Эммарилиус

Тишина. Дым стелился по улицам. И тогда все подняли головы. Туда, где на фоне кровавого заката парил юный заклинатель.

Нет. Уже не просто заклинатель. Не просто человек. Его глаза полыхали бирюзой, волосы трепетали в ветре, а вокруг тела вились древние руны – знаки силы, которой мир не видел века.

– Тейн… – имя, вырвавшееся из губ Вирги́ла, прозвучало как молитва.

Брат стоял, завороженный, не в силах отвести взгляд. Кто этот человек, парящий в небе? Тот ли это мальчишка, что прятался под постелью во время грозы? Или нечто большее – в разорванной, пропитанной кровью рубахе, с бирюзовыми всполохами в глазах, что горели ярче любых звезд?

Ветер трепал темные локоны Хранителя, обнажая шрамы, что уже затягивались – следы его перерождения.

А внизу… склонялись люди. Один за другим. Колено на окровавленную землю. Головы – в знак благодарности. Покорности. Веры.

Голоса сливались в единый гул, ударяющий в самое сердце. И среди них – отец. Гордый, непреклонный Ла́йбрик-старший, никогда не кланявшийся никому, стоял с опущенной головой.

И тогда Тейн почувствовал настоящее воодушевление. Оно разлилось по венам, горячее, чем магия осколка. Он мог свернуть горы. Достать звезды. Переписать саму реальность. Он мог защитить их. Всех.

– Тейн! – голос Ви́лмота прорвался сквозь гул разрушения, ясный, как колокол в бурю.

Юноша обернулся, его бирюзовые глаза постепенно теряли блеск, возвращаясь к своему обычному оттенку. Ноги подкосились, и он опустился на пол, сгорбившись у окна, словно впервые за долгие часы осознавая собственную усталость.

Ви́лмот схватил его в объятия, крепкие, дрожащие. Пальцы впились в черные волосы племянника, будто боясь, что тот растворится, если отпустить.

– Я так рад, что ты в порядке…

Тейн замер, не решаясь пошевелиться, не зная, как принять эту нежность после всего, что произошло.

– Дядя, я уничтожил отродий, – прошептал он, и голос его звучал так тихо, что слова едва долетели до уха Ви́лмота.

Мужчина отстранился, его ладони легкие, но твердые, легли на плечи Тейна. Глаза смотрели прямо в душу.

– Ты потрясающий, Тейн. Я так горжусь тобой. И не потому, что в тебе теперь такая мощь, а потому, что ты нашел мужество взглянуть в лицо своим страхам. В твоем возрасте у меня такого точно не было.

Он усмехнулся, легкая улыбка тронула его губы, и вдруг голос стал еще тише, еще нежнее:

– Но даже не смотря на это… Я рад, что мой любимый племянник… Что мой любимый сын в полном порядке.

Сердце сжалось, горло перехватило. Он не знал, что ответить, как обработать эти слова, поэтому просто уронил лоб на плечо дядя и сжал его рубаху в кулаках.

Слова Ви́лмота ударили Тейна прямо в сердце, сжав горло тугим узлом. Слезы покатились по щекам, оставляя соленые дорожки на запыленной коже. Он открыл рот, чтобы ответить, но кашель Ви́лмота разорвал тишину, а на губах мужчины выступили алые капли.

Тейн замер, впервые по-настоящему рассмотрев дядю.

Бледная кожа, липкая от пота. Дрожащие пальцы, цепляющиеся за собственную одежду, чтобы не упасть. Но он все равно пришел. Преодолел боль, чтобы убедиться, что Тейн в порядке.

Новый комок слез подкатил к горлу, но юноша сглотнул – и это помогло. Хотя бы на время.

Они медленно двигались к круглому залу, каждый шаг давался с трудом. Тейн чувствовал, как дядя ослабевает, как его дыхание становится все тяжелее, но не говорил ничего. Просто крепче прижимал его к себе.

У пустого алтаря он осторожно усадил Ви́лмота, прислонив к холодному камню, а сам опустился напротив. Ви́лмот улыбнулся – слабо, но искренне.

– Дядя… – голос юноши дрогнул – Я могу хоть что-то сделать? Как мне помочь тебе?

Тейн впился в глаза Ви́лмота, ища в них надежду, но увидел лишь тень надвигающейся беды.

Ви́лмот медленно выдохнул, и казалось, будто этот вздох вытягивает из него последние силы.

– Я отправлю тебя… в другое место. Ты должен найти Гервéрута Ла́йбрика.

