Эммарилиус

В кафе еще звучат старые народные песни, в книжных лавках пылятся томики местных поэтов, а бабушки на рынках по-прежнему продают пироги с вишней, рецепт которых не менялся сто лет.

Общество здесь – сплав старого и нового. Люди голосуют на выборах, верят в демократию, спорят о политике в газетах и кафе, но при этом не торопятся отказываться от прошлого. Они помнят свою историю, гордятся ею – и в то же время смотрят вперед.

Да, перемены дались нелегко. Были кризисы, протесты, споры, были моменты, когда казалось, что страна разорвется между традицией и прогрессом. Но Нева́ль выстояла.

Потому что ее душа не в машинах и не в законах. Она в музыке, что звучит из открытых окон. В книгах, которые передают из поколения в поколение. В людях, которые, несмотря на все изменения, остаются самими собой.

И пока это так – у Нева́ль есть будущее.

Акт II. «№14»

Деревня в глубине прекрасной Нева́ль, где она родилась, была похожа на иллюстрацию из старой сказки.

Небольшие холмы, покрытые густой травой, плавно переходили в пышные леса, где деревья стояли так тесно, будто шептались между собой. Воздух всегда был наполнен ароматом хвои, влажной земли и дыма из труб. Сладковатого, уютного запаха, который означал дом.

Их коттедж, сложенный из темного дерева и серого камня, приютился почти на окраине, у самого леса. Небольшой, но крепкий, с покатой крышей, покрытой мхом, и ставнями, которые скрипели на ветру особым образом, так, что Леона могла узнать этот звук даже за версту. Внутри пахло печеным хлебом, сушеными травами и воском – мама, Эмма, любила зажигать свечи по вечерам, и теплый свет дрожал на стенах, рисуя танцующие тени.

Отец, Джек, был высоким, довольно молчаливым человеком с грубыми руками, покрытыми шрамами от топора и пилы. Он работал лесником и знал каждую тропинку в округе. Иногда он брал Леону с собой, и тогда они молча шли между деревьями, слушая, как трещат ветки под ногами, как щебечут птицы, как где-то далеко стучит дятел. Он не говорил лишнего, но в его редких улыбках было столько тепла, что девочке не нужны были слова.

А еще были Финн и Джаспер – младшие братья, озорные, вечно покрытые царапинами и веснушками. Они носились по двору, лазили по деревьям, пугали лесных зайцев и обожали свою старшую сестру. Леона читала им сказки перед сном, а когда они болели, варила имбирный чай с медом. Тот самый, которым мама лечила ее саму.

Деревня была маленькой, но живой. Все знали друг друга, все помогали друг другу. Если у кого-то рождался ребенок, то пекли пироги. Если кто-то умирал – стояли вместе у могилы, не стыдясь слез. Здесь не запирали двери на ночь, а дети бегали по улицам дотемна, зная, что их всегда найдут, всегда обнимут, всегда отведут домой.

Леона росла счастливой. Ее детство было наполнено красками, нитями и деревом – тем, что оставляло след не только в руках, но и в душе.

Мать была волшебницей с иголкой и ниткой. Ее пальцы, быстрые и ловкие, могли превратить кусок ткани в платье с кружевами, а клубок шерсти – в теплые варежки с оленями. Леона сидела рядом, наблюдая, как материнские руки творят чудеса, а потом и сама брала спицы. Сначала петли выходили кривыми, неровными, но Эмма лишь смеялась и поправляла их.

– Ничего, дочка, все когда-то начинают с узлов.

Постепенно девочка научилась вязать шарфы, штопать носки, пришивать пуговицы. А потом пошли платья – простые, но уже ее собственные. Мать разрешала ей выбирать ткани на рынке, и Леона подолгу гладила пальцами бархат, шелк, грубый лен, представляя, во что они превратятся.

Отец же учил ее другому. Его мастерская пахла стружкой, маслом и железом. Он показывал, как держать молоток, чтобы не стучать по пальцам. Как отличить ржавый гвоздь от хорошего. Как подпилить дверь, чтобы она не скрипела.

Она научилась чинить табуретки, собирать полки, менять проколотые колеса на их старой машине. Однажды, когда телевизор замерцал и захрипел, отец просто положил перед ней отвертку.

– Разберешься?

И она разобралась.

