Гольфистка. Последний удар

Два гудка. Три.

– Возьми трубку… – прошептала я.

Пальцы дрожали. На плечах всё ещё было его пальто – и оно больше не грело. Оно давило. Как груз воспоминаний. Как память о молчании. О страхе. О том, что чуть не стало финальной точкой.

– Да? – раздался наконец хриплый, чуть раздражённый голос.

Максим.

– Ты где? – коротко спросил Виктор.

– На работе. Задержался. У меня ночное совещание с Лондоном, всё затянулось. Решил остаться в своей квартире, не тащиться в дом. А что?..

– Макс, – голос Виктора стал тише, ниже, – Карин попала в аварию.

Пауза.

Потом – как будто мир перевернулся на том конце провода.

– Что?! Что ты сказал?

– Всё произошло на трассе. Ей намеренно въехали в бок. Машина в хлам. Сейчас она в реанимации. Врачи делают всё возможное. Её состояние тяжёлое, но стабильное.

– Господи… – прошептал Максим. – Стабильное… Это точно? Ты уверен? Она… она будет жить?

– Она дышит. Её стабилизировали. Я говорю тебе, как есть. Я сам только оттуда.

– Чёрт… – в его голосе появилась паника, настоящая, дикая. – Почему ты сразу не сказал?! Почему никто… Как это вообще?.. Где она? В какой больнице?

– Вторая городская. Мы все здесь, – отозвался Виктор, мягко, но твёрдо.

Он смотрел в зеркало на Алекса, с перебинтованной рукой, сгорбленного от усталости. Про то, как младший брат спас Карин, он не сказал ни слова. Не потому что не хотел – потому что это была чужая боль. И чужое право.

Если Алекс решит рассказать – он расскажет сам.

– Я приеду, – выдохнул Максим. – Утром. Или… чёрт, через час.

– Не нужно. Сейчас уже ничего не изменишь. Пусть она отдохнёт. Мы сообщим, если что-то изменится.

– Ты уверен? Ты точно уверен, что она… что она выживет?

– Я не врач. Но я был там. Она держится, Макс. Как всегда.

На том конце снова повисла тишина. Тяжёлая. Но уже не паническая. А смиренная.

– Ладно… Спасибо. Спасибо, что сказал. Ты… ты рядом?

– Да.

– Береги её. И дай знать, как только можно будет увидеться. Я приеду утром.

– Договорились.

Связь оборвалась.

Я выдохнула так резко, как будто только что вышла из воды, в которой держалась слишком долго.

– Он в порядке, – сказал Виктор, тихо, с облегчением.

Я кивнула. Но внутри всё ещё дрожало.

– Прости, – прошептала я, – я просто…

– Это нормально, – ответил он. – После всего – это чертовски нормально.

Виктор вышел первым, чтобы открыть дверь. А я осталась на секунду в машине. Одна. В темноте. С пульсом в ушах и чьим-то чужим страхом в груди.

И поняла: всё теперь будет иначе. Даже тишина в доме. Даже знакомые стены. Даже пальто, которое висело на плечах. Потому что теперь… я слышала каждое движение тени за своей спиной. И училась не бояться её. А быть сильнее.

Я вышла из машины последней.

Море шумело где-то за домом – глухо, низко, как чужое дыхание в темноте. Воздух был прохладным, пахнул солью и сырой древесиной и пальто Виктора, всё ещё лежащее на моих плечах, казалось чужим. Слишком тяжёлым. Слишком его.

Виктор уже стоял у открытой двери, придерживая её для меня. Я подошла. Он хотел что-то сказать – это было видно. Он даже чуть приподнял руку, как будто собирался коснуться моего плеча, как раньше – чтобы остановить, успокоить, вернуть меня в его мир.

Мы поднялись на второй этаж. Шаги глухо отдавались по лестнице, как будто даже дом понимал, что в эту ночь тишина важнее слов. Алекс остался внизу, на кухне, обещав заварить чай. Я шла впереди, всё ещё в вечернем платье, с пальто Виктора на плечах – тяжёлым, пропитанным его запахом: мята, дым, холодная решимость.

