
Полная версия
Beata Beatrix
На следующий день повторилось то же самое. Элизабет попробовала было пойти на берег Темзы и запечатлеть реку, но тоже не преуспела. Изобразить водную гладь оказалось делом ещё более безнадёжным, чем рисование улицы.
Такое фиаско оказалось совершенно неожиданным для Элизабет, особенно по сравнению с её способностью к стихотворчеству. Подражая любимым поэтам, она иногда писала романтические поэмы. Садясь в своё любимое кресло у камина, Элизабет брала лист бумаги и погружалась в творчество. Она почти не следила за карандашом – строки сами ложились на белый лист, обозначая желанные образы. Простые – Элизабет признавала свою заурядность, но работа над ними шла очень легко. Рисунки же… с рисунками ничего так и не получилось.
В глубине души девушка понимала, что ей стоит внять совету Эффи и посетить мастера, которого та советовала. Но, глядя на свои каракули, Элизабет с содроганием представляла, какое впечатление она произведет. Наверное, знакомый поинтересуется у Эффи, пряча язвительную усмешку: на кой чёрт она прислала эту криворукую селянку в его мастерскую? И Элизабет решила отказаться от попыток заняться живописью. Конечно, быть натурщицей не слишком интересно и почётно, но если для неё это единственный способ остаться среди милого сердцу товарищества – что ж, пусть будет так.
Время шло своим чередом. Все дни Элизабет проводила у прерафаэлитов. Домочадцы остались без своей верной помощницы. Нельзя сказать, что чета Сиддалов относилась хорошо к увлечению Элизабет, однако их спокойствие легко покупалось шиллингами, которые в изобилии приносила дочь со своей работы.
– Кто бы мог подумать, – радостно говорил жене мистер Сиддал, – что странное ремесло Лиззи окажется столь прибыльным? Мы были в шаге от разорения, а теперь можем открыть вторую лавку и поставить управляющим Генри. Что скажешь?
– Думаю, не стоит спешить дорогой, – мягко улыбнулась супруга. Она давно уже не брала работы на дом, отлично высыпалась и очень хорошо выглядела, – лучше на эти деньги выкупить комнаты у соседей. В конце концов, нечего выросшим детям ютиться в одной спальне.
Мистер Сиддал согласился, и вскоре они стали единоличными владельцами собственного домика, что было редкостью в этом небогатом квартале. Сыновья и дочери теперь жили в раздельных комнатах, и каждый спал на своей кровати, а не по двое, как раньше. Элеонора заказала мягкие пуховые подушки и одеяла. С особой тщательностью она подбирала белоснежный гарнитур для Элизабет. Но девушка оставила его без внимания. Элизабет отдавала практически весь свой заработок родителям, совершенно не интересуясь, как они ими распорядятся.
Тем временем Элизабет познакомилась со всеми прерафаэлитами. Вот только одного из них она всё никак не могла встретить – Данте Габриэля Росетти, создателя Братства, его лидера и вдохновителя. Элизабет видела работы знаменитого художника – они поражали её своей элегантной чувственностью и многогранностью образов. Но их знаменитого автора всё никак не удавалось обнаружить. Росетти много времени проводил в путешествиях. Особенно он любил Италию – родину своих предков, находя вдохновение в образах старинной архитектуры и живописи (а может, и в итальянках).
Росетти уезжал и приезжал, когда заблагорассудится. Являлся на собрания без предупреждения и обрушивал на восхищенных друзей идеи, пришедшие к нему во время странствий.
Прерафаэлиты буквально боготворили Росетти. Ни об одном человеке Элизабет не слушала столько восторженных мнений, и всё больше и больше преисполнялась любопытства. Но, будто по воле рока, её знакомство с этим человеком всё откладывалось и откладывалось.
