Beata Beatrix

Элизабет хотела было затеряться в толпе, но подумала, что будет выглядеть глупо. Одна из девушек – улыбчивая худенькая брюнетка привлекла её внимание. Заметив, как та держится и говорит, Элизабет постаралась повторить на своём лице её приветливую улыбку и ещё сильнее распрямила плечи. Стараясь не выходить из образа, она пошла прямо навстречу Девереллу. Один из молодых людей, взглянув на девушку, что-то шепнул Девереллу. Тот обернулся.

– О, вот и она! – улыбнулся художник, – я побоялся, что вы не придёте. Друзья, – обратился он к остальным, – позвольте представить мою помощницу, мисс Элизабет Сиддал.

– Вы та самая Виола! – произнёс веснушчатый юноша, – Деверелл прятал вас с невиданным упорством. Теперь я понимаю почему, – от пристального взгляда его тёмно-карих глаз Элизабет зарделась.

– Бога ради, Уотерхауз, не смущай девушку, – брюнетка, привлекшая внимание Элизабет, хлопнула его веером, – не обращайте внимания, – обратилась она к Элизабет, – он совершенно неисправим. Меня зовут Эффи, супруга Джона Рескина и друг… для всей этой сомнительной компании.

В ответ на насмешку, со стороны художников посыпались шутки, которые Эффи с лёгкостью парировала. Однако, Элизабет их не слышала. Рескин? Тот самый Джон Рескин? Слухи о знаменитом критике доходили даже до незаинтересованной публики Ковент-Гарден. Признанный знаток искусства, покровитель молодых талантов, приближённый самой королевы! Сколько раз Элизабет встречала его имя в газетах. И вот теперь рядом с ней стоит его супруга и обращается к ней так ласково, будто их не разделяет огромная социальная и культурная пропасть.

– Мисс Сиддал, да вы бледны, – насмешливо заметил Уотерхауз, – Эффи, наверное, на неё так подействовало ваше имя!

– Да, вы правы, – запнувшись, ответила Элизабет, – я много слышала о Рескине ранее. И совсем не ожидала встретить здесь его супругу.

– Где ещё меня встретишь, как не на выставке прерафаэлитов? – рассмеялась Эффи, – Муж без ума от этих ребят и балует их сверх всякой меры. Например, на прошлой неделе он порекомендовал Росетти одному из членов Королевской Палаты. И что вы думаете? Наш умник вдруг сорвался в Италию, и когда он вернётся – одному Богу известно.

– В этом весь Росетти, – вставил Деверелл, – у него великолепные картины но нет ни малейшего чувства долга.

– Вам обязательно стоит с ним познакомиться, – обратилась Эффи к Элизабет.

– Все эти разговоры так непривычны для меня, – произнесла девушка, – На Ковент-Гарден все иначе. Я будто бы попала в другой мир и немного боюсь.

Эффи весело рассмеялась.

– Какое милое дитя! Мисс Сиддал, а я ведь всего на пару лет старше вас! Поверьте, мы всего лишь простые смертные, и бояться нас совсем не надо. А что касается разговоров… мой супруг самый сведущий человек в живописи на всём Альбионе, но, увы, очень утомительный собеседник. Вы это вскоре поймёте.

– Я бы очень хотела.

– Но вы же никого не знаете! – всплеснула руками Эффи, – сейчас я познакомлю вас с остальными.

Эффи познакомила Элизабет с остальными художниками. Как и ожидалось, все они оказались прерафаэлитами. О близких друзьях Деверелла, Милле и Уотерхаузе, она слышала, а вот о Моррисе, Хьюзе и Ханте узнала впервые. С ними были несколько молодых натурщиц, державшихся не в пример свободнее Элизабет.

Девушка молчала, лишь изредка отвечая на вопросы. Она восхищённо рассматривала художников, с наслаждением слушала их речи. Их жизнь казалась ей чем-то удивительным. Подумать только, Хант в свои 25 лет изъездил всю Англию, создавая воздушные акварельные пейзажи. А молодой Милле последний месяц находился в центре внимания критиков. Его картина «Христос в родительском доме» вызвала настоящий всплеск дискуссий – уж слишком домашними и неканоничными казались Иисус и Мария. «Таймс» посвятил Милле целую разгромную статью. Но художника, казалось, это ничуть не волновало.

– Какие они талантливые, – думала Элизабет, разглядывая картины, – куда уж грубым рабочим Ковент-Гардена до этих юношей!