Виктор шёл за мной. Не торопясь. Я слышала его дыхание. Слишком ровное. Слишком контролируемое, чтобы быть настоящим.

Я подошла к двери своей комнаты. Остановилась. Он тоже остановился.

– Влада… – тихо произнёс он.

Я не обернулась. Не двинулась. Только стояла, глядя вглубь тёмной комнаты, будто там, за порогом, пряталась хоть какая-то опора. Он хотел продолжить. Я чувствовала – вот-вот скажет. Что-то важное. Что-то, что может сдвинуть глыбу между нами. Но я резко захлопнула дверь. Прямо перед его лицом. Без слов. Без взгляда. Без разрешения на «ещё хотя бы одно».

Он остался снаружи. А я – внутри. С гулкой пустотой в груди и ладонью, всё ещё сжимающей ручку двери. По ту сторону – тишина. Он не постучал. Не позвал. Не уговаривал. И я поняла: он услышал. Понял, что всё сказанное за вечер – это не просто ссора. Это граница. Он больше не моя тень. А я не его молчание.

Я опустилась на кровать, сбросив с плеч пальто. Оно соскользнуло, как оболочка, которую я наконец решилась снять. И осталась одна. В своей комнате. В своей боли. В своей свободе.

Когда Виктор ушел, тишина внутри дома стала звенящей. Такая, от которой устают даже стены. Я слышала, как Алекс поднялся наверх – медленно, не как обычно, без лёгких реплик и коротких фраз. Он прошёл мимо моей двери… Остановился на секунду. Я знала – он чувствовал, что происходит за этой стеной. Но он не постучал. Он уважал моё молчание. Да и сам хотел тишины.

Я прижалась лбом к двери, и сквозь неё, как через тонкое стекло, услышала, как в соседней комнате щёлкнула ручка. Алекс ушёл к себе. Он тоже молчал. Но я чувствовала: ему сейчас не легче, чем мне. Там, в своей комнате, он, наверное, всё ещё держался. Привычка. Сила. Молчание – как броня. Но я знала: внутри у него тоже всё болит.

Он спас Карин. Он рисковал. Он ехал – не думая о себе. А теперь… Он остался наедине с мыслями, которые жгут сильнее любых ран. Это была такая же тишина, как у меня. Только мужская. Глубокая. Одинокая.

Я представила, как он сидит на краю кровати, не включая свет, с локтями на коленях и опущенной головой. Как молча смотрит в пол, прокручивая всё, что было – и то, что не успел сказать. Карин. Сломанная машина. Кровь. Виктор. Я. И этот дом – слишком тихий для того, кто спасал жизнь. И теперь не знает, что делать со своей.

Я переоделась в простую мягкую пижаму и накинула сверху тёплый кардиган. Всё ещё дрожало внутри – не от холода, а от того, что не отпускает изнутри. Я долго смотрела на себя в зеркало, стараясь найти в отражении хоть какое-то спокойствие.

Не нашла.

На тумбочке лежала аптечка. Маленькая, чёрная, с потёртыми уголками. Взяла её – и вышла в коридор, не включая свет. Тихо. Почти неслышно. Только пол скрипел под босыми ногами. Я остановилась у двери Алекса. Пару секунд постояла в нерешительности – рука зависла над деревом. Но потом постучала. Один раз. Чётко.

– Да? – раздался его голос. Хриплый, усталый.

– Это я, – сказала я. – Влада.

Пауза. Потом щелчок замка. Дверь открылась на несколько сантиметров, а затем он впустил меня.

В комнате было полумрачно. Небольшая лампа на прикроватной тумбе отбрасывала мягкий оранжевый свет. Алекс был в футболке, помятой, с закатанными рукавами. На руках – ссадины, порезы, синяки. Один локоть был сбит, кровь запеклась у самого изгиба. Пальцы поцарапаны. Щека слегка отекла.

– Можно? – я подняла аптечку.

Он ничего не ответил. Только сел на край кровати и протянул руки.

