Гольфистка. Последний удар

Папа сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки. Мама схватилась за рот, глаза наполнились слезами.

– Боже мой… – прошептала она. – Но… Карин?..

– Она сейчас в реанимации, – тихо сказала я. – Жива. Только благодаря Алексу.

Они молчали. И в этой тишине было горе, будто их ударили по самому уязвимому. Потому что Карин – была не чужой. Она была наша.

Папа провёл ладонью по лицу, будто не мог поверить.

– Как? Почему? Кто?.. – его голос сорвался.

Я не ответила. Только сжала губы. Потому что в этот момент ответ стоял за моей спиной – в лице того, кто всё это знал, но не сказал мне ни слова.

Мама подошла чуть позже, медленнее. В её глазах была та мягкая тревога, которая бывает только у женщин, чьи дети переживают нечто невысказанное. Но вместо того, чтобы сразу подойти ко мне, она посмотрела в сторону, где сидел Алекс. Он был в углу, опустив голову, локти на коленях, пальцы сжаты в кулаки. Он выглядел не как герой, спасший жизнь. А как мальчик, которому страшно снова потерять что-то важное.

Мама подошла к Алексу, уже понимая, кем он стал для Карин. Потому что семья – это не только кровь. Это выбор. Это близость. Это те, кто остаются рядом, когда рушится всё. Она подошла к нему тихо, почти незаметно, и погладила по голове – аккуратно, как будто касалась раны.

– Всё хорошо, – прошептала она, как мать, – ты рядом. А значит, она будет жить.

Алекс не ответил. Только поднял глаза – и они блестели. Без слёз. Но в них стояла целая жизнь. И вдруг… он позволил. Позволил себе склониться к её плечу. Позволил ей обнять себя.

– Я… – выдохнул он, голос сорвался. – Я так боялся. Я думал, что она… А потом… потом я увидел, как она держит телефон, а там мой номер. И понял – если я не успею, я сам с этого обрыва шагну.

Мама крепче обняла его, прижимая к себе.

– Тш-ш. Не надо. Ты успел. Ты сделал невозможное.

И вдруг он выдохнул – сдавленно, громко, как ребёнок, который больше не в силах держать всё внутри. Слёзы полились тихо, беззвучно. Но каждая – как тяжёлый камень внутри. Она обвила его, как родного, прижала к себе, не торопя, не жалея – просто была рядом. Алекс вдохнул – резко, будто в первый раз за долгое время – и закрыл глаза.

Он не помнил, когда в последний раз кто-то делал это. Когда к нему прикасались не потому, что он сильный, не потому, что весело, не потому, что должен… а просто потому, что он – человек. Мальчик. Сын. Потерянный, одинокий. Живой.

Его родители погибли, когда он был ребёнком. С тех пор он научился держать всё внутри. Шутками. Бровями. Громким голосом. Но сейчас – не прятал. Не играл. Просто дышал. И я смотрела на это. Смотрела – и знала, что всё вокруг треснуло. Но ещё держится. Пока мы держим друг друга. А Виктор… всё ещё стоял. Где-то рядом.

В тишине. И теперь он знал, что я чувствую.

Виктор стоял чуть в стороне. Он не подходил сразу – не из страха, он не знал, что это такое. А потому что… знал меня. Знал, как я умею молчать – так, что это громче любого крика. Он ждал, пока уляжется боль, пока утихнет буря внутри. Но я видела, как он сжимал пальцы. Видела, как в его взгляде билась привычная сдержанность – а под ней что-то живое, острое, почти… раскаивающееся.

Он сделал шаг вперёд. Тихо. Без лишних слов.

– Влада…

Я не обернулась. Стояла, вцепившись взглядом в пустоту. Мама всё ещё обнимала Алекса, будто боялась, что он снова сломается, а я… Я не могла дышать ровно. Горло сжало, как будто внутри стоял крик – невыносимый, громкий, рвущийся наружу. Между «спасибо» и «ты предал меня» зияла бездна.