И пусть костюмы у многих были далеко не новые – меткий глаз модистки видел и потёртость ткани, и неровность швов на одеждах, всё же, их манеры значительно отличались от тех, что привыкла слышать Элизабет в своей лавке. Девушка переводила взгляд с художников на картины и видела нежные краски, приятные сердцу пейзажи и замысловатые наряды персонажей из мифов и литературы. Элизабет с гордостью рассмотрела и себя в «Двенадцатой ночи». Переодетая в мужской костюм Виола сохранила явное сходство с девушкой. Это польстило Элизабет. Она вновь взглянула на художников и узнала их спутниц в нескольких картинах.

– Возьмите нас в вашу следующую поездку, дорогой Альфред, – томно протянула одна из девушек, обращаясь к художнику, – мы просто задыхаемся в этом мраке.

– И я бы не отказался уехать из Лондона хотя бы на неделю, – подхватил Милле, – сам Уильям Блейк находил здесь «печаль бессилья и тоски».

– В Лондоне неплохо писать сирот или торговцев, – проговорил Хьюз, – но для нашего братства город слишком мрачен. Не припомню красивой истории, в которой органично смотрелась бы серость нашей погоды. Нет в ней романтики.

– Нет романтики? – неожиданно для себя воскликнула Элизабет, – в Лондоне? Господа, неужели вас совсем не увлекает красота этого древнего города? Если бы я владела искусством живописи, то мне бы и жизни не хватило, чтобы воплотить все свои идеи.

– Как вы отчаянно защищаете Лондон, – улыбнулся Милле.

– Можно пример какой-нибудь из ваших идей? – поинтересовался Уотерхауз

Элизабет улыбнулась. Мечтательные искорки зажглись в её глазах.

– Боудика, – произнесла она, – королева бриттов. Я написала бы её после поражения у Лондиния – так ведь называлась раньше наша столица? С чёрным болиголовом в руке, среди павших воинов своего народа.

– Браво, достойная идея! – воскликнул Уотерхауз.

– Жаль, что здесь нет Росетти, – произнес Деверелл, – он бы вас точно поддержал.

– И предложил бы стать своей музой, – сказал Уотерхауз, – мисс Сиддалл, хотели бы стать ненадолго королевой бриттов?

– Боюсь, я ещё слишком молода для неё, – рассмеялась Элизабет.

Она улыбнулась, поймав одобрительный взгляд Милле. На душе стало как-то легко и спокойно. Она вновь взглянула на картину, где среди персонажей бессмертной пьесы лукаво смотрело и её собственное изображение.

За весь вечер Деверелл почти не разговаривал с Элизабет. Он не находил ее интересной, но получал тщеславное удовольствие от того, что натурщица понравилась другим.

– Где же ты нашел такую красавицу? —проговорил вполголоса Уотерхауз, – она не похожа на тех молочниц, которых нам удается уговорить.

– Элизабет – модистка в шляпном магазине, – отозвался Деверелл, —мать всё время твердит, что она – человек большой души. Никогда не думал об этом, если честно. Натурщицам платят не за душу.

– Ты прав, – Уотерхауз вдруг хлопнул Деверелла по плечу, – но готов поспорить, скоро эта девушка будет на всех наших картинах.

Глава 4.

Весна 1851 года выдалась очень холодной и дождливой. Каждое утро белёсый туман, будто призрачное облако, окутывал Лондон. К полудню он таял, и редкие солнечные лучи заглядывали в окна, но ненадолго. Небо вскоре затягивалось белой пеленой, начинался дождь – мелкий, моросящий, нескончаемый. Во влажной нечистоте трущоб обострились болезни. По улицам то и дело проезжали катафалки, но привычные к невзгодам, жители Ковент-Гарден не обращали на них особого внимания.

Чарльз, брат Элизабет, был в числе тех, кто не смог пережить эту весну. Сиддалы восприняли трагедию с грустной покорностью. Печальный конец, ожидающий тщедушного мальчика, был ясен с самых первых признаков чахотки. Нищета всегда идёт под руку с болезнью, и даже появившиеся благодаря Элизабет деньги, не смогли помочь Чарльзу. В последние дни жизни, он почти всё время пребывал в полузабытьи. Дыхание сделалось хриплым и прерывистым, то и дело мальчика сотрясал сильный приступ кашля. Элеонора несколько дней и ночей провела у постели больного, давая ему лекарство, вытирая кровь с бледных губ. Она знала, что Чарльза не спасти и в глубине души даже желала, чтобы всё закончилось поскорее. Слишком тяжело было наблюдать его мучения и понимать, что ничем нельзя помочь.