– Это просто невероятно, – со смехом говорила она Лидии, – но как будто Господь действительно не хочет, чтобы мы встретились. Лишь только я зайду к кому-нибудь в гости, как узнаю, что Росетти только что ушёл. Помнишь, в прошлый четверг я плохо себя чувствовала и не пришла к Хантам? Разумеется, Росетти был там. А на тех вечерах, на которые прихожу я, его постоянно нет. Я уже думаю – уж не призрак ли он?
Память бывает обманчива – как часто мы склонны приписывать себе в прошлом события, которых не было и чувства, которые мы не испытывали, только потому что в будущем они сыграли в нашей жизни большую роль. Так и Элизабет, много позже, часто вспоминала один эпизод, которому в тот день не придала особого значения.
Спеша к Уотерхаузу, она свернула в узкий переулок, чтобы сократить дорогу. Элизабет рассчитывала пробежать его быстро, но идущий навстречу человек заставил её потесниться. Высокий и худощавый мужчина явно спешил. Проходя мимо Элизабет, он мельком взглянул на неё – и девушку будто бы обожгло огнём. Элизабет вздрогнула, сама не понимая от чего. Она невольно обернулась вслед незнакомцу и долго смотрела на удаляющуюся фигуру.
Несколькими минутами позже, Уотерхауз поинтересовался, видела ли она Росетти.
– Он вышел от меня буквально перед твоим приходом. Ты не могла его не заметить.
– Видимо, он очень спешил, – ответила Элизабе, но подумала о незнакомце в переулке. Впрочем, этот незначительный эпизод вскоре скрылся в недрах её памяти, чтобы потом, годы спустя, она достала его, будто ветхую вещь из старого сундука и крутила в мыслях, придавая первой встречи тысячи разных смыслов.
Впрочем, нельзя сказать, что Элизабет мечтала познакомиться с Росетти. Знаменитый художник был интересен девушке, как основатель братства, но она редко думала о нём, предпочитая жить настоящим, счастливыми, быстротечными днями. Она позировала в мастерских, постоянно виделась с новыми друзьями, беседовала об искусстве, много читала и посещала выставки. Элизабет полюбила братство. Они были дороги ей: любящий скабрезно пошутить Уотерхауз, рассудительный Хант, застенчивый Деверелл, из-за болезни практически переставший появляться в обществе.
И Милле. С молодым англичанином у девушки сложились совершенно особые отношения. Они проводили вместе много времени, значительно больше того, что считалось приличным для холостого мужчины и незамужней девушки. Он единственный среди художников провожал её до дома после работы, а в свободные дни придумывал для Элизабет приятные развлечения. Порой они гуляли по окрестностям Лондона, наслаждаясь зеленью листвы и пением птиц. Иной раз заходили в мюзик-холл, а однажды даже посетили Оперу. Но чаще просто гуляли по любимой набережной Элизабет и говорили, говорили…
Милле ни единым словом не высказал свои чувства, но Элизабет без труда угадывала их. В каждом жесте и в словах, в восхищённом взгляде, и широкой улыбке, которая всегда появлялась на лице Милле, стоило ему только увидеть свою музу.
Да и сама Элизабет заметила, что мысли её всё больше и больше занимает молодой художник. Ей импонировала его мечтательная натура – возможно, она ощущала в Милле родственную душу. Он был её отражением в мужском обличье, и из-за этого внутреннего родства, Элизабет относилась к художнику нежнее, чем к брату, а порой, возвращаясь с прогулки, думала о замужестве. Несмотря на склонность витать в облаках, Элизабет была совершенно равнодушна в любовных делах. Мир отношений никогда не интересовал её. Милле не затронул сердце девушки, но, как мужчина, он вполне ей подходил. И девушка решила, что если он сделает предложение, она примет его.
Милле высказывал всё больше и больше внимания молодой натурщице, и очень скоро друзья начали легко над ними подшучивать. Их будущий союз казался практически неизбежным.