– Что?.. – Тейн почувствовал, как холодная дрожь пробежала по спине. – Кто это?

Мужчина прикрыл глаза, будто вспоминая давно забытые страницы прошлого.

– Он – наш с твоим отцом кровный брат. Тот, кого изгнали, стерев даже память о нем из летописей Эльгра́сии…

Голос его оборвался, тело содрогнулось – очередной приступ кашля вырвался из груди, и алые капли брызнули на пальцы.

– Зачем?! – Тейн в отчаянии схватил дядю за рукав. – Как я могу уйти, когда вы все… когда ты…!

– Ты обязан! – прошептал Ви́лмот, сжимая его запястье. – Только Гервéрут научит тебя как укротить силу Цра́лхела. Как обращаться с тем, что не должно принадлежать смертным. Иначе она поглотит тебя так же, как и Карра́оса.

– Но Великие… они же управляют ею! Значит, и я смогу!

Глаза дяди вспыхнули горькой усмешкой.

– Они лишь дети, играющие с пламенем. Даже их могущество – ничто перед истинной мощью угасших Богов. Гервéрут знал это… и за эту правду его объявили еретиком. – голос Ви́лмота стал тише. – Он посмел прикоснуться к запретному… и за это был изгнан. Найди его.

В воздухе повисло молчание, тяжелое, как предгрозовая туча. Ви́лмот знал – этот путь будет полон теней и смертельных ловушек. Но выбора не было.

Мужчина медленно опустил руку в карман, пальцы нащупали что-то холодное и гладкое. Он вынул брошь – старинную, с потускневшим серебром и треснувшим камнем, будто пережившую века. Безмолвно протянул ее Тейну, и в этом жесте была вся тяжесть неизбежного.

– Передай ему. Он все поймет.

Тейн сжал брошь в ладони, ощущая под пальцами неровные грани. Казалось, в этом маленьком предмете заключена целая история – чужая, но теперь и его. Он прижал ее к груди, словно пытаясь в последний момент впитать хоть каплю тепла перед дорогой в неизвестность.

Ви́лмот поднял руку, в воздухе между ними вспыхнул свет – сперва робкий, как огонек свечи, но с каждой секундой набирающий силу. Ладони его дрожали, но он сжимал их крепче, и вскоре между пальцами закружилась сфера – ослепительная, как миниатюрное Амери́сте. Она пульсировала, переливаясь голубыми и золотыми искрами, а затем резко сжалась.

Словно сама реальность содрогнулась, шар схлопнулся до размеров горошины, на мгновение повис в воздухе – и с тихим, но зловещим хлопком развернулся в портал. Он напоминал врата в Обитель Великих, но вместо привычного мерцания здесь клубился туман, густой и непроглядный, будто ведущий не просто в другой мир, а в самое его нутро.

– У нас… мало времени… – Ви́лмот закашлял, с трудом поднимаясь на ноги.

Казалось, каждый его мускул сопротивлялся, но он выпрямился, глядя на Тейна с последней, исступленной решимостью.

– Ступай.

Воздух вздрогнул от оглушительного грохота – один, второй, третий взрыв, будто сама твердыня мира трещала по швам. Двери круглого зала с грохотом вылетели из косяков, рассыпаясь на части. В клубах дыма и пыли на пороге вырисовывалась фигура Ха́оса, его тень растянулась по полу, словно живая тьма. Чуть поодаль, с холодным спокойствием в глазах, стояла Джафи́т.

Ха́ос протянул руку со смертельной грацией.

– Мальчишка, отдай мне осколок.

Ви́лмот молниеносно шагнул вперед, едва не спотыкаясь на ослабших ногах, закрыв Тейна собой.

– Даже не смей приближаться! – его крик эхом разнесся по залу.

Ха́ос медленно повернул голову к Джафи́т, и между ними пробежало немое согласие. Богиня сделала шаг вперед, и зал будто наполнился теплым сиянием. Ее губы растянулись в той самой очаровательной улыбке, от которой у смертных сладко замирало сердце.

– Юный Тейн, прошу, отдай осколок.

Ноги юноши сами понесли его навстречу, словно притягимые неведомой силой. Но прежде чем он сделал и шага, железная хватка наставника вцепилась в его плечо.

– Не слушай ее! – проревел Ви́лмот, тряся ученика. – Это чары! Она опутывает твой разум!

Тейн резко заморгал, сбрасывая дурман. Когда он вновь поднял взгляд, в его глазах уже не было и тени сомнения – только холодная ненависть, прожигающая Джафи́т насквозь.