И вот Чарльза не стало – но, слушая отпевание, отец семейства не мог отделаться от мысли, что ему ещё повезло потерять только одного ребенка. Всего лишь десятилетие отделяло их от страшной эпидемии холеры, внезапно обрушившейся на Лондон. Большая часть города как будто вымерла – неудивительно, ведь все колодцы, оттуда брали воду местные жители, были заражены бактерией. Правда, этого никто не знал. Многие списывали эпидемию на грязь, и неистово намывали свои дома каждый день. А потом пили колодезную воду и погибали в страшных мучениях. Тогда сжигались целые кварталы, чтобы предотвратить заразу.

Чарльз Сиддал приехал в Лондон сразу после эпидемии. Он помнил, что в каждой семье,с кем бы он не говорил, были потери – мужья, жёны, дочери и сыновья… Так что, как не была страшна весна 1851 года, лондонцы переживали и худшие времена. Скорбя о смерти сына, Чарльз не позволял себе поговорить об этом с приятелями, ведь каждый из них переживал своё горе.

Происшествие сильно подкосило Элеонору. Чарльз был её любимцем – и оттого, женщина сама слегла в постель на несколько недель. Все домашние хлопоты легли на плечи дочерей. К ним на помощь приехала и Лидия. Её живой нрав и деловитость стал для Сиддалов глотком свежего воздуха. Лидия играла с младшими братьями и сёстрами, отчаянно торговалась на рынке, знала множество интересных баек, которыми веселила отца и мать. Вечером, закончив повседневные дела, она любила прогуливаться с Элизабет по берегу Темзы, прямо как во времена своего девичества.

Правда, теперь удовольствие от беседы получала только одна сторона. Элизабет с грустью обнаружила, что больше не может поверять подруге детства свои тайны. Слишком разными дорогами они шли по жизни. Прерафаэлитов Лидия воспринимала только с точки зрения кандидатов для замужества, а рассказы об искусстве и слушать не желала. После нескольких неудачных попыток, девушка решила больше к этим темам не возвращаться. Она предоставляла Лидии возможность самой вести разговор и расспрашивала про хозяйство, мужа, детей. Сестра охотно начинала рассказывать, а Элизабет тем временем уносилась мыслями в сладкий мир грёз.

– Помнишь, мы гадали, куда плывут облака? – думала она, глядя на Лидию, её уверенное скуластое лицо, размашистые и нервные движения рук, слушая громкий голос, – кажется, я так и осталась где-то там, далеко… а ты уже много лет твёрдо стоишь на земле.

Между тем, полгода миновало с памятного вечера на выставке, где Деверелл познакомил Элизабет с прерафаэлитами. Уотерхауз окрестил девушку «английской розой», и это прозвище прочно закрепилось за ней. Художники пришли в восторг от Элизабет: тоненькая и бледнокожая, с огромными зелёными глазами, в которых всегда плескалась грусть, с роскошными волосами цвета тициановского золота, девушка была живым воплощением грёз о навеки минувшем «золотом веке», который они воспевали в своих картинах. Мечтатели увидели ожившую мечту – конечно же, они не смогли отпустить её обратно.

Первым стал Милле. Узнав у Деверелла адрес, он легко нашёл шляпную лавку. Когда он пришел, Элизабет подсчитывала выручку, силясь найти недостающие монеты, а потому не сразу заметила нового посетителя.

– Доброе утро, мисс! – приветствовал её Милле.

– Ой, простите! – Элизабет улыбнулась, не узнавая его в полумраке, – что могу вам предложить?

– Не узнаёте меня? Как жаль! – улыбнулся Милле, – мы с вами так чудесно разговаривали в Академии три недели назад. Я – Джон Эверетт Милле.

Элизабет всплеснула руками. С того памятного вечера она не получила ни одной весточки от Девереллов. Это сильно огорчило бы девушку, если бы не болезнь Чарльза. Она трудилась в лавке, не покладая рук, а потом бежала домой, чтобы помочь ухаживать за больным. Времени на размышления у неё не оставалось.

Но когда Элизабет узнала Милле, сердце её чуть не выскочило из груди. Он здесь! Он, посланник невероятного мира, о котором она успела позабыть! Радость так захватила Элизабет, что она еле сдержала желание броситься к нему, обнять и расцеловать. Но её радостная улыбка многое сказала Милле.