– Что с рукой? – спросила я тихо, всматриваясь в кровь на локте.

– Это? – Алекс кивнул на локоть, перехватив мой взгляд. – Стекло выбил. У Карин заело дверь, я не мог ждать. Просто ударил – и вытащил её. Порезался, да. Но не болит.

Он говорил спокойно, почти равнодушно, как будто речь шла не о крови, не о панике, не о том, что он рисковал всем. Но я видела – в этих словах было куда больше. Не боль, нет. Ответственность. И любовь.

Я опустилась рядом. Открыла аптечку. Хлопнула крышка. Легкий запах антисептика. Он молчал, но я чувствовала, как напряжены его плечи. Я осторожно взяла его ладонь и начала обрабатывать раны. Он вздрогнул, когда ватка коснулась кожи, но не отдёрнул руки.

– Прости, щипет, – шепнула я.

– Бывало хуже, – буркнул он.

Но голос был не дерзкий. А уставший. Сломанный. Настоящий. Я продолжала. Молча. Аккуратно. Ладонь за ладонью. Пальцы. Костяшки. Локти. Каждое прикосновение – не просто забота. Прощение. Благодарность. Признание.

Алекс сидел на краю кровати, немного склонившись вперёд, пока я аккуратно обрабатывала порез на его плече. Рана была неглубокая, но я всё делала медленно – не из-за страха причинить боль, а потому что в этом прикосновении было что-то большее, чем просто забота. Мы оба это знали, но молчали.

Он наблюдал за мной, за движениями моих пальцев, за тем, как я ловко бинтую его руку.

– Где ты научилась это делать так… – пробормотал он, – уверенно. Не дрожишь, не морщишься. Как будто… привычка.

Я чуть усмехнулась, не поднимая на него глаз.

– Опыт, – сказала я с иронией. – Так сказать, домашняя практика. Бесплатно, без сертификатов.

Он застыл. Тишина повисла между нами на пару ударов сердца. Я знала, что он понял. Не сразу. Но понял.

– Антон?.. – тихо спросил он, почти не веря, что произнёс это вслух.

Я кивнула. Легко, как будто речь шла не о годах страха. О годах боли, спрятанной под дорогими тканями, под улыбками, под тихим «всё хорошо».

– Первое время я просто училась делать это быстро, – сказала я, чувствуя, как внутри сжимается что-то хрупкое. – Чтобы синяки не бросались в глаза. Чтобы не осталось следов. Чтобы никто не видел.

Алекс замер. Я смотрела на него – и видела, как его лицо словно застывает. Челюсть напряглась. Пальцы сжались в кулаки, так сильно, что побелели костяшки.

– Однажды, – продолжила я, глядя куда-то в пространство, будто в стену между нами, – он сломал мне ребро. Из-за того, что я долго не отвечала на звонок. Пока он ждал меня дома. Ни крика. Ни сцены. Только один удар. Быстрый. Под рёбра. Я не могла дышать. Просто сползла по стене и лежала на полу, а он сел рядом и начал читать деловые новости. Словно ничего не произошло.

Алекс побледнел. Его губы чуть разомкнулись, но он не произнёс ни звука. Шок вспыхнул в глазах – тёмный, болезненный, разъедающий. Он открыл рот, будто хотел что-то сказать… но не смог. Только выдох. Хриплый. Резкий. Почти стон.

– Он делал это так, – продолжила я тихо, – чтобы никто не услышал. Чтобы не было видно. И самое страшное – чтобы я начала думать, что заслужила это.

Алекс закрыл глаза. На миг. Словно этот рассказ ранил его сильнее, чем любой удар. Он тряхнул головой, будто отгоняя кошмар, но он уже пророс внутри.

– Если бы я тогда был рядом… – прошептал он, голос охрип, словно задето что-то глубинное, кровавое.

– Ты бы не смог ничего изменить, Алекс, – перебила я мягко. – Антон действовал точно. Как хирург. Резал не тело – волю. Под кожу. В разум. Я ведь тоже верила. Что это – нормально. Что это – любовь. Что боль – плата за то, что я с ним.