А между делом были книги. Фэнтезийные романы, где рыцари сражались с драконами, а волшебницы плели заклинания из лунного света. Леона забиралась на крышу сарая или в свое секретное место под старой яблоней и читала, пока солнце не касалось горизонта. Потом брала карандаши и рисовала замки, леса, странных существ, которых видела только в своем воображении.

Родители никогда не говорили, что это ерунда. Мать хранила все ее рисунки в старом сундуке. Отец смастерил ей мольберт.

И поэтому Леона верила, что все возможно. Что она может починить все, что сломано. И создать то, чего еще нет.

Когда Леона повзрослела, в ней начало расти беспокойство. Деревня, такая уютная и привычная, вдруг стала казаться ей тесной и ограничивающей. Ей страстно хотелось увидеть мир за пределами родных холмов, познакомиться с разными людьми и найти свое призвание, которое перевернет ее жизнь.

После долгих разговоров с родителями и мучительных раздумий девушка приняла самое непростое решение в своей жизни – уехать в город.

Леона стояла на перроне, сжимая в руках чемодан, тот самый, что когда-то принадлежал ее деду. Родители молчали. Отец крепко обнял ее, и она почувствовала, как шершавая ткань его рубахи пахнет лесом и дымом. Мать, сжав губы, сунула ей в карман сверток с печеньем и вязаные варежки – на всякий случай.

– Ты всегда можешь вернуться, – только и сказала Эмма.

Но Леона знала: она не вернется. Не сейчас.

Поезд тронулся, увозя ее от холмов, от леса, от тишины.

Леона была одновременно взволнована и напугана. Город оглушил ее. Он ревел, гудел, звенел. Машины, трамваи, гул голосов сливались в один непрерывный рев. Воздух пах бензином, жареными каштанами и чем-то чужим. Люди шли быстро, не глядя по сторонам, не улыбаясь. Леона впервые потерялась на третьи сутки. Свернула не туда и оказалась в переулке, где стены домов смыкались над головой, как в ущелье.

Но она не испугалась. Вместо этого достала блокнот и нарисовала этот переулок – мрачный, узкий, с одиноким фонарем.

Город раскрывался, как книга. Она нашла блошиный рынок, где старый торговец продавал кисти прошлых веков. Библиотеку с витражными окнами, где пахло пылью и тайнами. Парк, где осенью листья до последнего момента оставались огненно-рыжими.

Она с головой погрузилась в учебу, завела новых друзей и исследовала потаенные уголки города. Аудитории казались слишком большими, профессора – слишком важными, а однокурсники – слишком уверенными. Леона сидела с прямой спиной, впитывая каждое слово, записывая, зарисовывая.

Друзья, на удивление, нашлись довольно быстро.

Марк – долговязый парень с факультета журналистики, который носил очки с толстыми линзами и обожал старые детективы.

Алиса – рыжая бунтарка с курса дизайна, красившая губы в синий и спорившая с преподавателями обо всех возможных вещах.

Томас – тихий математик, который играл на скрипке по вечерам на крыше общежития.

Однако жизнь, как это часто бывает, быстро расставила все по местам. Уже через несколько месяцев рыжеволосая мечтательница, которой едва перевалило за двадцать, с горечью начала понимать, насколько легкомысленно она подошла к своему решению.

Учеба, которая в родной деревне давалась ей с удивительной легкостью, в городе превратилась в настоящее испытание. Здесь все было иначе: другой ритм, другой уровень подготовки, совершенно иной подход к знаниям. Преподаватели не разжевывали материал, как школьные учителя, а однокурсники, выросшие в академической среде, схватывали все на лету, в то время как Леона лихорадочно перечитывала конспекты, пытаясь уловить суть.

Она чувствовала себя потерянной. Будто маленькая лодка, брошенная в открытый океан. Город, который поначалу казался полным возможностей, теперь давил своей безжалостной конкурентностью. Даже новые друзья, такие открытые вначале, постепенно отдалились, погрузившись в свою учебу и проекты.

По ночам, в своей скромной комнатке в общежитии, Леона сжимала подушку и думала о доме. О том, как мама наверняка сейчас сидит у камина, вяжет очередной шарф и украдкой вздыхает, глядя на ее пустующее место за столом. О том, как отец, наверное, качает головой, но все равно каждое утро проверяет почту – не написала ли дочь.

Год. Целый год Леона боролась с собой.