– Вижу, вы меня узнали, – улыбнулся он в ответ, – так вот где мой друг нашёл вас – в простой, ничем не примечательной лавке прячется такое сокровище…

– Вы мне льстите, – проговорила она, – но даже не представляете, как я рада вас видеть.

– Это написано у вас на лице, – усмехнулся Милле, – скучали по нашему обществу?

– О, да! – воскликнула она, – тот вечер в моей памяти будто какой-то сон. Впрочем, сами видите, – она кивнула на прилавок, – у меня здесь совсем другая жизнь.

– Это всегда можно изменить. Быть может, мне повезёт, как и старине Девереллу, и я смогу получить прекрасную натурщицу для своей картины. Как думаете?

Конечно же, Элизабет согласилась.

Добродушный Милле был совсем не похож на угрюмого Деверелла. Его радушие и детская, наивная мечтательность невольно подкупали. Может быть поэтому все так любили этого высокого, белокурого юношу с нетипичными для художника, холёными маленькими руками, за которыми он тщательно ухаживал. Воображение Милле не знало границ, и вместе с тем – это была крайне деятельная натура. Для пробуждения вдохновения ему нужны были сильные впечатления. В его поисках Милле исследовал окрестности Лондона, исходил берега рек, леса и холмы. С этой же целью художник иногда посещал сеансы спиритов, а иной раз – уличная сценка или свадебная процессия могли дать ему пищу для размышлений.

Милле был влюблён в искусство и изучал его с той же страстью, что и мир вокруг. Его познания были столь велики, что сам Джон Рескин охотно прислушивался к словам молодого художника. Вместе с тем, Милле был очень прост в общении и имел талант заводить друзей везде, где бы он не появлялся. Именно поэтому, они поладили с Элизабет буквально в первый же день её позирования.  Обнаружив в девушке неподдельный интерес к братству, Милле охотно рассказывал о нём. Их беседы длились долго – намного дольше, чем дозволяли приличия.

– Основной недостаток академической живописи, – говорил Милле, – в том, что по технике своей она не продвинулась дальше открытий Возрождения. Спору нет, свет и перспектива изменило всё восприятие рисунка. Гении Возрождения создали форму – но беда в том, что эта форма за столетия практически не изменилась.

Какие картины пишут выпускники Академии? Однообразные натюрморты? Или парадные портреты – памятники самодовольству? Это очень печалит меня. Столетиями искусство развивалось – и ради чего? Чтобы мещанин любовался картиной с нарциссами у себя в столовой!

– Ты слишком суров, – улыбнулась Элизабет, – разве искусство не прекрасно тем, что повторяет мир?

– Оно должно отображать больше, мисс Сиддалл, гораздо больше! Любой, кто выучит технику, сможет изобразить улицу, на которой живёт, или берег реки. Но вот вдохнуть в полотно жизнь – это дано не каждому.

– Посмотрите, – Милле подвёл девушку к окну, – туман снова окутал Темзу. Допустим, я могу написать этот пейзаж, но он не вызовет у зрителей ничего, кроме скуки. А теперь взгляните на это, – и Милле указал на одно из незаконченных полотен, изображающих сценку из жизни короля Артура, – как здесь кипят жизнь и страсти! А знаете почему? Потому что я отразил в ней собственные мечты о великих и свободных временах. Знаете, я иной раз думаю, что в рисунках средневековых монахов было больше смысла, чем во всём современном творчестве Академии. По крайней мере, они пытались воплотить своё видение Веры, а мы – мы лишь копируем то, что видим.

– Но полотна прерафаэлитов написаны по канонам академической живописи, – возразила девушка, – нельзя сразу научиться создавать что-то прекрасное, не зная простых основ. Как например… например, нельзя сделать красивое платье без выкройки и замеров. Оно просто не получится, даже если за него возьмётся самая умелая швея.

– Хороший пример, – улыбнулся Милле, – вы правы, основы рисунка должны изучать все будущие живописцы. Плохо то, что ученикам не даётся больше. Основы должны формировать воображение, а не приучать его к штамповке. Смотрите, – и Милле вытащил огромную папку с листами бумаги, на которых хаотично были изображены наброски растений.

