутая, как маска.

– На меня напали, – бросил он.

Слишком быстро. Слишком… не в его стиле.

Максим умел говорить уверенно, даже если это был полный бред. Но сейчас… он не мог врать. Я почувствовала, как внутри всё сжимается. Виктор молча наблюдал за ним из-за стола. Алекс – поднялся со стула и чуть нахмурился, как будто тоже уловил что-то не то.

– Где? – спросила я, глядя прямо в глаза. – И кто?

Максим опустил взгляд. Сжал пальцы на краю стола.

– Неважно. Я справился. Жив, как видишь.

– Ты не умеешь врать, Макс, – тихо сказала я.

– И сейчас ты не справился. Ты… едва стоишь.

Он медленно выдохнул, опёрся на край стола и откинул капюшон полностью.

– Они не просто так. Это было… предупреждение. – он проглотил слюну. – Я не тебе все докладывать. Влада.

Максим опустил голову, провёл рукой по лицу – будто стирая остатки себя, настоящего, того, кто всегда держался легко, кто защищал словами, а не кулаками.

– Прости, – бросил он, и голос у него вдруг дрогнул. – Мне… нужно на минуту.

Он повернулся и направился в сторону лестницы. Его шаги были чуть неровными, и я заметила, как он будто чуть прихрамывал.

– Макс… – я хотела окликнуть его, но сдержалась.

Он уже исчез наверху.

Я осталась стоять посреди кухни, всё ещё ощущая на пальцах тепло его руки, сквозь которую пробивалась боль. Алекс молча наливал себе чай, взгляд его был сосредоточен, но в глазах – внимательность и напряжение. Он ничего не сказал. Просто молча наблюдал.

И тогда, из-за моего плеча, раздался тихий, ровный голос Виктора:

– Я разберусь.

Я обернулась. Он стоял у окна, в лёгкой тени, спокоен, но с тем выражением лица, которое я знала слишком хорошо. Это было не обещание. Это была уверенность. Холодная, деловая, та, что появляется в нём только в моменты, когда дело касается чего-то очень личного.

– Ты знаешь, кто это был? – спросила я.

Он посмотрел на меня внимательно. Его взгляд был внимательным и слишком прямым, как будто пытался сказать больше, чем разрешал себе вслух.

– Ещё нет. Но узнаю. И если они тронули Макса, зная, что он один из нас… то это ошибка, которую они совершили в последний раз.

Я сжала губы.

– Он не говорит. Боится, что втянет нас.

– Тем более, – тихо ответил Виктор. – Он не должен с этим быть один.

Он подошёл ближе. На секунду задержался. Посмотрел на меня, как будто хотел сказать что-то… большее. Но просто кивнул и добавил:

– Я поговорю с ним.

И ушёл, не дожидаясь ответа. Его шаги были почти бесшумны. Но в этих шагах звучала готовность к буре.

Я осталась стоять на кухне, словно все стены вокруг стали слишком узкими. Воздух, ещё недавно пахнущий чаем и омлетом, теперь будто пропах тревогой. И одиночеством.

"Он не должен быть один." – сказал Виктор.

Тихо, твёрдо, по-мужски. И в этих словах была забота. Безусловная. Молчащая. Сильная. Но меня это кольнуло. Не потому что я не согласна. А потому что… я тоже не должна быть одна.

Я стояла там, готовя завтрак, улыбающаяся, старающаяся сохранить хоть иллюзию нормального утра – и знала, что через шесть дней всё это исчезнет. Я исчезну.

Они не знали. Ни Алекс. Ни Виктор. Ни Максим. Никто из них не знал, что я стою на краю, и отсчитываю время – не до праздника, а до прощания.

И когда Виктор произнёс это – про Макса, про то, что он не должен быть один – в груди что-то оборвалось. А как же я? Разве моя боль меньше? Разве моё сердце не рвётся от того, что я смотрю на них, запоминаю – и знаю: Я не смогу остаться. Я обязана уйти.