Дело оставалось за Милле, но он всё никак не мог решиться. Молодой художник действительно был влюблён в Элизабет, но очень боялся… нет, не отказа, а изменения отношений, которое, безусловно, последует за его признанием. Он слишком ценил хрупкое счастье их совместных прогулок и бесед и боялся навсегда утратить их, в случае отказа девушки. К тому же, в серьёзные минуты на него порой нападало настоящее проклятие: разговорчивый по своей природе, художник в волнении не мог связать и двух слов. Как же неловко будет, если он не сможет поведать Элизабет о своей любви исключительно из-за косноязычия. Поэтому Милле медлил, снова и снова говоря себе, что в следующую встречу непременно попросит руки Элизабет. Но наступал другой день, они снова виделись у друзей или шли на прогулку, а Милле говорил с девушкой на отвлечённые темы, шутил, но ни на дюйм не приблизился к заветному вопросу.
– Интересно, когда милый Джон наконец попросит моей руки? – думала Элизабет, – почему бы ему не сделать это сегодня, на вечере у Эффи? Это было бы весьма кстати. Конечно же, я скажу «да». Решиться бы ему поскорее! Ещё немного, и я сама буду просить его сделать мне предложение.
Элизабет тихо рассмеялась своим мыслям. Нет, конечно, она не опустится до такого. Ничего страшного, если Милле колеблется перед столь серьёзным шагом. Спешить им некуда, вся жизнь – впереди.
Так размышляла Элизабет, направляясь к Эффи. Подруга пригласила гостей с шутливой просьбой «развеять её одиночество, ведь любимый супруг ненадолго покинул Лондон». За добрыми словами скрывалась ирония: все знали, что Эффи несчастлива в браке, и вряд ли сильно тосковала, когда Рескина не было дома.
Жаркий июльский день уже клонился к закату, но духота ещё не начала спадать. В особняке на берегу Темзы было много народу: художники, студенты, ученики Рескина, преподаватели Академии, их жёны, дети, натурщицы – все они пожелали провести этот вечер самым приятным образом. Элизабет с радостью окунулась в приятную атмосферу домашнего приема.
Дамы собирались в дружные стайки и оживлённо щебетали, обмахиваясь веерами. Мужчины попивали вино, играли в карты, чувствуя себя совершенно непринуждённо. За пианино сидела младшая сестра Эффи – Виктория, и незатейливая мелодия чудесным образом дополняла вечер.
Поприветствовав знакомых, Элизабет нашла Эффи. Подруги обнялись и присели на мягкий, плюшевый диван в гостиной.
– Как я рада снова вас видеть! – проговорила Эффи, приобняв Элизабет, – уже не помню, когда мы с вами встречались…
– У четы Хантов на крестинах. Их малыш такой живчик!
– Вы правы. Но это же целый месяц! Признаюсь, я ни по кому больше так не тоскую. Но где вы были? Неужели вам надоело моё общество – или, может быть, они? – она кивнула головой в сторону молодых людей.
– Как такое возможно! – воскликнула Элизабет, – я бы не смогла вас покинуть. Все гораздо прозаичнее. Моя мать повредила руку и пришлось больше времени уделить домашним делам.
– Я надеюсь, сейчас всё в порядке?
– Разумеется. Но целый месяц я была вдали от всех вас, разве что с Милле виделась. Тосковала страшно. Не могу без вашего мира.
– А я предупреждала, что он затягивает, – Эффи шутливо погрозила пальцем, – правда, признаюсь вам, в последнее время эта суета кажется мне совершенно бестолковой.
– Что же случилось?
– Да что говорить, – Эффи махнула рукой, – иной раз думаю, что Лондон для меня слишком огромен, а все эти разговоры, – она вновь кивнула на художников, – созданы для того, чтобы убить время и потешить тщеславие. В работе прачки или швеи куда больше смысла.
– Я была швеей и, поверьте, это труд не из приятных.