– Вы знаете, сколько часов я провёл в окрестностях Лондона, делая зарисовки цветов, животных и птиц? Очень, очень много. И всё это богатство я переношу на картины, соединяю со своей фантазией – и вуаля! – они становятся ещё ярче! Реальность подчиняется моей фантазии, а не наоборот. И кажется мне, что живописи и поэзии реализм просто противопоказан.

Элизабет вспомнила завораживающие её образы Теннисона и не смогла не согласиться.

Благодаря Милле, Элизабет снова встретилась с прерафаэлитами, на этот раз на пикнике в Ричмонд-парке. А через пару дней она получила приглашение на вечер у Эффи, где Уотерхауз предложил девушек позировать для картины «Валентин спасает Сильвию от Протея». И это было только начало.

Элизабет стала настоящей музой братства. В один день она была у Уотерхауза, второй – позировала для «Русалки» Милле, а на третий спешила к Холману, который писал её в образе англичанки из новообращённых бриттов, спасающей от преследователей друзей-миссионеров. Свойственная Элизабет мечтательная сентиментальность, дремавшая до поры до времени, вдруг проснулась – и со всей страстью своей души, девушка уходила в иллюзорный мир, созданный воображением. Она слушала речи прерафаэлитов, прославляющие чувственность и романтичность. На их полотнах оживали легенды Средних веков и опьяняющие римские сатурналии. Каждый раз, глядя даже на карандашный набросок, девушка ощущала неведомый до той поры трепет. Языческая волшебница, страдающая христианка, загадочная принцесса – Элизабет нравилось воплощать эти образы, и чем дальше они были от действительности – тем интереснее ей было надевать маски других эпох. Волшебные легенды всегда казались молодой девушке реальнее самой жизни.

Элизабет нравился мир мастерских с их беспорядком и острым запахом красок, нравились многочисленные наброски, лежащие на столах, а иногда – на полу, нравилась даже ломота в спине, когда она, застывши неподвижно на несколько часов, аккуратно двигалась, чтобы немного размять мышцы.

Конечно, сами прерафаэлиты оставались совершенно земными людьми. Их встречи в столовых и пабах немногим отличались от студенческих попоек. Элизабет пила и веселилась вместе со всеми, соблюдая, однако, правила приличия. В глубине души она любила такое времяпровождение гораздо больше выставок в Академии, где эрудиция прерафаэлитов воздвигала между ними непреодолимую стену.

Однако стоило Элизабет покинуть художников, как на неё обрушивался реальный мир. Мир, который становился всё более и более тягостным после лирики ярких полотен и долгих разговоров об искусстве. Он раздражал, тяготил, лишал сил, но девушке вновь и вновь приходилось погружаться в повседневные заботы.

Старший брат Джеймс постоянно ссорится со своей молодой женой. Клара долго болела после того, как попала под ливень. Тихая соседка-вдова съехала, а новая семья шумела так сильно, что мистер Сиддал вынужден то и дело делать им замечания.

– Одно и то же, нет конца и края этой суете, – думала Элизабет о бесконечной веренице событий, – и ничего не имеет смысла, все один тягостный сон. Но как от него проснуться?

Девушка забросила работу в шляпной лавке. Миссис Роджерс была оскорблена подобным отношением и при встрече с Элизабет, отводила взгляд. Однако, место главной модистки оставалось свободным. Миссис Роджерс ценила свою работницу и надеялась, что она вскоре вернётся, устав «от молодых бездельников», как доверительно сообщила она соседке. Конечно, если бы миссис Роджерс смогла бы прочесть мысли Элизабет, то нашла бы новую модистку в тот же день.

– Вы с такой любовью говорите об искусстве, – заметила Эффи однажды, во время их разговора, – сложно поверить, что вы ещё сами не занимаетесь живописью! Обычно, такой пыл можно встретить лишь у художников.

– Сказать по правде, я и не мечтала об этом, – ответила Элизабет, – я полностью разделяю взгляды тех, для чьих картин я позирую. Но писать самой… что вы, у меня не хватит мастерства.

– Технику всегда можно наработать, – ответила Эффи, – а вот такая вера в любимое дело встречается редко. Если хотите, я спрошу у супруга, может ли он порекомендовать талантливого учителя для вас.

– Спасибо, но не стоит его беспокоить, – хоть Элизабет и не была знакома со знаменитым критиком, Джон Рескин внушал ей необъяснимый страх, – может быть, я попрошу кого-нибудь из друзей.

– Что ж, как хотите, – улыбнулась Эффи, – подумайте над моим предложением.