– Влада, – повторил Виктор, тише.

Я повернулась. Медленно. По-медвежьи опасно.

– Ты злишься, – сказал он.

– Не злюсь, – прошептала я. – Я хочу кричать. Хочу ударить тебя. Хочу стереть с лица эту твою спокойную маску.

Он не отводил взгляда. Но я видела, как в глазах полыхнуло. Что-то не выдержало.

– Я спасал тебя, – его голос был ровным, но глухим. – Тебя. Семью. Всё, что держалось на тебе. Я не мог позволить тебе рухнуть там. Не перед ними.

– А Карин? – я шагнула к нему ближе. – Ты дал ей умирать. Пока я улыбалась. Пока я резала чёртов торт под вспышки. Ты позволил ей быть мясом под чужой машиной. И не сказал мне ни слова!

Он сжал челюсть. Вены выступили на висках.

– Я знал, что если скажу – ты побежишь. Не думая. Всё забудешь. Даже себя.

– Может, и так, – я вскинула подбородок. – Но это был бы МОЙ выбор. А ты украл его. Ты решал за меня. Как за слабую. Как за куклу, которую можно поставить на сцену – и пусть играет.

Он шагнул ближе. Глаза вспыхнули.

– Потому что ты и так была на грани! – выкрикнул он. – Я видел, как ты держишься из последних сил. Я не мог бросить тебе на плечи ещё это. Не мог. Я хотел, чтобы ты хотя бы один вечер – дышала.

– Пока моя подруга задыхалась от крови? – прошипела я. – Пока ты молчал, и в этот момент кто-то давил на газ, чтобы столкнуть её с обрыва?

Виктор опустил глаза. Ладони у него дрожали. Он не был камнем. Не сейчас. Он горел изнутри.

– Я хотел защитить тебя, – хрипло сказал он. – Хоть раз. Но, кажется, только всё испортил.

Я молчала. Внутри клокотало всё – ярость, обида, разочарование… и всё равно – любовь. Потому что я знала: он не хотел зла. Просто снова выбрал за меня.

– Да, – выдохнула я. – Ты испортил. Потому что в тот момент я не нуждалась в спасении. Я нуждалась в правде. И в том, чтобы мне верили.

Я отвела взгляд. Сердце стучало как кулак в грудной клетке.

– Мне нужно время, Виктор. И мне нужно побыть одной. Без чужих решений. Без твоих чёртовых «я лучше знаю».

– Я подожду, – сказал он.

– Не жди, – ответила я, уже отворачиваясь. – Просто… перестань за меня всё решать. Я – не твой проект. Я – человек. С болью, с правом на ошибку. И я больше не позволю молчать рядом с собой, когда рядом умирают те, кого я люблю.

Я замолчала, но внутри не отпускало. Гнев пульсировал в висках, в горле стоял ком. И вдруг – накатила память.

Как я влюбилась в Антона. Глупо, стремительно, до дрожи. Он был внимательный, остроумный, красивый. Умел говорить правильные слова и смотреть так, что казалось – мир сужается до его зрачков. Я тогда думала, что нашла кого-то… надёжного. Своего.

Но потом он стал меняться. Не сразу. Сначала – не отвечал на звонки. Потом – исчезал «по работе». Ложь была мелкой, обыденной. Я закрывала глаза. Потому что боялась открывать их.

До того дня.

Телефон. Случайно не заблокировался. В его мессенджере – десятки переписок. Девушки. Фото. Их тела – нагие, чужие, выставленные напоказ. Его ответы – лёгкие, флиртующие, будто я – не жена, а тень в соседней комнате.

Я тогда не выдержала. Сказала, что ухожу.

Он закрыл дверь. Загнал в угол. Голос стал ледяным, лицо – чужим.

«Разведёшься? Попробуй. Я выжгу компанию твоего отца дотла. Я знаю, где и как. Я не проигрываю. Ты будешь жалеть. Всю жизнь».