– Я говорюо пользе для окружающих, – улыбнулась Эффи, – впрочем, не принимайте мои слова всерьёз, дорогая. В такую жару меня всегда одолевает меланхолия. Обычно я стараюсь уехать к родным в Шотландию. Месяц – другой провожу среди полей и пастбищ дома моих родных, в тишине и покое. Вышиваю, читаю, слушаю мирные пересуды соседей… И на душе становится так хорошо, так вольно! Без этой передышки, боюсь, жизнь в Лондоне давно бы утратила очарование в моих глазах. Порой я даже завидую вашим родным, Лиззи.
Элизабет недоуменно пожала плечами. Она решительно не могла понять подругу. Завидовать жизни в трущобах? Чему именно? Там холодно и грязно, монотонный и практически неоплачиваемый труд, болезни, уносящие целые семьи… Элизабет ещё повезло найти работу модистки, а её семье – иметь сбережения для открытия небольшой лавки, но ведь большинство в буквальном смысле умирает от холода, голода или болезней. Что знает нежная Эффи, с её миловидным фарфоровым личиком и хрупкой фигуркой о тяготах жизни?
Элизабет собиралась было возразить подруге, но не стала этого делать. Кто знает, от чего так сильно хочет убежать молодая аристократка? Элизабет вспомнила странные толки о том, что несмотря на редкое сочетание красоты и ума, Эффи являлась объектом лютой ненависти своего супруга. В письме к своей сестре Джон Рескин называл жену «отвратительным чудовищем». Кто знает, как сдержанный на публике критик ведет себя с Эффи за закрытыми дверьми?
Элизабет хотела было продолжить беседу, но ее прервал незнакомый, громкий голос.
– Вот и я, друзья! – и высокий мужчина вошёл в гостиную, театрально раскинув руки. Секундное молчание – и тишину нарушили приветственные возгласы. «Росетти!», «Это же Росетти!», «С возвращением, друг!». Гости обступили вошедшего, чтобы пожать его руку и перекинуться парой слов. Мужчина радостно приветствовал каждого, наслаждаясь всеобщим вниманием, которое явно было для него привычным.
Элизабет замерла, не сводя глаз с художника. Так вот он какой – создатель братства прерафаэлитов, самый талантливый из них, своим пылом и энергией завоевавший сердца самых суровых скептиков Академии. Глядя на него, она с каждой минутой всё больше понимала, почему все знакомые говорили о художнике с неподдельным восторгом.
Данте Габриэль Росетти был красив, хоть и выглядел немного старше своих тридцати. Он был рождён от брака англичанина и испанки, и смешение кровей двух этих народов подарило художнику экзотическую внешность и поистине южный темперамент. Смуглый, высокого роста, с громовым голосом и привычкой активно жестикулировать, Росетти сразу привлекал к себе внимание в любом обществе. На гладко выбритом, чуть вытянутом лице блестели огромные чёрные глаза – злые глаза хищника, но губы – губы всегда были готовы к смеху или широкой, детской улыбке. Во внешности и поведении Росетти было что-то от дьявола, и что-то – от ребенка. Это противоречие рождало странное обаяние, благодаря которому даже самые банальные высказывания из его уст производили огромное впечатление на слушателей.
Так случилось и на вечере Эффи. Вокруг Росетти сразу же образовалась толпа, внимавшая его рассказу о путешествии по Италии. Росетти недавно вернулся из Флоренции и, чувствуя себя в своей стихии, радостно разглагольствовал о красоте фресок Санта-Мария-дель-Фьоре. Он говорил быстро, обращаясь то к одному, то к другому, не забывая, однако, то и дело опустошать бокал с вином, пополняемый заботливой рукой швейцара. Росетти удалось вовлечь в разговор даже молчаливого Деверелла и тот, покрывшись чахоточным румянцем, нещадно честил свою бедность, не позволявшую ему воочию увидеть работы Вазари и Цукарро.