Она вгрызалась в учебники до головной боли, пропускала обеды, чтобы успеть на дополнительные занятия, ночами корпела над заданиями, от которых у нее подкашивались ноги. Но университетская система, холодная и безразличная, продолжала давить на нее, как тяжелый каток. И в один серый ноябрьский день, когда очередная неудовлетворительная оценка легла перед ней на стол, она поняла – все. Больше не может.

Возвращаться домой? Нет. Мысль о том, чтобы увидеть разочарование в глазах отца, услышать подавленные вздохи матери, была невыносима. Она ведь так гордо заявляла, что покоряет город. Что вернется только с победой.

Вместо этого Леона нашла крохотную квартиру в районе, где по вечерам лучше не выходить на улицу, и устроилась в круглосуточный магазин на окраине. Работа была изматывающей – вечные ночные смены, пьяные посетители, мизерная зарплата. Но хоть какая-то стабильность.

Иногда, в редкие свободные дни, она позировала для местных бутиков. Высокая, стройная, с выразительными зелеными глазами и длинными медными волосами. Фотографы называли ее природной жемчужиной.

– Тебе бы в большой модельный бизнес, – говорили они.

Но Леона лишь мотала головой. Это была не ее мечта. Не ради этого она приехала в город.

По ночам, возвращаясь с работы, она иногда останавливалась на мосту, выходила из своей подержанной машины и смотрела на темные воды реки. Где-то там, в отражении городских огней, мелькало ее детское лицо. То самое, что когда-то так смело мечтало покорить этот город. Теперь же она просто выживала.

Прошли годы, и Леона наконец приспособилась. Не сдалась, не сломалась, а именно приспособилась, как вода, которая со временем находит свои пути даже в камне.

Она научилась жить в этом ритме. В грохоте метро по утрам, в толчее центральных улиц, в бесконечном потоке лиц, которые уже не казались ей безликой массой. Она нашла свои места: маленькое кафе за углом, где бариста знал, какой она любит кофе; тихий сквер, куда можно было прийти с книгой; крышу дома, с которой весь город был как на ладони.

И главное – она научилась не терять себя.

Ее гардероб больше не состоял из случайных вещей. Теперь в нем была ее история: удобные кожаные ботинки, в которых не страшно пройти километры; просторные свитера, напоминающие о материнских вязаных изделиях; яркие акценты, которых она, наконец, перестала бояться.

Появились и люди, которые стали ей по-настоящему близки. Не те, с кем просто тусуются, а те, кто приходил ночью с чаем, когда ей было плохо; кто смеялся над ее деревенскими историями, но не свысока, а с теплотой; кто знал, когда ей нужно побыть одной, а когда – вытащить куда-нибудь.

А еще… Она снова начала рисовать.

Сначала робко, в старом блокноте, который годами пылился на полке. Потом смелее, пробуя новые стили, техники, материалы. Ее работы были неидеальными, но в них была жизнь. Та самая, которую она когда-то чувствовала в лесу, в деревне, в себе. И, возможно, именно это и было самым важным.

Город не сломал ее. Он сделал ее сложнее. Глубже. Настоящей. И, оглядываясь назад, Леона понимала, что не жалела ни о чем.

– Да, мам, все в порядке. – Ее голос, тихий и теплый, едва пробивался сквозь рев ливня.

Дождь хлестал по крышам, по асфальту, по оголенным проводам, будто сама природа решила смыть этот город в канализацию.

– Мы очень ждем, когда ты наконец-то навестишь нас. Мы соскучились, милая.

Мамин голос, такой родной, такой далекий, заставил ее сжать телефон.

– Да, я тоже, – девушка мягко улыбнулась, – очень сильно скучаю. Прости, у меня телефон совсем скоро сядет. Тут жуткие проблемы с электричеством из-за погоды. Сегодня самый настоящий ураган.

Она не сказала, что уже три года не может собраться домой. Не сказала про брошенный университет. Про то, как иногда, в особенно тяжелые дни, она едет до вокзала и просто смотрит на поезда, уходящие в сторону родной деревни.

– Будь осторожнее, хорошо?

Голос матери растворился в потрескивании линии, оставив после себя лишь гулкую тишину. Леона замерла, прижав телефон к груди, будто пытаясь удержать последние крупицы того тепла, что сквозило в маминых словах.

Не сказала, что ее учеба давно превратилась в ночные смены в магазине с выцветшей вывеской, где свет неоновой лампы мерцает, как последний маяк в ее личном шторме. Что ее руки, когда-то ловко управляющиеся с иглой и красками, теперь отсчитывают сдачу автоматически, бездумно.