Разговаривая, они подошли к другим знакомым дамам. Эта встреча происходила в разгар лета, в загородном доме Рескина. Светило яркое солнце, от которого женщины закрывались кружевными зонтиками. Элизабет вскоре покинула маленькое общество. Внутри неё нарастало нервное возбуждение, вызванное словами Эффи.

– Почему я не пишу? – размышляла девушка, – почему я ни разу даже не задумывалась об этом?

Элизабет в своих мыслях возносила художников на невыразимую высоту. Ни разу, даже в самых смелых мечтах она не становилась с ними наравне. Возможно, она слишком недооценивает себя? Ведь всем известно, что искусство помимо таланта включает в себе ежедневный труд. Только оттачивая своё мастерство, хороший художник становится подлинным гением.

Вернувшись в город, Элизабет предпочла идти пешком, чтобы как следует поразмыслить. Нервное возбуждение охватывало её всё больше. На щеках заблестел яркий румянец, парочка проходивших мимо работников шутливо прокричали ей комплимент. Девушка ничего не слышала:

– Нет смысла себя обманывать, роль натурщицы всегда казалась мне слишком простой, – думала Элизабет, – я как будто бы могу гораздо больше. Сколько образов, сколько идей приходит ко мне каждый день! Как часто я будто грежу наяву!

Наутро она обратилась к Милле с просьбой научить её живописи. К удивлению девушки, художник ответил отказом.

– Со стороны наше ремесло может и выглядит романтично, – говорил он, – но на самом деле, это тяжёлый, и очень часто неблагодарный труд. Все средства уходят на холсты и краски, заказчики изводят тебя своими требованиями. Если работа закончена, ты не ощущаешь счастья, потому что в своих картинах всегда наблюдаешь сводящее с ума несовершенство. Нет, жизнь художника совсем не для вас, мисс Сидалл. Поверьте, быть Музой – куда приятнее.

– Но я хочу большего, – нахмурилась Элизабет, – быть музой и творить – разные вещи.

– Женщина всегда более искусный творец, чем мужчина, – ответил Милле, – она творит чувства и вдохновение своим искусством, а ещё даёт жизнь ребенку. Разве вам этого недостаточно?

Элизабет не стала продолжать разговор, но затаила на Милле обиду. К другим знакомым художникам она не стала обращаться. Только с Милле, близким другом, во взгляде которого девушка порой читала больше, чем просто восхищение, она могла чувствовать себя совершенно свободно. Но если даже он так скептически отнесся к её желанию творить, то другие просто высмеют её. Однако, отказываться от своей идеи Элизабет не собиралась.

Несмотря на то, что она часто бывала в мастерских, Элизабет имела очень смутное представление о первых шагах будущих художников. Она видела, как создаются шедевры из карандашных набросков – но руками творцов, а не школьников. С чего же начать? Элизабет знала, что для тренировки навыков, прерафаэлиты иногда пишут натюрморты и простые уличные пейзажи. Что ж, это ей как раз подойдёт. И через пару дней после разговора с Милле, Элизабет приобрела бумагу и карандаши для эскизов. Девушка выбрала те, что использовали в своих мастерских прерафаэлиты. Наличие хороших материалов придавало ей уверенности.

Солнечным ранним утром, покончив с домашними делами, Элизабет уселась на крыльце своего дома.

– Я изображу свою улицу. Что может быть проще? – размышляла девушка, разглядывая ряд деревянных незатейливых домов, вывески паба и мастерской отца, фонари, резкий поворот каменной мостовой. Она прекрасно видела и пропорции, и перспективу – всё то, о чём она не раз слышала у прерафаэлитов. Перед внутренним взором девушки отчетливо представал её будущий рисунок.  Он казался очень простым, и Элизабет с воодушевлением принялась за работу.

Но вот незадача! Это оказалось гораздо сложнее, чем предполагала девушка. Она прекрасно видела улицу, но при попытке перенести зрительный образ на лист бумаги, выходила чудовищная карикатура. Дома выглядели совершенно плоскими, дорога не уходила вдаль, а нелепо нависала над ними, а все предметы выглядели до смешного кривыми – пятилетний ребёнок справился бы с делом гораздо лучше!

Элизабет не сдавалась. Снова и снова она вырисовывала ставший уже ненавистным пейзаж, но каждый раз терпела поражение. Её ловкие руки, которые легко шили, вязали и штопали, совершенно не могли управиться с простым карандашом.