– Ну же, не горячись, – хлопнул его по плечу Росетти, – друг, ты по-прежнему всё принимаешь близко к сердцу. Но ничего, пара бокалов хорошего бургундского тебя развеселят. Я порой люблю выпить и во время работы, и тебе могу посоветовать делать то же самое.
– Я совершенно не согласен с тобой, Данте, – вскричал убежденный трезвенник Деверелл, невзирая на одобрительный гомон толпы, – я люблю держать свой ум в строгости. Вино, как и любой другой напиток, завладевает тобой, подмешивает свой яд в твоё творчество. Такими путями не достичь совершенства.
– А кому нужно совершенство? – пожал плечами Росетти, – это скучно. Вино раскрывает наши чувства. А ведь именно они, Уолтер, заставляют тебя видеть Венеру в хорошенькой прачке, или Джиневру – в цветочнице. И иногда без вина не обойтись, совсем не обойтись.
Взгляд Росетти скользнул по дамам в зале и остановился на Элизабет. Она опустила глаза, не в силах справиться с появившимся румянцем.
– Однако, твои музы хороши и на трезвый взгляд. Кто эта девушка рядом с Эффи? В лиловом? Она же впервые появилась в твоей «Двенадцатой ночи», верно?
– Это Элизабет Сиддал. Удивлён, что вы не познакомились раньше, она – постоянная натурщица братства.
– Тогда познакомь нас. Ну же, Деверелл, представь меня этому чудному созданию!
– Да, Габриэль, – послушно ответил Деверелл и подвёл его к Элизабет. Та склонилась в поспешном поклоне. Эффи не поднималась. Она только протянула руку для поцелуя, а улыбку скрыла за веером. Они с Росетти были давними знакомыми и могли не церемониться друг с другом.
– Мисс Сиддал, – начал было Деверелл, – вы, несомненно, слышали о Данте Габриэле Росетти…
– Оставь эти формальности, Уолтер! – рассмеялся Росетти, – разумеется, мисс Сиддалл слышала обо мне – как и я о ней, верно?
– Да, о вас говорят очень часто, – улыбнулась Элизабет, – и мне всегда хотелось познакомиться с вами.
– Это отлично! – улыбнулся он, – о, слышите? Мой любимый контрданс! Предлагаю продолжить знакомство в танце. Вы ведь любите танцевать?
И прежде чем Элизабет успела опомниться, он уже взял её за руку и повёл в центр зала.
Элизабет почти не танцевала, так как чувствовала себя очень скованно в подобных развлечениях. И в этот раз, почувствовав на себе всеобщее внимание, девушка нервно рассмеялась и покраснела, однако буквально через минуту её смущение растаяло без следа, стоило Элизабет ощутить энергию, сквозившую в каждом движении Росетти. Художник был умелым танцором и мог заставить партнёршу не думать о танцевальных «па». Несколькими короткими репликами он вывел Элизабет из плена застенчивости– и вот она уже сама вовсю смеётся и шутит, чувствует себя такой красивой, такой желанной! Элизабет видела восхищение в черных глазах Росетти, чувствовала жар от его пальцев. Она буквально потеряла счет времени. Настоящее мгновение вырвало девушку из блужданий по бесплодным полям своей фантазии, и она целиком отдалась непривычному чувству, буквально разрывающему сердце… Только бы танец никогда не заканчивался!
Для Росетти же эмоции Элизабет вовсе не были загадкой. Он самодовольно наслаждался, заметив, как в движениях и голосе Элизабет появилось грациозное кокетство – то, что ощущает женщина, которая нравится самому лучшему мужчине. То, что он был лучшим из присутствующих на вечере, сомнений не было. Росетти пригласил Элизабет на следующий танец. Неподдельная радость этой красивой девушки приятно волновала его.