Но хуже всего было молчание.

Мама не спрашивала прямо. Не требовала отчетов. Она просто звонила каждое воскресенье, ровно в семь, и говорила о пустяках. О том, как Джаспер выиграл школьную олимпиаду, как Финн научился печь пироги, как отец починил ту самую скамейку у крыльца.

А Леона… Леона врала. Тихо. Убедительно. С улыбкой.

– У меня все отлично, мам. Учеба идет хорошо. Да, скоро приеду.

Она давно должна была уволиться. Но что-то цепляло. Привычка, страх пустоты или просто глупая надежда, что однажды все само по себе изменится. Она так часто представляла этот момент – как захлопнет дверь за собой, как навсегда оставит позади эти стены, пропитанные тоской и разочарованием. Но теперь, когда он настал, ноги словно вросли в землю.

Ветер выл ей вслед, рвал рыжие пряди, лез под кожу, будто пытаясь вымести из нее последние следы тепла.

Она не дрожала. Просто стояла. Экран перед ней давно погас, но в его черном стекле еще мерещились отражения. Сломанные обещания, бессонные ночи, тонны выкуренных в одиночестве сигарет. А потом по щекам потекло что-то соленое, и она даже не сразу поняла, где кончается дождь и начинаются ее собственные слезы.

Заявление лежало на столе директора. Помятое, затертое по краям, будто кто-то раз за разом перечитывал его, не решаясь подписать. Теперь все кончено. Осталось только вернуться за деньгами. За последней подачкой от места, которое выжало из нее все соки.

Но что дальше? Деньги быстро растворятся, как всегда. Аренда, еда, долги – и снова пустой кошелек. А потом? Опять эти бесконечные подработки, где задерживают зарплату, а наглые заказчики смотрят свысока? Опять унижения, опять этот проклятый круг?

Из-за угла донесся гул проезжающей машины, свет фар на мгновение осветил ее лицо. Бледное, с темными кругами под глазами. В этом мимолетном свете она выглядела старше своих лет.

Дождь хлестал так яростно, что асфальт перед парковкой превратился в мелкое озеро. Леона, поджав плечи, рванула к машине. Всего несколько метров, но вода успела залить кроссовки, а ветер швырнул ей в лицо очередную порцию ледяных капель.

Старый «Додж», когда-то синий, а теперь покрытый паутиной царапин и рыжих подтеков ржавчины, ждал ее, как верный пес. Дверь скрипнула протестом, когда она ввалилась внутрь, оставляя на сиденье мокрый след.

– Ну же, заводись…

Ее пальцы, покрасневшие от холода, с трудом удерживали ключ.

Мотор кашлянул, вздрогнул и, наконец, заурчал, будто нехотя соглашаясь на еще один рейс. Дворники заскрежетали, отчаянно размазывая потоки воды по стеклу. Видимость была чуть лучше, чем с закрытыми глазами, но выбирать не приходилось.

Леона глубоко вдохнула, чувствуя, как в салоне медленно наползает знакомый запах сырой обивки, дешевого освежителя с ароматом морской свежести и чего-то еще, что давно въелось в пластик панели.

На приборной доске мигал индикатор бензина.

– Черт…

Она потянулась к бардачку, где среди кипы чеков и салфеток лежала последняя купюра – ее резерв на крайний случай.

За окном город растворялся в водяной пелене. Фонари мерцали, как подводные огни, а тени прохожих мелькали, словно призраки.

Машина дернулась с места, дворники продолжили свой безнадежный бой. Где-то там, за этой стеной дождя, был ее дом – крохотная квартирка с протекающим краном и одеялом, которое уже давно не пахло домом.

Машина плыла по улицам, как корабль в штормовом море. Стекло запотело изнутри, и Леона то и дело протирала его краем ладони, оставляя мутные разводы. Внешний мир казался сюрреалистичным – фары встречных машин расплывались в желтые пятна, тротуары исчезли под черной водой, пешеходы превратились в сгорбленные тени, изредка мелькающие за стеной дождя.

Каждый поворот руля отзывался напряжением в плечах. Шины временами теряли сцепление, и «Додж» на мгновение становился неуправляемым, скользя по водяной пленке. Леона прикусила нижнюю губу, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

Светофоры плясали перед глазами. Красный, желтый, зеленый. Их отражения дрожали в лужах, смешиваясь с неоновыми вывесками. Время будто растянулось. Секунды превращались в минуты, а дорога, которую она знала наизусть, вдруг стала чужой и опасной.