Он покачал головой, не в силах это принять. Лицо дрожало. И вдруг – одна тихая, отчаянная фраза:

– Прости меня.

– За что? – я удивлённо вскинула брови.

– За то, что не знал.

Я долго смотрела на него. Уставшего. Изрезанного. Настоящего.

– Сейчас? – спросил он. – Ты всё ещё веришь в это?

Я глубоко вдохнула. И, наконец, ответила:

– Нет. Теперь я верю в себя. И… может быть, немного – в тебя.

Он усмехнулся. Горько. Но с теплом, от которого кольнуло под рёбрами.

– Это уже больше, чем я когда-либо заслуживал.

Мы замолчали. Но теперь между нами не было тишины. Была – связь. Сквозь боль. Сквозь тьму. Сквозь всё, что оставили за дверью.

Я закрыла аптечку, аккуратно протёрла руки и положила ладонь на плечо Алекса.

– Отдыхай, – прошептала я. – Я рядом. Если что – просто позови.

Он кивнул, сжав губы. Плечи его были по-прежнему напряжены, но теперь – чуть меньше. Не потому что стало легко. А потому что кто-то остался рядом, когда темно.

Я вышла из его комнаты и мягко прикрыла за собой дверь.

На полу в своей комнате, у тумбочки, я заметила коробку.

И тут – как вспышка, как резкий холод по коже – вернулось одно из тех воспоминаний, которые вроде бы стерты, но на самом деле прячутся в подкорке. Ждут.

Вечер. Начало весны. Я возвращалась домой после работы. Уставшая, с распущенными волосами, в пальто нараспашку. У дома – знакомая машина. Его. Водительское окно опущено. Внутри – он.

Сначала я подумала, что обозналась. Но потом увидела – нет.

Он сидел, откинувшись на спинку сиденья, а на его коленях – девушка. Светлая, блондинка, слишком юная, слишком уверенная. Она целовала его, а он… отвечал. Легко. Ловко. Привычно. Будто так и должно было быть.

Он поднял глаза – и увидел меня. На долю секунды мы встретились взглядами. Он не испугался. Не отпрянул. Не отвернулся. Наоборот – задержал взгляд, как будто оценивал мою реакцию. А потом… улыбнулся. Спокойно. Почти насмешливо. Всё ещё глядя мне в глаза, он стянул с плеча блондинки рубашку, обнажая её кожу. А затем – наклонился и укусил. Легко. Нежно. Будто демонстративно.

И это было не изменой. Это было вызовом. Холодным, расчётливым.

А я просто пошла домой. В свою квартиру. Не обернулась. Не заплакала. Только закрыла за собой дверь – и будто вычеркнула его.

Но призраки не уходят навсегда.

Вспышка памяти угасла, оставив за собой слабый звон в висках. Я сделала шаг вперёд – и взгляд упал на коробку у тумбочки.

Небольшая. Бархатная. Тёмно-красная, как вино в свете свечи. Почти чёрная в полумраке комнаты. Я замерла.

Она лежала там, будто ждала меня всё это время.

Подарок отца. Он сунул её мне в руку на прощание, с той редкой, растерянной теплотой, которую я привыкла от него не ждать. Неуверенной. Слишком человеческой.

Закрытая. Молчаливая. Прочная, как всё, что он не говорил словами.

Я опустилась на корточки и провела пальцами по крышке. Внутри что-то щёлкнуло – или это был щелчок внутри меня. Как будто всё, что я вытесняла, вернулось, просто стоило дотронуться.

«Открой дома», – сказал он. И в тот момент в его голосе было что-то… настоящее. Я села на кровать, взяла коробку в руки. Пальцы сами скользнули к краю крышки – но… я остановилась.

Не сегодня.

Слишком много боли. Слишком много слов. И я боялась, что даже подарок сейчас превратится в ещё одну воронку воспоминаний. Я аккуратно отложила коробку на прикроватную тумбу, рядом с телефоном. Пусть подождёт. Пусть утро сначала научится быть тише.