Ха́ос медленно развел руками.

– Раз по-хорошему не хотите… – его голос внезапно потерял все оттенки, став плоским, как скрип клинка по камню, – то вы просто не оставляете мне выбора.

Его ладони окутались черным дымом – не просто тьмой, а чем-то живым, извивающимся, с редкими кровавыми проблесками, будто в глубине клубились молнии. Дым рванул вперед, как голодный зверь.

Ви́лмот среагировал мгновенно. Его рука впилась в плечо Тейна, и прежде чем юноша успел вдохнуть для крика – его швырнуло в сияющий разлом портала. На мгновение их взгляды встретились: мужчина успел улыбнуться – не губами, а одними глазами, этим странным, горько-нежным выражением, которым провожают в последний путь.

– Дядя! – вопль Тейна разорвался в пустоте, но ответом был лишь хлопок закрывающегося портала.

А потом началось падение.

Не то стремительное падение в пропасть, когда ветер свистит в ушах. Не то плавное парение в облаках. Это было… растворение. Исчезновение всех ориентиров, где верх и низ потеряли всякий смысл.

Его тело выкручивало, выворачивало наизнанку невидимыми щупальцами пространства. Свет и тьма сплелись в бешеном танце, образуя водоворот, где каждый сантиметр кожи горел от прикосновения неведомой энергии.

Яркость била в глаза, как раскаленные иглы, выжигая сетчатку. Слезы текли ручьями, но не приносили облегчения – только разъедали кожу едкой солью. Мир превратился в ослепительное белое месиво, где не существовало ни форм, ни теней.

В ушах стоял вой то ли ветра, то ли самих искаженных измерений. Легкие горели, но дышать было нечем. Сердце колотилось так, будто пыталось вырваться из грудной клетки.

И когда сознание уже готово было погрузиться в пучину Небытия – пространство содрогнулось. Раздался мерзкий, влажный звук – точь-в-точь как рвущаяся плоть. И его выплюнуло.

Выплюнуло с такой силой, будто Вселенная сама стремилась избавиться от инородного тела, нарушившего ее законы.

Акт II. Клякса, которую Боги не успели стереть

Город дышал утренним туманом, словно старая лошадь, запряженная в новый экипаж. Улицы, еще вчера вымощенные булыжником, сегодня покрывались гладкими плитами, привезенными с южных фабрик. Люди в длинных сюртуках и засаленных фартуках спешили по делам, оглядываясь на странные железные конструкции, что вырастали на перекрестках, будто грибы после дождя.

Мир менялся.

Старый кузнец Ге́нрих, чьи руки знали только вес молота и податливость раскаленного металла, теперь смотрел на паровую машину, установленную в соседней мастерской. Она ковала гвозди быстрее, чем десяток подмастерьев. Он кашлянул, вытер ладонью усы, смахивая угольную пыль, и подумал, что, может, скоро и его ремесло станет ненужным.

Но мир не становился хуже. Он просто становился другим.

В порту, где раньше разгружали только парусники, теперь стояли дымящие трубами суда, не боящиеся ни штиля, ни встречного ветра. В лавках, где когда-то считали на пальцах, появились странные механические счеты с бронзовыми шестеренками. Даже письма теперь доставляли не только почтовые кареты. По проволокам, натянутым между столбами, бежали электрические импульсы, неся слова быстрее птичьего крыла.

Люди боялись. Люди радовались. Люди спорили в тавернах, ругали новшества и тут же восхищались ими.

Мир менялся.

И в этом не было ни магии, ни волшебства. Только упрямый человеческий разум, неутомимые руки и бесконечное желание идти вперед.

Города вздымались к небу стальными шпилями, обвитые паутиной проводов, по которым бегали молнии телеграфа и голоса первых радиостанций. Улицы освещали газовые фонари, но уже мерцали в лабораториях лампы накаливания, хрупкие стеклянные жемчужины, обещающие новый свет.

Континенты стянули стальными нитями железных дорог. Поезда, дышащие паром, прорезали степи, пробивались сквозь горные тоннели, связывая столицы и провинции в единое, бьющееся, как сердце, пространство. По морям уже ходили броненосцы, их корпуса были обшиты сталью, а в трюмах грохотали паровые машины, не знающие усталости.

Но прогресс не принес покоя.