Где-то слева пронеслась скорая – сирена заглушилась ливнем, но мигающий свет пробился сквозь завесу воды и на мгновение осветил ее лицо с каплями дождя на ресницах.

С каждым перекрестком сердце Леоны билось чаще, отдаваясь глухим эхом в висках. Нога, замершая над тормозом, слегка дрожала. Одно неверное движение, и тяжелый кузов могло развернуть на мокром асфальте.

Дорога превратилась в предательский лабиринт. Лужи, скрывающие глубину, внезапные выбоины, грозящие сломать подвеску. Все это заставляло ее вцепляться в руль еще крепче.

Когда она свернула на проспект, ветер ударил с новой силой. Вода обрушилась на машину сплошной стеной, и на мгновение мир за окном исчез – только шум, грохот и ощущение, будто она теперь плывет сквозь бурю, а не едет. Видимость упала почти до нуля, дворники с трудом справлялись с потоком воды.

Все произошло за долю секунды.

Из водяной мглы прямо перед капотом возникла тень – худой парень в темной одежде. Его лицо на миг отразилось в свете фар, искаженное ужасом.

Леона вдавила тормоз в пол.

Глухой удар. Стук. Скрип тормозов.

Тело пешехода отбросило на капот, а затем на асфальт.

Машину развернуло. Она чувствовала, как «Додж» перестает слушаться, как колеса скользят по мокрому покрытию. Еще один удар. На этот раз передний бампер врезался в дорожный знак с металлическим хрустом.

Тишина. Только шум дождя и шипение перегретого двигателя.

Леона сидела, вцепившись в руль, ее дыхание было частым, поверхностным.

– Нет… Нет, нет, нет…

Время застыло.

Ее пальцы впились в руль так, что суставы побелели. Дождь за окном превратился в размытое пятно, звуки – в глухой, далекий гул. Только сердце билось где-то в горле, бешено, неровно, как загнанный зверь.

Она медленно повернула голову. Зеркало заднего вида. Там, на мокром асфальте, лежал он. Неподвижный. Вода вокруг него уже не была прозрачной. Алая волна растекалась от его головы, смешиваясь с дождем, но не исчезая.

«Я убила его».

Мысль ударила с такой ясностью, что ее стошнило. Она едва успела открыть дверь, прежде чем желудок вывернуло наизнанку. Кислый вкус во рту, слезы, дождь на лице – все слилось в один сплошной ужас.

Леона выскочила из машины, ноги подкосились, и она упала в лужу. Вода тут же пропитала джинсы, но Хэнсон не чувствовала холода.

Пешеход лежал неподвижно.

– Эй! Эй, ты… ты в порядке?! – Ее голос сорвался на крик.

Где-то вдали завыла сирена. Или это просто звенело в ушах?

Растрепанные волосы плавали в кроваво-дождевой смеси. Леона, превозмогая дрожь, перевернула тело, и ее пальцы скользнули по мокрой ткани рубахи, разорванной, темной от крови.

– Господи… – Ее шепот потонул в реве бури.

Два пальца на шее. Тишина. Потом слабый, но четкий толчок под кожей. Жив. Пульс под пальцами был слабым, но стабильным. На секунду мир сузился до этого ритма – тук-тук, тук-тук, – доказательства, что она еще не убийца.

Но облегчение длилось лишь мгновение.

Телефон. Надо вызвать помощь.

Мокрые пальцы скользили по экрану, оставляя кровавые разводы. Капли дождя падали на дисплей, сбивая сенсор. Аккумулятор на нуле.

– Давай же… – Она трясла аппарат, будто это могло помочь.

«Он придет в себя. Увидит меня. Запомнит номер машины».

Девушка была на грани истерики, но всячески старалась держать себя в руках.

Дом в пятидесяти шагах. Теплая ванна. Сухая одежда. И тишина. Вечная тишина, в которой не будет этого хруста костей под колесами.

Дождь хлестал по лицу, ледяные капли смешивались со слезами. Леона стояла над телом, дрожащими руками пытаясь оценить повреждения. Его грудь едва поднималась, губы посинели от холода.

«Нельзя двигать». Голос разума звучал четко.

«Но оставить умирать в луже?» Сердце сжималось от ужаса.