Я помню, как сидела на полу, сжавшись, как будто от побоев, хотя он не ударил. Он тогда ещё не бил руками. Он бил словами. Давлением. Манипуляцией. Страхом.

И я осталась. Осталась, потому что не могла разрушить всё. Не могла подставить семью. Не могла быть свободной ценой чужих потерь.

И вот теперь – Виктор.

Не Антон. Не такой, нет. Но опять – мужчина, который решил, что знает лучше. Что его молчание меня спасёт. Что правда – это то, к чему меня нужно «допустить», если я достаточно крепкая.

Боль вернулась. Не такая, как тогда. Глубже. Потому что я думала – с Виктором всё будет иначе. А оказалось – снова кто-то решает за меня. Снова кто-то отнимает у меня право знать.

Я сжала кулаки. Пальцы дрожали.

Нет. Хватит. Я не девочка в углу. Я не та, кто останется, потому что боится.

Больничный коридор затих, словно сам воздух сжался от напряжения. Я стояла перед Виктором, тяжело дыша, слова всё ещё жгли губы – не от обиды, а от правды, которая больше не вмещалась внутри. Он не спорил. Только смотрел. Его лицо, как всегда, спокойное. Но теперь в этом спокойствии дрожала тонкая, едва различимая трещина. Я хотела уйти и оставить его с этим. Но в следующий миг, до того как я успела отвернуться, за его спиной появилась она.

Мама.

Она подошла почти неслышно, как всегда в своем самом опасном состоянии.

Без слов. Без эмоций на лице. Но её глаза… Я никогда не видела в них такого. Такой боли. Такой ярости. Такой материнской тишины, что была страшнее любого крика. И прежде чем Виктор обернулся – его щёку пересекла пощёчина. Резкая. Сухая. Словно удар всем тем, что она годами не позволяла себе чувствовать.

Он пошатнулся, но остался стоять. Не дернулся, не возразил. Но мама уже не ждала ответа. Она схватила его за галстук. С неожиданной силой. И прижала его к стене.

– Это был ты, – прошипела она, глядя ему в глаза. – Ты привёз мою дочь из участка. Ты знал, где она каждую ночь. Ты знал, что с ней делают. Ты знал… и ничего не сделал.

Она дрожала. Не от слабости – от сдерживаемого гнева.

– Ты знал, что её душа каждый день умирает в этом доме. Ты знал, что её подруга умирает на дороге. А ты всё это время был рядом. В тени. В молчании. Ты был частью этого.

Виктор не отвёл взгляда. Но теперь в его глазах было что-то другое. Он не ждал этого. Не от неё.

– Я спасал её, – прошептал он. – Пусть и так. Пусть и неправильно. Но я не мог…

– Ты не мог? – перебила она, и голос её стал леденящим. – Ты не имел права молчать. Молчание – тоже выбор. И ты сделал его.

– Дженни…

Отец выдохнул, покачал головой, чуть усмехнулся. Мама просто… заткнула его. Прямо в коридоре. Так, как умеет только она. Без слов. Без шанса на протест. Она бросила в его сторону испепеляющий взгляд. Виктор при этом молча отвернулся, как будто стена вдруг стала очень интересной. А я – я замерла.

Папа вдруг посмотрел прямо на меня – и, чёрт возьми, улыбнулся. Настояще, с искренней теплотой.

– Кажется, Влада, я снова влюбился в твою мать.

Я моргнула.

– Что?.. – выдохнула я, будто у меня на секунду отключился разум.

Я повернулась к нему, мы встретились взглядами – и я поняла, что в этом бурлящем, совершенно безумном моменте… мы оба просто не знали, смеяться нам или кричать.

Алекс всё это время сидел на полу у стены, руки на коленях, взгляд опущен – будто пытался не просто отдышаться, а удержать себя от разрыва внутри. Он был похож не на парня, который спас жизнь, а на того, кто только что пережил что-то большее, чем бой.

Когда мама врезала Виктору пощёчину, он вздрогнул, но не встал.