Империи, еще вчера правившие с тронов, украшенных золотом и кровью, теперь дрожали под натиском заводских гудков и революционных прокламаций. Рабочие в закопченных цехах поднимали головы, ученые в очках и запачканных кислотой халатах спорили о будущем, а банкиры в котелках и строгих сюртуках скупали этот мир по кусочкам, не спрашивая цены.

Война уже не ведется на шпагах – теперь это математика пушечных траекторий, тактика окопов и первых аэропланов, робко поднимающихся в небо, словно испуганные птицы.

Эльте́рра. Мир, где сама реальность дышала переменами. Где земля под ногами могла за ночь стать небом, а реки – переписать свои русла, будто раздумывая, куда бы им течь. Здесь города вырастали за неделю и рассыпались в прах к следующему полнолунию.

Люди пытались угнаться за этим безумием, но Эльте́рра не ждала. Она мчалась вперед, оставляя их далеко позади – с картами, которые устаревали еще до того, как высыхали чернила, с законами, теряющими смысл к закату, и с сердцами, полными одновременно восторга и ужаса.

В этом мире нельзя было быть просто наблюдателем. Здесь нужно было успевать жить или исчезнуть, как тень на рассвете.

На юго-востоке, где солнце ласковое, а воздух напоен ароматом влажных лесов и солоноватым дыханием моря, лежал Исфи́р. Страна древних преданий и тихой мудрости.

Здесь время течет иначе. Дни мягкие, как шелк, окутанные теплыми дождями, которые не грохочут, а шепчут по листьям банановых пальм и крышам домов, сложенных из резного дерева. Зимы нет, только вечное лето, изредка прикрывающееся легкой дымкой тумана, словно вуалью стыдливой невесты.

Это земля, где мифы живут среди людей. В тени священных деревьев, чьи корни помнят первые шаги человечества, старцы рассказывают детям легенды о духах рек и гор, о героях, говоривших с луной, и о богах, которые не умерли, а лишь уснули в глубине океана. Здесь природа не просто земля и вода, а живое, дышащее существо, к которому обращаются с молитвами и благодарят перед каждым урожаем.

Исфи́р не гонится за прогрессом, но и не прячется от него. В его деревнях, утопающих в зелени, мастера ткут ткани, которые не выцветают десятилетиями, вырезают из слоновой кости фигурки богов, а в гончарных мастерских рождаются кувшины такой формы, что кажется, они сохраняют в своих гладких боках само течение времени.

Но мир меняется, и Исфи́р постепенно открывает двери. Путешественники, уставшие от шума городов, приезжают сюда в поисках тишины и духовного пробуждения. Они поднимаются в горные монастыри, где монахи учат их слышать ритм собственного сердца, бродят по джунглям, где лианы сплетаются в естественные арки, а в прозрачных водах лагун плавают рыбы, раскрашенные, как праздничные фонари.

Власть здесь принадлежит мудрости. Совет старцев, чьи лица испещрены морщинами, словно карты прожитых лет, решает судьбу страны, опираясь не на законы, написанные чернилами, а на негласные правила справедливости, переданные через поколения. Они не спешат, не кричат, не спорят. Они взвешивают. И если их решение падает, как спелый плод с ветки, народ принимает его безропотно, ибо знает: старшие видят дальше.

Исфи́р не стремится стать другим. Он уже совершенен – в своем медленном ритме, в своем глубинном знании, что счастье не в железе и скоростях, а в умении слушать шепот листьев и понимать язык звезд.

Пока где-то там, за морями, страны рвутся в будущее, Исфи́р остается вечным. Как легенда. Как сон. Как вдох перед рассветом.

Здесь же, на самом юге, где воздух густ, как мед, а небо налито синевой до самого горизонта, раскинулась Рева́рия. Здесь солнце не светило, а властелин.

Оно царит над бескрайними плантациями, где зреют сочные плоды, над лазурными водами заливов, где рыбаки до сих пор выходят в море на деревянных лодках, выдолбленных из цельных стволов, как делали их деды и прадеды. Оно заливает золотым светом древние руины, чьи камни помнят шаги исчезнувших цивилизаций, и отражается в стеклах новых отелей, где туристы потягивают кокосовое молоко, разглядывая старинные карты на стенах. Земля здесь кормит, море балует, а история вдохновляет.

Густые тропические леса шелестят миллионами листьев, сквозь которые пробиваются золотые лучи. Дожди обрушиваются внезапно. Теплые, тяжелые, словно слезы небес, а потом так же внезапно исчезают, оставляя после себя блестящий, пропахший землей и цветами мир. Реки, широкие и неторопливые, несут свои воды к океану, где рыбаки в выцветших рубахах закидывают сети, зная, что море всегда поделится с ними своей щедростью.