Потом Росетти вовлек Элизабет в обсуждение Италии. Теперь он рассказывал о красоте и величии Вечного города. Как оказалось, многие из прерафаэлитов бывали в Риме, и вскоре между мужчинами завязался оживлённый диалог.
Элизабет почти не слышала, о чём они говорили. Она всё ещё находилась в опьянении от опасной близости Росетти. Не пытаясь понять свои чувства, будучи не в состоянии вести беседу, Элизабет просто смотрела на мир вокруг – и всё представлялось ей волшебным, будто окутанным золотистым сиянием. Как мила была Эффи с подругами, смеявшаяся над ужимками мима! Пусть и вскоре его выдворили, сочтя слишком примитивным для вечера. Как забавны приглашённые натурщицы, которые смущались (точь-в-точь как Элизабет), и чтобы скрыть смущение, вели себя нарочито вульгарно. Как красива игра на фортепиано, хоть голос у певицы – невесты одного из студентов Академии – был далек от совершенства. Она как раз заканчивала модную французскую песенку, и Элизабет, охваченная новым чувством, захотела выступить следующей. Она имела прекрасный голос и не раз забавляла отца, устраивая с сёстрами шуточные выступления, или пела младшим колыбельную. Правда, на встречах прерафаэлитов Элизабет ни разу не пела и никому не говорила о своём таланте. Она всегда была застенчивой, но в этот раз всё изменилось. Элизабет хотела выделиться из толпы, обратить на себя ЕГО внимание, показать, что отличается от остальных девушек. И лишь только эта дерзкая мысль оформилась в её сознании, Элизабет подошла к Эффи.
– Я так хочу спеть что-нибудь, – произнесла она, – вы не могли бы мне саккомпанировать?
– Вы? Петь? – Эффи очень удивилась, – никогда бы не подумала… Милая, какой сюрприз! Конечно же, я сыграю вам!
Эффи села за фортепиано, от которого буквально несколько минут назад отошла её сестра. Женщины быстро обменялись парой фраз – и пальцы Эффи быстро понеслись по клавишам, воспроизводя непритязательную мелодию нежной английской песенки.
Голос Элизабет, чистый и звонкий, зазвучал в наступившей тишине. Девушка столько раз пела эту песню родным, что моментально забыла о всех зрителях и отдалась музыке. Девушка не видела Росетти, стоявшего совсем близко, но пела только для него. В её мечтах лирический герой сливался с образом любимого художника. Её голос взлетал всё выше и выше, и на самой последней ноте – оборвался. Элизабет замерла, трепеща, как птица.
Реакция окружающих была весьма бурной. Друзья Элизабет, не ожидавшие, что она так хорошо поёт, громко выражали своё восхищение. Со всех сторон доносились аплодисменты, комплименты и просьбы спеть ещё. Элизабет стояла, раскрасневшаяся, ликующая. Оглядывая зал с высоты своего триумфа, она не сомневалась, что произвела незабываемое впечатление и на Росетти. Где же он? Элизабет поискала художника глазами – и не поверила своим глазам. На лице Росетти застыло хмурое, неприязненное выражение. Её выступление явно было для него неприятно. Заметив обращенный на него взгляд, Росетти отвернулся и быстро пошел сквозь толпу. Когда надо, он мог быть совершенно незаметным.
Элизабет была обескуражена. Какая перемена произошла в этом загадочном человеке? Она знала, что поёт очень хорошо, да и восхищение окружающих было неподдельным. Неужели Росетти, как капризный ребёнок, не выносит, когда внимание обращено на кого-то другого? Но ведь он мог сплотить таких разных людей, как Деверелл, Уотерхауз, Милле, Холман – а это требует большой душевной силы и энергии? Такие люди не расстраиваются из-за мелочей.
Элизабет, не отдавая себе отчет, пошла было за Росетти, но её способность ускользать в толпе была далека от совершенства.
– Лиззи, вы как драгоценный камень, открываете всё новые и новые грани своего совершенства, – преградил ей путь Уотерхауз, шутливо подмигнув, – не правда же, Эффи?