Но я молчала. Как всегда. Улыбалась, как будто это просто трудное утро. Как будто внутри меня не рушится всё, что я пыталась сохранить. Я медленно подошла к столу, положила полотенце рядом с тарелкой, села. Руки были холодные. А в груди – та самая пустота, которая приходит перед бурей. Когда ты уже знаешь: всё, что у тебя осталось – это дни. И память.

Я сидела за столом, не касаясь еды. Музыка давно стихла, а в воздухе повисло то напряжённое, надтреснутое спокойствие, которое бывает только в те утра, когда внутри уже началась буря – но снаружи ты всё ещё держишь лицо.

Алекс молча пил чай. Его взгляд был опущен, плечи чуть ссутулились. Он знал, что-то происходит. Он чувствовал это. Слишком внимательно смотрел, слишком долго молчал. А потом, не поднимая глаз, тихо сказал:

– Ты ведь не просто так готовишь утром, как будто это наш последний ужин на планете.

Я вздрогнула. Слишком точно. Слишком близко.

Я попыталась улыбнуться.

– Ужин утром – это модно, не знал?

Он не ответил, только покачал головой, отставляя чашку.

– Влада…

– Не начинай, – перебила я. – Просто… поешь. И не пытайся читать меня, как открытую книгу.

Он приподнял бровь, чуть сощурился.

– А если я давно это делаю?

Просто теперь страницы порвались, и я не могу их склеить?

Я посмотрела на него. И в его глазах не было упрёка. Только… боль. Та же, что и во мне. Словно он чувствовал: я ускользаю. И не понимал – почему.

– Почему ты так смотришь? – спросила я, тихо, почти шёпотом.

Он усмехнулся криво.

– Потому что ты прощаешься. Ты не говоришь это словами. Но твои глаза делают это за тебя.

Я посмотрела на него, чувствуя, как что-то внутри дрожит от его слов – слишком тёплых, слишком близких, слишком настоящих. Он видел меня. Проникал вглубь, туда, где я старалась не пускать никого.

И всё же – я отвела взгляд. Не потому что не хотела быть с ним честной. А потому что не могла. Пока.

Я слабо усмехнулась и выдернула руку из его ладони, мягко, но решительно.

– Ты, как всегда, драматизируешь, Алекс.

Он нахмурился. Я пожала плечами, встала и начала перекладывать кружки – занятая, суетливая, такая, какой быть удобно, когда не хочешь показывать слабость.

– Мне просто…

– Просто? – мягко переспросил он.

– Просто тяжело. Всем тяжело. После того, что случилось с Карин. Ты думаешь, я одна чувствую, как будто всё разваливается?

Я повернулась к нему, пытаясь улыбнуться.

– Вот и решила сделать завтрак. Терапия через еду, знаешь? Ничего магического, никакого "прощай навсегда", – я махнула рукой. – Просто хотела, чтобы вы все на минуту почувствовали себя в безопасности. Хоть здесь. Хоть в этой кухне. И сама, честно говоря, хотела отвлечься.

Он молча слушал, изучал моё лицо. Я чувствовала, как он не верит до конца. Но даёт мне шанс спрятаться за маской, если я этого хочу.

– Ладно, – кивнул он, – пусть будет так.

Пауза.

– Но знай, – добавил он, вставая, – если ты решишь всё же рассказать… я не уйду. Даже если захочешь.

Я снова усмехнулась – легче, тише.

– Не забудь, упрямство – это мой главный пункт в резюме.

Он прошёл мимо, слегка задел меня плечом. И я стояла посреди кухни, глядя ему вслед, думая только об одном:

Боже, как же больно прощаться с теми, кто всё ещё рядом.

Три дня… Пролетели, как будто их и не было. Скользнули между пальцами – лёгкие, тёплые, будто летние лучи, которым не положено греть в осеннем сердце.