В ее древних городах каменные стены, поросшие плющом, хранят отголоски былых империй. На рынках, где воздух дрожит от ароматов специй и жареных лепешек, торгуют так же, как и сто, и двести лет назад – с азартом, смехом, с бесконечным искусством убеждать и соблазнять. Старики в тени платанов рассказывают легенды о богах, которые когда-то ходили среди людей, о героях, чьи имена теперь высечены на полустертых фресках старых храмов.

В городах же открываются галереи современного искусства, где местные живописцы переосмысливают мифы в смелых мазках, а в театрах актеры в традиционных масках разыгрывают пьесы, написанные молодыми драматургами.

Рева́рия помнит. Она помнит войны, колониальные бури, годы нищеты и времена расцвета. Но сегодня ее народ выбирает свою судьбу – не через революции, а через урны для голосования, не через бунты, а через новые школы.

Но главное богатство Рева́рии – ее люди. Гордые, горячие, щедрые. Они носят современные одежды, но по праздникам облачаются в расшитые узорами традиционные наряды. Они слушают мировую музыку, но сердцем все равно возвращаются к старинным мелодиям, под которые танцевали их прадеды.

Власть здесь принадлежит народу. Страна пережила времена перемен – строила школы, открывала театры, искала путь, на котором прогресс не затмит душу. И нашла его.

Рева́рия – это место, где прошлое и настоящее не спорят, а танцуют. Где в шуме современного города вдруг слышится звон колокольчиков из храма, которому пятьсот лет. Где девушка в джинсах и с телефоном в руке может на минуту остановиться, чтобы поклониться старой статуе у дороги – потому что так делала ее мать. И ее бабушка. И все те, кто жил здесь задолго до нее.

Юго-запад дышит жаром и свободой. Здесь, где солнце палит нещадно, а земля, растрескавшаяся от зноя, тянется до самого горизонта, лежит Тайши́р – страна ветров, песков и бескрайних торговых путей.

День плавится в мареве, ночи же – прохладные, звездные, такие ясные, что кажется, будто небо опустилось ниже. Дожди здесь редкие гости, но, когда они приходят, земля пьет жадно, и на короткое время пустыня расцветает – яркими, будто невероятными, красками.

Это земля кочевников и купцов, чьи караваны веками бороздили пески, связывая города, народы и судьбы. Их шатры из узорчатых тканей и сегодня белеют среди дюн, а в старых кварталах городов ремесленники ткут ковры, вплетая в них истории целых поколений.

Ткани Тайши́ра – как песня: струятся шелком, переливаются золотыми нитями, храня тепло рук, их создавших. А украшения – тяжелые, замысловатые – будто выкованы самим ветром: в них слышен звон монет, шепот договоров и голоса древних богов торговли и дорог.

Экономика здесь держится на обмене – не только товаров, но и идей. На базарах, где воздух густ от ароматов пряностей и звонких споров, решаются судьбы целых регионов. Торговля не просто дело, а искусство, и тайширцы владеют им в совершенстве: они умеют ждать, знают цену слову и никогда не нарушают данное обещание.

Но Тайши́р это не только прошлое. Новые времена приходят сюда осторожно, как уважаемые гости: их встречают, им рады, но не позволяют ломать то, что создавалось веками. Современные дороги пролегают рядом с древними тропами, по которым ходили верблюжьи караваны. В городах появляются школы и мастерские, где молодежь учится не только грамоте, но и ремеслу предков.

Свобода здесь – главная ценность. Свобода двигаться, торговать, говорить. Но вместе с тем – глубокое уважение к обычаям. Гость в Тайши́ре всегда будет принят с радушием: его накормят, напоят крепким кофе с кардамоном и выслушают, даже если его речи звучат непривычно.

Где запад тонет в серости – Мо́ртенд. Здесь нет солнца, только низкие свинцовые тучи, из которых бесконечно льется холодный, тоскливый дождь. Ветер воет в узких переулках, как голодный зверь, швыряя мусор и обрывки газет с портретами нынешнего правителя. Дома, когда-то крепкие, теперь стоят, облупленные и покосившиеся, с проваленными крышами и забитыми досками окнами. На улицах грязь, лужи и тишина. Не та тишина, что бывает перед рассветом, а тяжелая, давящая, будто сам воздух боится лишний раз дрогнуть.