Когда она схватила его за галстук и вдавила в стену – только сильнее сжал кулаки.

Когда отец вдруг сказал, что снова влюбился в маму – Алекс поднял голову. Медленно.

Я увидела, как его брови поползли вверх, потом слегка нахмурились, а потом он повернулся ко мне с выражением такого живого, почти отчаянного недоумения, что я чуть не рассмеялась – впервые за всё это время.

– Это… – он покачал головой. – Это что сейчас было?

Он смотрел на моих родителей, как будто пытался вычислить, настоящие они или галлюцинация от стресса. Я опустилась на корточки рядом, чтобы быть с ним на одном уровне, и тихо прошептала:

– Добро пожаловать в мою семейную драму. Версия без купюр.

Он слабо усмехнулся, провёл рукой по волосам, выдохнул.

– Слушай, я видел аварии, драки, угрозы, чуть не столкнул машину с обрыва… но вот это – это – сломало мой мозг.

Я слегка коснулась его руки.

– Алекс… ты всё ещё на полу.

Он хмыкнул.

– На полу хотя бы понятно, где вверх и где низ. А рядом с вами – я уже не уверен.

Мы оба рассмеялись. Слабо, по-настоящему, с хрипотцой.

Алекс тихо прошептал:

– Она всегда была такой?..

Я только покачала головой.

– Нет. Она была… тише. Мягче. И далека от ударов пощёчин. Но сейчас…

Я сглотнула.

– Сейчас она – как будто тоже впервые настоящая.

Алекс выдохнул.

– Тогда я понимаю, на кого ты похожа. Вы все… Вы умеете рвать тишину.

Я кивнула. Горло сдавило. Но в груди вдруг стало теплее.

Мама стояла так близко к Виктору, что, казалось, ещё одно слово – и воздух между ними воспламенится. Её пальцы медленно разжались, отпуская галстук, а глаза по-прежнему не отпускали взгляд. Но больше она ничего не сказала.

Она просто выпрямилась, провела рукой по волосам, словно возвращая себе самообладание, и подошла ко мне.

– Будь рядом с ней, – тихо сказала она Алексу, мельком взглянув на него.

Он только кивнул – без слов, с уважением.

Потом мама посмотрела на меня. И в её взгляде не было гнева. Только усталость. И что-то нежное – совсем на дне, почти неуловимое.

– Я люблю тебя, Влада.

– Я знаю, – прошептала я.

Папа молчал. Он подошёл к ней, поддержал за локоть и они вместе направились к выходу. Но вдруг он замер, словно вспомнил что-то, резко развернулся и вернулся ко мне.

– Чуть не забыл, – пробормотал он, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака небольшую коробку, обёрнутую плотной бархатной бумагой.

– Это тебе. Небольшой подарок. Открой дома. Обязательно. Не здесь.

Он протянул её и едва заметно сжав мою руку, добавил:

– Иногда я всё-таки не совсем дурак. Пусть и ошибаюсь чаще, чем хотел бы.

Я кивнула, сжав коробку в ладонях. Он развернулся и ушёл вслед за мамой, не оборачиваясь.

Дверь за ними закрылась. И только тогда я почувствовала, как выдохнула по-настоящему. Как будто до этого – дышала через стекло.

А за спиной остался Виктор.

Я повернулась к нему. Он всё ещё стоял у стены. Один. Рубашка помята, на щеке – отпечаток руки моей матери, не физический – эмоциональный, прожигающий. Он не смотрел на меня. Впервые – не сразу. Как будто не знал, может ли. Имеет ли право.

Я смотрела на него, и в голове звучала тишина. Та, в которой хочется сказать многое. Но слова – слишком громкие. А чувства – слишком хрупкие.

Он прошёл через суд. Молчаливый, женский, беспощадный. Сначала – от меня. Потом – от матери. И сейчас стоял, будто искупал всё это телом. Без оправданий. Без бегства.