Она оглянулась. Пустынная улица, темные окна домов. Ни машин, ни прохожих. Ни души. Только ее разбитый «Додж» с открытой дверью и мигающей фарой.

Леона вцепилась в его мокрый плащ, почувствовав, как мышцы дрожат от напряжения. Он оказался невероятно тяжелым. Мертвый вес, обмякшее тело, которое так и норовило выскользнуть из ее хватки.

– Держись… – сквозь зубы прошипела она, делая шаг назад.

Ее ноги подкосились, и они оба чуть не рухнули прямиком в лужу. Но каким-то чудом она удержала равновесие, впившись пальцами в его плечи.

Шаг. Потом еще один.

Все должно было быть иначе.

Чашка чая, книжка, раскрытая на любимой главе, теплый плед и тихий вечер под звук дождя за окном. Вместо этого – ледяная вода в ботинках, липкая кровь на ладонях и тяжелое дыхание незнакомца.

– Еще немного, – прошептала она больше для себя, чем для него.

Ее спина горела от напряжения, волосы прилипли к щекам, а в груди стоял ком. Не страх, не паника, а какое-то тупое, обреченное понимание: все пошло не так.

Она вспомнила, как сегодня утром, застегивая куртку, думала, что этот день будет хорошим. Как смеялась с коллегой над глупым анекдотом. Как покупала в лавке у метро ту самую книгу, которую ждала целый месяц.

А теперь…

Теперь она волокла по мокрому асфальту человека, чье лицо даже не успела разглядеть.

***

Это был один из тех забытых домов, что город давно перестал замечать.

Четыре этажа, облупившаяся штукатурка, трещины в стенах, как морщины на старом лице. Подъезд с выцветшей табличкой «№14», где цифра «4» давно отвалилась, оставив после себя ржавый след.

Внутри лестница. Скрипучая, с прогнившими перилами, которые шатались, будто вот-вот рухнут. На ступенях следы грязи, окурки, а где-то на третьем этаже детский рисунок мелом, который никто не стер.

Запахи сырости, жареного лука, дешевого освежителя воздуха с надписью «хвойный лес», но больше всего – затхлости, словно дом давно не проветривали.

Соседи за тонкими стенами слышали все. На первом этаже вечно пьяный слесарь, который орет на жену. На втором – студент с гитарой, разучивающий одни и те же три аккорда. На третьем – старуха, которая целыми днями смотрит телевизор на полной громкости.

А Леона на четвертом, под самой крышей, где зимой дует из всех щелей, а летом пахнет нагретым железом.

Ее квартира маленькая, как клетка. Обои с желтыми разводами от протечек. Окна, которые не закрываются до конца, сквозняк гуляет даже в самый тихий вечер. Ванная, где плесень по углам, а кран подтекает, капая в такт секундной стрелке.

Ключ дрожал в замке, скользя по металлу, пока наконец не попал в замочную скважину. Резкий щелчок – и дверь распахнулась, впуская их в темноту прихожей.

Леона ввалилась внутрь, едва удерживая парня, который теперь казался еще тяжелее. Его ноги волочились по полу, оставляя за собой мокрый след, смешанный с грязью и кровью.

– Только… не падай… – сквозь зубы прошептала она, цепляясь за стену.

Но силы покидали ее. Колени подкосились, и они оба рухнули на пол.

Голова парня глухо стукнулась о деревянные половицы. Он застонал, но не открыл глаз.

Леона лежала рядом, задыхаясь, чувствуя, как холод от пола проникает сквозь мокрую одежду.

Что она наделала?

Дом, который должен был быть спасением, теперь казался ловушкой.

Тишина в квартире была густой, как смола. Только прерывистое дыхание Леоны, хриплое и неровное, выдавало присутствие жизни. Она сидела на корточках в луже дождевой воды, что натекла с ее одежды, и чувствовала, как холодный липкий ужас медленно заполняет ее изнутри.

Леона дернулась к выключателю. Тьма. Электричества не было. Где-то в городе буря оборвала провода.

Она медленно поднялась, цепляясь за стену, и на ощупь двинулась в сторону ванной. Ноги подкашивались, но надо было действовать.

Леона стояла перед открытым шкафчиком, едва освещенным тусклым светом от маленькой лампы с почти мертвыми батарейками. Ее пальцы нервно перебирали содержимое. Бинты, йод, таблетки от головной боли. Все это выглядело таким жалким, беспомощным перед серьезными травмами.