Здесь нет прошлого. В архивах вырванные страницы, в музеях переписанные таблички, на площадях снесенные памятники. История Мо́ртенда – это один длинный приказ, который меняется, когда они посчитают нужным. Вчерашние герои сегодня – предатели. Вчерашняя правда – сегодняшняя крамола.

Здесь нет будущего. Люди не мечтают. Они выживают.

Заводы, что когда-то дымили, теперь мертвы. Поля заросли бурьяном. Еды не хватает, но никто не жалуется, потому что жаловаться опасно. Очереди за хлебом молчаливы: люди стоят, опустив глаза, стараясь не встречаться взглядами. Даже дети здесь не смеются. Они притихшие, быстрые, как тени, научившиеся понимать без слов, когда нужно замолчать.

Власть – это страх. На каждом углу плакаты с их лицами. В каждом доме радио, которое не выключить. В каждой голове один и тот же вопрос:

«Кто донесет?»

Сосед на соседа. Ребенок на родителей. Друг на друга.

Тюрьмы переполнены. Но хуже тюрьмы – тихий визит ночью, после которого человека больше никто не видит.

Общество? Нет общества. Есть толпа, сплоченная только ужасом. Люди собираются на обязательные митинги, кричат положенные лозунги, а потом расходятся по домам быстро, не оглядываясь.

Свобода? Свобода – это преступление.

Слово – оружие. Мысль – измена.

Мо́ртенд – это страна-тюрьма. Без стен.

Север же дышит ледяным величием. Здесь, где бескрайние снежные просторы сливаются с бледным небом, лежит А́тхендер – страна, закаленная в стуже, но согретая огнем своего народа.

Зима здесь – владычица. Долгая, суровая. Она скрипит под ногами тысячами снежинок, завывает в ущельях, замораживает реки в стеклянные дороги. Дни коротки, и солнце, бледное и холодное, едва поднимается над горизонтом, будто боится обжечься о ледяной воздух. Но приходит лето, короткое, яркое, как вспышка, и тундра на мгновение оживает: распускаются крошечные цветы, бегут ручьи, а в небе кричат перелетные птицы.

Здесь верят в древних богов. В богов, что дышат в метели и говорят голосом вьюги. В героев, которые ходили по льду, как по земле, и укрощали пламя. В духов озер, что хранят в глубине тайны тысячелетий. Эти легенды передаются у очага, в свете дрожащего пламени, под вой ветра за стенами. И каждый ребенок знает: север не прощает слабости, но щедр к сильным.

А́тхендер кормится от земли. Охотники идут в тундру, где белоснежные песцы и могучие олени учат их терпению. В горах добывают металлы и камни, скрытые вечной мерзлотой. И эти богатства медленно, но верно меняют страну.

А теперь сюда едут чужеземцы. Туристы, закутанные в яркие куртки, приезжают увидеть северное сияние. Те самые всполохи, что древние считали танцем богов. Они катаются на собачьих упряжках, слушают горловое пение шаманов и покупают украшения из резной кости, в которые вплетены старинные символы.

Но А́тхендер не продает душу. Да, молодежь слушает новую музыку и мечтает увидеть мир. Но когда звучит барабан и начинается праздник – все собираются вместе. Старики в меховых одеждах, дети с раскрасневшимися щеками, охотники с гордыми лицами.

Власть здесь принадлежит народу. Советы старейшин и выборные главы решают дела без криков и крови. Люди знают: выжить в одиночку на севере нельзя – и потому единство для них не просто слово.

На востоке, где солнце встает раньше, чем в остальном мире, раскинулась страна широких равнин и гордых горных вершин – Нева́ль.

Здесь зимы – тихие и холодные, словно застывшее серебро. Снег ложится мягким покровом на поля. Летом же Нева́ль вспыхивает яркими красками. Луга утопают в цветах, реки блестят на солнце, как расплавленное стекло, а в лесах, густых и щедрых, зреют ягоды, сладкие, как детские воспоминания.

Это земля, где ковался прогресс. Дым фабричных труб смешивается с утренним туманом, стальные конструкции заводов прорезают горизонт, а в лабораториях, заставленных колбами и чертежами, рождаются новые идеи, новые машины, новые мечты. Нева́ль – кузница, где закаляют не только металл, но и будущее.

Но перемены приходят не только в цеха и мастерские. Они стучатся в каждый дом. Вот уже по улицам бегут провода, несущие в квартиры первые проблески интернета, в карманах у людей загораются экраны мобильных телефонов, а в новых университетах студенты спорят о том, каким будет завтрашний день.