Он не выглядел слабым. Нет. Он выглядел… обнажённым. По-настоящему. Без брони. И, может быть, впервые – настоящим. Я всё ещё держала коробку в руках. В ней что-то лежало. Что-то, что мой отец выбрал для меня – не по договору, не по деловому интересу. Что-то личное.

Я сжала её крепче. Потом посмотрела на Виктора и, тихо, почти шёпотом, сказала:

– Тебе тоже нужно время. Не только мне.

Он поднял взгляд. И впервые за всё это время просто кивнул. Без слов. Без гордости. С пониманием.

Я повернулась к Алексу. Он поднялся с пола, тяжело дыша, будто сам прошёл через всю эту бурю. Мы не сказали друг другу ничего. Просто пошли – вместе. Навстречу ли ночи, тишине или началу – я не знала. Но точно не в прошлое.

2 глава

Он

Когда мы вышли из больницы, воздух показался на мгновение свежим. Свободным. Почти живым. Но это было обманом. Щеку всё ещё жгло. Не от удара – от того, что стояло за ним. От взгляда. От слов. От безмолвного приговора женщины, которая защищала свою дочь так, как зверь защищает детёныша – яростно, до последнего.

И всё это – правильно. Она имела на это право. Потому что она была матерью.

И я вдруг вспомнил другую. Свою. Настоящую. Как она держала меня за руку в палате, где пахло антисептиками и страхом. Как улыбалась, даже когда тело уже сдавало. Последнее, что она сказала, прежде чем болезнь забрала её:

«Пообещай мне, – сказала она тогда тихо. – Если меня не станет… иди к ней. К Даше. Я просила. Она знает».

Мама боялась одного – что я останусь один. У меня не было родственников. Ни бабушек, ни дедушек, ни тёток с туманной добротой. Только мы с ней – вдвоём против всего мира. И когда болезнь стала необратимой, она сделала всё, чтобы я не исчез вместе с ней.

Даша была матерью Максима и Алекса. Старый друг моей мамы. Та, кому она доверила свою последнюю просьбу.

И она сдержала обещание.

Так я оказался в их доме. В семье, где уже были два мальчика. Максим – младше меня на четыре года. И совсем маленький Алекс – с широко распахнутыми глазами и тревожной тишиной внутри. Дарья никого не разделяла. Никого не делила на «своих» и «чужих».

Тогда я и стал Виктором. Не сразу, не по приказу. Сам. Потому что прежнее имя было связано с болью, с потерей. Потому что новая жизнь требовала новой кожи.

Через несколько лет после того, как она забрала меня, мы переехали в другой город. Новый дом, новые школы, новая жизнь. Я начал привыкать – к теплу, к братству, к Дарье… Пока всё не сорвалось вновь.

Авария. Мгновение. Тишина.

Дарья погибла. И всё – оборвалось.

Максиму тогда исполнилось шестнадцать. Мне – двадцать. Алекс был ребёнком. И вдруг – без опоры. Без взрослых. Без навигации. И тогда… мы стали ей друг для друга. Мы подняли Алекса как умели – с ошибками, с проклятиями, с долгими молчаниями. Но подняли.

Максиму сейчас двадцать девять. А мне – тридцать три. Алексу – двадцать пять. И иногда я всё ещё чувствую себя тем самым мальчишкой, которого увезли из одной жизни в другую. Только теперь я сам вожу чужих – из огня в тишину. Из боли – в выбор. И не всегда успеваю.

Я закрыл для себя прошлое, как дверь без замочной скважины. Оно осталось где-то далеко, за тем именем, которое теперь даже звучало чуждо.

Но в этот момент, стоя на парковке, с жгущей щекой и рваным сердцем, я понял: я снова не справился. Снова подвёл женщину, что приняла меня в семью. Снова не уберёг тех, кого должен был защитить. Снова выбрал молчание – вместо правды.

Я прошёл через многое. Через кровь. Через обман. Через страх, который врастает в кости. Я держался там, где другие срывались. Но ничто… ничто не горело так, как эта пощёчина. Не ладонь ударила – правда. Та, от которой не увернёшься. Та, в которой я был виновен. Полностью.