Завтра я открою её. Завтра я решу, готова ли я принять то, что он вложил в неё.

Сегодня – я просто жива. И этого достаточно.

4 глава

Палата реанимации была тускло освещена. Гул аппаратов, мерное пульсирование кислорода, едва слышное щёлканье мониторов. Воздух стоял густой, как застойная вода – пахло медикаментами, кровью и чужой слабостью. Здесь не жили – здесь дожидались.

Дверь скрипнула. Вошёл мужчина.

Медленно. С оттяжкой, как будто наслаждался каждым шагом. Пальто висело на нём, как старая кожа, капюшон скрывал лицо, но даже сквозь тень чувствовалась неестественность. Что-то не то. Слишком тихий. Слишком плавный. Как змея, ползущая по стеклу.

Он двигался, как будто знал, где каждая камера, каждый сенсор – и как их обмануть. Его ботинки не издавали ни звука. Он не глядел по сторонам. Он шёл только к одной кровати.

Там – девушка. Юная. С разбитым лицом и телом, которое больше не сопротивлялось. Лицо заплывшее, губы треснуты, волосы спутаны и в корнях – тёмные следы засохшей крови. Одна рука в гипсе, на другой – игла капельницы. Всё тело – в бинтах и синяках. Дышала она только потому, что техника позволяла.

Мужчина склонился ближе. Слишком близко. Его дыхание было тяжёлым, чуть влажным, словно он только что ел и не удосужился стереть с губ следы. На мгновение он задержал взгляд на её шее, как будто прикидывал – осталась ли жила, куда можно надавить, чтобы всё закончилось.

Он достал телефон. Простой. Чёрный. Камера – настроена заранее. Без вспышки. Снял одно фото. Потом второе. Потом приподнял край одеяла и сделал третье, куда-то ниже. Не торопясь. Системно.

Улыбнулся.

Не лицом. Глазами. Пустыми, тусклыми, как два стеклянных шарика.

– Владе… очень понравится твой вид, – прошептал он, как будто говорил с манекеном. Или с трупом.

Его палец нежно коснулся кнопки отключения экрана. Он ещё раз посмотрел на девушку – и его губы чуть дрогнули. Будто в нём рождалась не жалость, а какое-то извращённое удовлетворение. Как будто он любовался разбитой игрушкой.

Пульс на мониторе мигнул. Ровно. Без изменений.

Он повернулся. Но уходя – провёл пальцем по краю металлической спинки кровати. Будто оставляя метку. Или обещание.

И исчез. Растворился в коридоре, как сырость. Как плесень. Как нечто, что не должно было попасть в этот мир – но всё же попало.

Позади осталась только одна тяжело дышащая тень. И чья-то игра, которая вот-вот станет смертельной.

Он вышел из больницы неторопливо, почти лениво, как будто не был только что в реанимации, где дыхание девушки поддерживала лишь техника. Сигарета тлела в пальцах, но он не торопился затянуться. Ему не нужно было тепло – он уже горел. Изнутри. От злости. От удовольствия. От ненависти.

От неё.

Ночь пахла тёплым асфальтом и йодом. Он шёл по парковке, щёлкая каблуками ботинок, как по мраморным ступеням театра, где был единственным актёром. И режиссёром.

И палачом.

Его лицо всё ещё хранило следы недавней встречи с камнем и кулаком – левый глаз окружён багрово-синим отёком, нос, сломанный, криво сросшийся, покрыт тонкой сеткой засохшей крови. Под правой скулой – глубокий жёлто-фиолетовый кровоподтёк. Лицо было искажено, но в этом было что-то пугающее – как будто уродство только подчёркивало суть, обнажало зверя.

С таким лицом он уже не был человеком, а стал карой. Личной. Холодной. Идущей по следу.

В телефоне уже было готово фото. Карин – в бинтах, с бледным лицом. Такая слабая, такая чистая в своей беспомощности. Он прищурился, разглядывая. Чёрт возьми, какая же она… красивая. По-своему. В этом есть что-то возвышенное – когда тело больше не сопротивляется. Когда воля сломана машиной, а не им. Но всё ещё ломается – ею. Медленно. Без шума.