– Я всегда подозревала, что наша Лиззи не так проста, как кажется, – рассмеялась Эффи, но увидев тревогу в глазах Элизабет, решила помочь подруге, – ты совсем устала, моя милая? Отдохни немного, а мы пока послушаем мисс Анабеллу. Она будет петь итальянскую балладу! – последнюю фразу Эффи произнесла очень громко. Её план удался – внимание гостей переключилось с Элизабет на новую певицу.
Во время заминки с Уотерхаузом, Элизабет потеряла из виду Росетти. Совершенно растерявшись, запутавшись в своих мыслях и чувствах, девушка почувствовала необходимость побыть в одиночестве. Она вышла в сад.
День клонился к закату, и в небольшом парке, примыкавшем к дому Эффи, уже сгустились вечерние тени. Элизабет быстрым шагом направилась в сторону от дома. Прохладный воздух приятно освежал её раскрасневшееся лицо. Через несколько минут девушка остановилась, чтобы немного перевести дух, но резкий звук приближающихся шагов заставил её вздрогнуть от неожиданности. Обернувшись, Элизабет увидела Росетти.
– Ах, это вы! Вы меня напугали, – мягко улыбнулась она. Но художник ничего не ответил. Он приблизился к девушке, и она увидела, как плещется в глазах Росетти злое бешенство, так пугающее и манившее её. Да, теперь он совсем не походил на забавного весельчака, появившегося у Эффи всего час тому назад.
– Не молчите, – проговорила девушка, чуть было не добавив – мне страшно.
– Вы можете мне кое-что обещать? – резко спросил Росетти.
– Что же?
– Отныне пойте только для меня. Я не хочу, чтобы кто-то еще слышал этот дивный голос.
Элизабет невольно задрожала. Эти странные, слова, этот голос… Никто никогда не говорил с ней так…уверенно? Властно? Элизабет не могла сопротивляться силе, звучащей в его голосе. И зная Росетти всего один вечер, девушка без колебаний была готова последовать его приказу. Она кивнула головой и сделала шаг назад.
– Не уходи, – и Росетти прижал ее к себе.
То, что произошло потом, навсегда изменило Элизабет. Её принципы, целомудрие, равнодушие – все это разбилось вдребезги от одного его прикосновения. Росетти целовал её губы, лицо, шею и Элизабет казалось, что она никогда не чувствовала себя настолько живой. Всё тело её горело, стремилось навстречу ему, раскрывалось – для него.
Догадывался ли Росетти, что Элизабет была готова на всё, что бы он не захотел? Вероятнее всего да, но продолжать любовную игру в этот момент показалось ему слишком опасно. Поэтому Росетти ограничился лишь поцелуями и когда почувствовал, что сдерживаться уже сложно, он мягко отстранился от девушки. Элизабет вновь потянулась к его губам.
– Наше время ещё придёт, – и ласково проведя рукой по щеке Элизабет, отпустил ее и направился в сторону дома. Он не оборачивался.
Девушка была не в силах последовать за ним. Она присела на скамейку, стараясь унять сладостную дрожь во всём теле. Мысли о собственном целомудрии, о том, что она совсем не знает этого загадочного человека, полностью покинули её. В один миг природа взяла верх над опытом и воспитанием. Всё, что раньше казалось недопустимым, теперь как будто составляло саму сущность любви. В своих мыслях Элизабет заходила гораздо дальше, чем позволил себе Росетти. Новое чувство казалось ей одновременно и чудом, которое никто никогда не испытывал, и приобщением к неведомому прежде миру. Абеляр и Элоиза, Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта – легендарные любовники проходили чередой в её сознании, и только теперь Элизабет могла в полной мере прочувствовать то, что они испытали. Она ещё ощущала на своей коже тепло губ Росетти, но уже тосковала по нему. Veni. Vidi. Vici.