Мои пальцы коснулись лица. Кожа пульсировала. А под ней – горело сердце. Потому что её слова били сильнее:

«Это был мой выбор. МОЙ».

Не крик. Приговор. Голос, твёрдый, как гранит. Холодный, как лезвие. И за ним – то, чего я боялся больше, чем удара: разочарование. Недоверие.

Я стоял на парковке, не в силах сделать ни шагу. И тогда увидел её.

Мою машину.

Чёрный Aston Martin. Мой стальной зверь, всегда идеальный. Сильный. Гладкий. Управляемый. Теперь – перекошенный. Вмятый. С рассечёнными боками и трещинами на лобовом стекле, словно кто-то бил по нему кулаками отчаяния. Я подошёл ближе. Пальцы дрожали, когда коснулся капота. Металл был тёплым. Будто ещё дышал. Как умирающий.

Я провёл рукой по царапинам, по вмятинам, по следам битвы.

И только тогда… ударила мысль. Как хлыст. Как ток.

Как, чёрт возьми, он вообще доехал в таком состоянии?

Это невозможно. С такими повреждениями… Он не должен был. Ни одна машина не выдержала бы. Тем более после лобового тарана. После обрыва. После удара. А он – доехал. На грани. На последних каплях бензина. На злости.

На страхе потерять. На желании успеть.

Я прищурился. Теперь я видел всё иначе. Эта машина была не просто искорёжена. Она была метафорой. Олицетворением того, что сделал Алекс. Он сел за руль, когда руки дрожали. Он мчал, когда глаза застилала паника. Он выбрал путь, на котором каждая секунда могла стать последней.

И всё равно – он доехал.

Я выдохнул, отступая от машины, будто отпуская боль, уважение, и что-то большее – то, что рождалось во мне к нему. Потому что если такая машина в таком состоянии способна добраться до цели, то, возможно, и я – в своём разбитом, молчаливом, вечно контролирующем состоянии – тоже ещё могу… доехать. Если по-настоящему захочу.

Я застыл. Рядом стоял Алекс. С поцарапанными руками. С исцарапанной душой. Уставший. Сгоревший. Но живой. Живой. Он стоял, как будто хотел что-то сказать, извиниться, оправдаться. Но я лишь посмотрел на него. Долго. Словно впервые по-настоящему увидел. И тогда… я положил ладонь на разбитое стекло. Провёл пальцами по царапинам.

И тихо сказал:

– Ты доехал.

Алекс замер. Его губы дрогнули. Он стоял неловко, чуть сгорбившись, будто и не знал, как быть, куда деть руки. На локте – ссадина, кожа содрана, кровь запеклась. Рукава порваны. На шее – царапина, будто оставленная веткой или стеклом. Он выглядел так, будто прошёл сквозь шторм. И прошёл. Ради неё.

– Прости за машину… – хрипло выдавил он. – Я… я не знал, как иначе. Я правда не знал. Но если бы нужно было – я бы разбил её ещё раз. И снова. Хоть десять раз. Хоть на куски. Главное – что она жива. Ты… ты не злишься?

Он смотрел на меня снизу вверх – не по росту, не по возрасту. А так, как смотрит младший брат, которому впервые в жизни есть за что бояться – не за себя, а за доверие. За то, что оно может исчезнуть.

И в этот момент что-то внутри меня сжалось. Надломилось. Я шагнул к нему – и просто обнял.

Просто. Обнял.

Сильно. По-настоящему. До боли в пальцах, до того, как плечи дрогнули, до того, как наконец смог вдохнуть.

Он замер в моих руках. А потом – прижался, уткнулся лбом в моё плечо. И я понял, что мы оба держались. Долго. Слишком. А сейчас – отпустили. Пусть на миг.

– Я горжусь тобой, – прошептал я ему в волосы. – Алекс… ты сделал то, что не сделал бы никто. Ты не просто доехал. Ты спас.