Он провёл пальцем по экрану. Прямо по её губам. Мягким. Безжизненным. Он мог бы поиграть с ней. О, мог бы. Сделать из неё фарфоровую куклу. Подчинённую. Покорную. Но – не его вкус.

Ему никогда не нравились такие. Темноволосые. Упрямые.

Нет. Ему больше шли блондинки. С кожей, как у фарфоровых кукол. С глазами, полными страха. С шепчущими губами. Как та, что однажды покончила с собой в его доме.

Ася. Кажется, так её звали. Нежная. Слишком. Хрупкая, как стекло. Улыбалась, даже когда плакала. Он ненавидел это. Ненавидел, как её слёзы оставляли мокрые следы на его наволочках. Как её голос дрожал. Как она умоляла – и не сопротивлялась. Он ненавидел её до самого последнего вздоха. До того самого тихого щелчка, когда увидел ее на полу в комнате.

А потом… появилась Влада.

С тёмными волосами. С глазами, в которых всегда был вызов. Грязная. Так он думал тогда. Грязная вся. Изнутри. Из тех, кто делает вид, что сильные. Из тех, кто бьёт по лицу, когда ты улыбаешься. Он терпеть не мог её с первой минуты. Её прямоту. Её огонь. Её мерзкую веру в добро. Но нужно было играть.

Он улыбался. Он гладил её волосы. Шептал на ухо. Смотрел, как она краснеет, как дышит чаще. Терпел. Её вспышки любви. Её доверие. Её наивные попытки «договориться». Её «а что если» и «давай попробуем».

Он терпел – потому что знал: такие девушки верят до последнего. А потом – горят дольше.

Антон вернулся к фото Карин.

– Не ты, – тихо сказал он. – Но, может быть, ты сгодишься. Чтобы напомнить Владе, какой у неё вкус к боли.

Он убрал телефон в карман. Улыбнулся – с кривизной. Как человек, для которого всё это – не жизнь, а театр. И он – режиссёр. А женщины всего лишь актрисы, которым не выдали сценарий.

Он сел в машину. Открыл окно. Прикурил. Медленно, смакуя, как ритуал.

Пальцы коснулись экрана. Под снимком набрал:

Позвони мне, если хочешь знать чуть больше. – Антон.

Нажал «отправить» и даже не успел выдохнуть – экран загорелся.

Имя: Влада.

Он скалился. Губа, рассечённая в одном углу, дёрнулась от боли. Но это даже нравилось. Так было честно: боль – снаружи, и внутри – одинаково острые.

Он снял трубку.

– Признаться, я думал, ты выдержишь хотя бы минуту молчания, – лениво протянул он. – Но ты же всегда была импульсивной.

– Что ты с ней сделал?! – голос Влады был хриплым, как будто вырван из самой глубины.

Он откинулся на спинку сиденья, глядя в ночь.

– А ты не хочешь спросить, как я? – скривился. – После того, как ты дважды врезала мне по черепу камнем. Я до сих пор слышу звон в голове, Влада. Или ты думала, я забуду?

– Я хочу знать, что ты с ней сделал, – ледяной голос, но под ним – буря.

Он хрипло усмехнулся. Один вдох – и кровь из носа едва не хлынула вновь. Он втянул воздух и зарычал почти беззвучно:

– Пока что? Ничего. Просто… показал ей, как выглядит реальность. С тобой. Она жива. Это пока. И ты знаешь, что меня бесит? Что ты – святая. Всё прощающая. Думаешь, если однажды ударила меня камнем, то уравняла счёт?

Пауза. Густая, липкая, как смола.

– Ты не пугаешь меня, – прошептала она.

Он зарычал в трубку:

– Я не хочу тебя пугать. Я хочу, чтобы ты дрожала. Чтобы ты не знала, кого я заберу следующим. Потому что, Влада, на этот раз – я начинаю игру. И я не собираюсь её заканчивать.