Я смеялась. Готовила ужин. Сидела на террасе с Алексом, слушая, как он рассказывает что-то глупое, а сама в это время запоминала, как дрожит у него голос в словах, где звучит нежность. Гуляла с Максимом вдоль берега – он молчал больше обычного, но я знала, он старался. Ради меня. Виктор… Виктор просто был рядом. Словно стена, молчаливая и холодная, но всегда оборачивающаяся, если я отводила взгляд.

Они ничего не знали. А я… Я смотрела на них, как на сокровища. И чувствовала, как каждое мгновение режет – не от боли, а от страха, что всё это закончится.

Я проживала эти три дня, как будто они были всей моей жизнью. И каждую ночь, когда двери закрывались, а дом замирал в тишине, я ложилась на кровать и плакала – так тихо, чтобы не разбудить никого… и не разрушить их покой.

Телефон завибрировал на прикроватной тумбе, разорвав тишину ночи. Я едва не сбросила его на пол, в панике подхватив. Номер был знакомый. Слишком знакомый.

Карин.

Сердце застучало, как у птицы в клетке. Я на секунду застыла, глядя на экран, боясь, что это ошибка. Что мне просто показалось. Но нет. Я ответила.

– Алло?..

– Влада! – голос был хриплым, сбивчивым, но… живым. – Ты слышишь? Ты должна… срочно… поймать мне утку!

Я застыла.

– Что?

– Утку! Ну… настоящую, кряк-кряк, с перьями! – Карин явно бредила, голос звучал натянуто, словно она говорила сквозь вату и снотворное, – Она мне нужна! Чтобы… чтобы не забрали цветы.

– Карин… – я прижала ладонь к губам, почти не веря, что слышу её голос. – Ты… Ты знаешь, кто я?

– Конечно, знаю! – буркнула она обиженно. – Ты ж моя… м-моя гроза. Или звезда. Или обе. Поймай утку, Влада, и не смей спорить.

Я не сдержала слёз. Они просто потекли. Без рыданий. Без истерики. Чистые, горячие, как благодарность. Как надежда.

– Хорошо, – прошептала я, – я поймаю тебе утку. Самую красивую. Только… живи, слышишь?

На том конце что-то послышалось – вроде хихиканья и бормотания о «синем чае и бегемотах». Потом – щелчок. Связь оборвалась.

Я осталась сидеть на кровати, прижимая телефон к груди, и впервые за все эти дни улыбнулась так, что щеки заболели. Телефон завибрировал снова – через десять минут после первого звонка. Я едва успела вытереть слёзы и прийти в себя, как экран снова вспыхнул.

Карин.

– Ты поймала? – без приветствия. Голос чуть яснее, но всё ещё с налётом снотворного.

– Что именно? – спросила я, улыбаясь сквозь слёзы.

– Утку! Настоящую! Живую! Чтобы перья, клюв, крылья – всё как положено.

– Карин…

– Влада, – перебила она резко, – я серьёзно. Не спрашивай зачем. Просто… поверь. И главное – никому не говори, что я еду. Особенно Алексу. Если он узнает – всё сорвётся. Обещай мне.

Я замерла. Сердце снова стукнуло глухо.

– Ты едешь?

– Пока это только план. Тихий. Почти невозможный. Но если получится… Я должна быть первой, кто скажет: привет. Поняла?

– Поняла, – шепчу я. – Обещаю.

Карин выдохнула, чуть спокойнее.

– А теперь – миссия: поймай утку. Если сможешь её найти. И, Влада?..

– Да?

– Ты была мне домом. Не забудь об этом. Даже если вдруг… утка не попадётся.

Щелчок.

Связь оборвалась.

Я осталась сидеть в темноте, ощущая, как сердце бьётся в груди всё быстрее. Она действительно возвращается. И если Карин что-то задумала – лучше не мешать. Даже если это безумие с перьями и кряканьем.

Я поднялась, быстро натянула джинсы, куртку, ботинки. Собрала волосы в хвост. Включила фонарик и выдохнула.