Он не ответил. Только всхлипнул тихо. Глухо. Застенчиво. Как мальчишка, которому всё позволено – впервые.

И мне захотелось, чтобы она видела это. Чтобы Дарья, где бы она ни была, знала: мы справляемся. Сломанные, заплатанные, израненные – но вместе. Мы справляемся.

– Я могу купить новый Астон. Но тебя… тебя, Владу, Карин и Максима я не смогу заменить.

Он выдохнул. Я сделал шаг назад. Щека всё ещё горела. Но боль ушла вглубь. Потому что я понял кое-что важное:

В этой жизни можно потерять всё. Даже тех, кого любишь. Но если ты всё ещё способен выбрать человека – вместо гордости, молчания, железа – ты ещё жив. И у тебя есть шанс всё исправить.

3 глава

Она

Мы ехали в тишине. Машина скользила по пустынной дороге, унося нас прочь от больницы, прочь от вспышек боли и громких слов.

Я сидела на заднем сиденье, всё ещё в вечернем платье, которое теперь казалось чужим – слишком ярким, слишком спокойным для той, что возвращалась из этой ночи. Ткань холодила кожу, как будто напоминала: ты ещё здесь, ты цела, дыши.

На плечах всё ещё было пальто Виктора – его тяжёлый, тёплый запах – мята, дым и упрямство. Я не сняла его. Не потому что замёрзла. А потому что не смогла. Не сейчас.

Рядом со мной сидел Алекс, чуть развернувшись, чтобы видеть меня. Он молчал, не спрашивал. Только изредка косился – будто проверял: не исчезла ли я. Не растворилась, как всё, что он боялся потерять.

Впереди, рядом с водителем, сидел Виктор. Прямой, как струна. Лицо каменное. Но я знала – под этой тишиной всё бурлит. Он не смотрел назад. Но я чувствовала – он знал каждый мой вдох. Я тоже не могла смотреть на него слишком долго. Не сейчас. Потому что всё ещё горели слова, как раны под кожей:

«Это был мой выбор. Мой».

Воздух в салоне был плотным, как после грозы. У каждого из нас внутри была своя буря и мы не касались друг друга словами, но ощущали. Движение. Пульс. Голову, склонённую к окну. Нервы, натянутые, как струны.

Я чувствовала, как эмоции внутри меня пытаются прорваться. Боль, гнев, благодарность, страх, нежность, усталость. Они мешались, как вода и пепел. Я не знала, что из этого – настоящее. А что – отголосок ночи.

Пальцы Алекса лежали рядом. Я коснулась их едва заметно. Он не посмотрел. Просто сжал мою руку. Не крепко.

А так, будто говорил: «Я в порядке».

Когда машина свернула с трассы и покатила по узкой дороге, ведущей к дому у моря, внутри меня вновь что-то сжалось. Этот дом – небольшой, но дорогой, с панорамными окнами и запахом соли в каждой доске – принадлежал Максиму.

Он всегда был там. Всегда встречал. С кофе, с иронией, с тем спокойствием, которое сбивало внутренние шторма.

Но сейчас… Дом тонул в темноте. Фары осветили пустую веранду. Ни одного огонька. Ни теней за окнами. Тишина. И во мне вспыхнуло острое, ледяное чувство – паника.

– Света нет… – прошептала я, склонившись вперёд.

Мои пальцы сжали край сиденья.

– Может… может, и с ним что-то?..

Нет. Нет, только не снова. Не ещё один. Не после Карин. Не после всего, что я сегодня видела.

– Влада, – тихо сказал Алекс, сразу наклоняясь ко мне ближе, – не накручивай. Возможно, просто…

– Я позвоню, – перебил его Виктор.

Его голос был твёрдым, без лишней суеты. Но я слышала в нём то же напряжение, что стучало у меня в висках. Он уже доставал телефон, листал список контактов. Я слышала, как включилась громкая связь.