Он сбросил вызов.

И лишь спустя мгновение провёл пальцем по переносице, с тихим всхлипом боли. Всё ещё хрустело. Но он знал – это пройдёт. Всё пройдёт. А вот страх – останется.

И на этот раз… он будет по-настоящему красивым.

Он закрыл глаза на миг, позволив памяти скользнуть вглубь. За Карин, за Асю, дальше – в ту ночь в клубе. Рыжая. Яркая, как пламя, и такая… дерзкая. С глазами цвета янтаря и телом, которое знало, как притягивать взгляды. Он подошёл к ней тогда – не грубо, нет. Вежливо. Почти изысканно. Предложил выпить. Сказал пару слов, от которых у других перехватывало дыхание.

Но не у неё.

И точно не у того мальчика, что был с ней. Её парень. Смазливый. Уверенный в себе – слишком уверенный. Встал между ними, бросил: «Отвали от неё», и это… это уже было личное.

Он не сразу сорвался. Нет. Он подождал. Улыбнулся, даже извинился. А потом – на парковке – всё было быстро. Тихо. Как всегда. Одно движение. Один удар. И парень упал, выгнувшись, как сломанная кукла.

Рыжая закричала. Он помнит этот крик – как музыку. Разрывающий, истеричный, настоящий. Он не тронул её. Даже не подошёл. Только посмотрел.

Просто… посмотрел.

И она замерла. Как зверёк, которого прижали к стене.

После этого её никто больше не видел. Никто. Ни фото. Ни отметок. Как будто растворилась. И его это… устраивало.

Он не трогал её. Потому что в её взгляде он увидел то, что искал: ужас. Чистый. Без примесей. Без фильтров. Без борьбы. И это было… достаточно.

Он открыл глаза, глядя в ночь за окном машины. Голова всё ещё гудела от удара Влады. Глаза оттекли от сломанного носа. Синяки под ними были фиолетовыми, как отметки памяти.

Она дважды ударила его камнем по голове. Дважды. И осталась жива.

И это – непростительно.

– Ты зря это сделала, Влада, – пробормотал он, доставая ещё одну сигарету. – Очень зря.

Огонёк вспыхнул в темноте. И вместе с дымом в его груди закипало нечто хищное. Тёмное. Липкое, как мазут. И это «нечто» всё ещё шептало ему планы.

Телефон зазвонил снова.

Антон удивлённо вскинул бровь. Он и вправду не ожидал, что она опять наберёт сама. После всего. После того, как он бросил трубку первым.

– Признаться… – протянул он, – я не думал, что у тебя хватит духу набрать второй раз. Но ты ведь всегда возвращаешься, да, Влада? Даже если к дерьму.

Пауза. На том конце – только её дыхание. Глухое. Упрямое. Злое.

– Что ты хочешь от меня, Антон? – спросила она наконец. Голос ровный, но он слышал – под ним кипело. Слишком ровный. Слишком хрупкий.

Он усмехнулся. Поднёс к губам сигарету и затянулся, позволяя дыму щипать ноздри.

– Всего-то… последнее слово, – сказал он тихо. – Я, чёрт побери, добрый. Дарю тебе всё, чего ты так жаждала. Развод. Свободу. Забвение. Никто не будет вспоминать, кем ты была рядом со мной.

Он сделал паузу. И тогда – опустил голос. Словно пригвоздил.

– Но ты останешься одна. Совсем, мать его, одна. Без Карин. Без Алекса. Без Виктора. Без компании. Без семьи. Без веры. Без себя. Я вытравлю тебя из этой жизни, Влада. Из своей, из их – к чёртовой матери. Я сделаю так, что даже твоё отражение будет шарахаться от тебя.

Он вскинул голову, улыбнулся уголками губ – ядовито.

– Это не месть. Я выше этого. Это порядок, детка. Математика. Ты хочешь свободу? Получай. Только свобода – это и одиночество тоже. Без скидок. Без гарантий. Без хэппи-энда.