– Хорошо… Миссия «Поймай утку». Время – ночь. Локация – чёрт его знает. Оружие – фонарик, кроссовки и вера в безумную подругу.

Пусть только попадётся – эта чёртова утка.

6 глава

Они

Свет был слишком ярким. Он бил в глаза сквозь веки, и казалось – он обжигает. Каждое дыхание – будто наждаком по лёгким. Каждое движение – как удар изнутри.

Карин медленно пришла в себя, как будто поднималась со дна вязкой, ледяной воды. Сначала – просто шум. Аппараты. Щелчки. Мягкое гудение. Потом – боль. Сразу везде. Каждый сантиметр тела отзывался огнём: Плечо. Рёбра. Ноги. Шея. Даже пальцы казались чужими – будто не принадлежали ей.

Она попыталась пошевелиться – и стон вырвался сам. Рваный, глухой. Сухие губы даже не смогли сложиться в слово.

Авария.

Фрагменты начали всплывать в голове, как осколки разбитого стекла: свет фар, визг тормозов, гравий, летящий в окна, удар, тишина.

И – голос.

«Карин, нет! Только не сейчас… Слышишь меня? Не уходи…»

Это был он. Алекс. Она помнила, как хотела нажать кнопку вызова. Как его номер светился на экране. Но пальцы не слушались. Тело переставало быть телом. А мир – уходил.

И вот она здесь. Жива. С усилием она попыталась повернуть голову, но всё закружилось. Зашаталась капельница. Монитор пискнул резче.

Она схватилась за край кровати, дыхание сбилось, и в этот момент в палату ворвался врач.

– Лежать! – скомандовал он жёстко, резко, но не грубо. – Ни движения. Вы только пришли в сознание – вы могли сорвать швы и дыхание.

– Где… – хрипло прошептала она. – Где я?..

– В безопасности, – ответил он, уже проверяя капельницу, пульс, делая пометки.

– Вас спасли. Вы были в тяжёлом состоянии. Несколько переломов. Сотрясение. Но вы выкарабкались. Чудом, – добавил он тише, почти себе.

Карин закрыла глаза. Слёзы навернулись сами – от боли, от усталости, от того,

что голос Алекса не был сном. Он был там. Он звал. И она… услышала.

– Алекс… – прошептала она.

Но врач ничего не ответил. Только поправил подушку, глядя на неё чуть мягче.

– Отдыхайте.

Она повернула голову к врачу, усилием, от которого потемнело в глазах.

– У вас… есть машина? – хрипло спросила она.

Врач замер, обернулся к ней с удивлением.

– Прошу прощения?

– Машина. Личная. Любая. Хоть скейтборд, – пробормотала она. – Мне нужно поехать. Срочно. Сейчас.

Он подошёл ближе, сложив руки на груди. Взгляд стал жёстче.

– Вы не можете покидать палату. У вас перелом рёбер, сотрясение, вы только что…

– Я в сознании, я дышу, я могу говорить. А значит – могу ехать, – перебила она. – Пожалуйста. Это… Это важно. Не просто важно. Это вопрос жизни и смерти. Для него.

– Для кого? – нахмурился врач.

Карин с трудом подняла руку, сжав покрывало, как якорь.

– Он думает, что я… что я могла умереть. Он не знает. И если я не приеду… он снова уйдёт в себя.

Врач долго смотрел на неё, в его взгляде боролись логика и что-то… человеческое.

– Вы не понимаете, – продолжала она. – Я не сбегаю. Я не безумна. Я просто должна увидеть его. Сказать, что я… здесь. Что он не опоздал.

Пауза.

Врач выдохнул, качнул головой, будто борясь с внутренним кодексом.

– Это против правил.

– Это против сердца – не сказать, что ты жив, – ответила Карин.

И наконец – он сдался.

– Хорошо. Но при одном условии, – его голос стал твёрдым. – Вы едете, говорите, дышите, и сразу же возвращаетесь. Я сам вас отвезу. И сам привезу назад. Понятно?