Оракул боли

Глава 4: Приговор

Сорок восемь часов. Вечность, упакованная в вакуумную упаковку ожидания. Каждый час, каждая минута растягивались в пытку. Елена пыталась заглушить страх работой – клинические обходы, консилиумы, просмотр исследований по новым превентивным методикам. Но тени были везде. В дрожащих руках пациентов, в слишком осторожных взглядах медсестер, в безупречно холодных стенах «НейроВердикта», которые теперь казались не защитой, а карцером. Она ловила себя на том, что прислушивается к собственному телу с болезненной, почти параноидальной интенсивностью. Легкое покалывание в мизинце? «Начало?» Мгновенная забывчивость слова? «Туман?» Усталость после бессонной ночи? «Слабость?» Знание о возможности диагноза уже запускало «Эффект Оракула» в ее собственном сознании, подтачивая твердыню рациональности.

Утро приговора было абсурдно солнечным. Лучи играли в стеклянных башнях «Вердикта», превращая их в гигантские кристаллы. Елена шла по знакомому коридору к кабинету доктора Кирилла Маркова, своего коллеги и формально – ее лечащего врача на время процедуры. Шла ровным, профессиональным шагом, но внутри все было сжато в ледяной ком. Кирилл был хорошим врачом, рациональным, преданным идеям «Вердикта». Его кабинет, такой же стерильно-холодный, как все здесь, казался сегодня местом казни.

– Елена, проходи, – Кирилл улыбнулся, но в его глазах читалось профессиональное сочувствие и… настороженность? Он знал о ее сомнениях. Весь отдел, наверное, шептался. Она села напротив, спина прямая, руки сложены на коленях, чтобы скрыть дрожь, которой пока не было. Или она ее просто не чувствовала?

– Результаты «Прогноза» пришли, – начал Кирилл, откашливаясь. Его палец скользнул по экрану планшета. На столе между ними замерцала голограмма, ожидая активации. Синий холодный свет бил в глаза. – Ты готова?

Готова? К чему? К смерти заживо? К семи годам ожидания собственного распада? К превращению в Анну, в Карину? Она кивнула. Голова двигалась тяжело, как будто шарниры заржавели.

Кирилл коснулся экрана. Голограмма вспыхнула, синие буквы, четкие, неумолимые, как резьба на надгробии, проявились в воздухе:

ПАЦИЕНТ: СОКОЛОВА ЕЛЕНА ВИКТОРОВНА

ДИАГНОСТИЧЕСКОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ ПРОГРАММЫ «ПРОГНОЗ»:

ВЫСОКАЯ ВЕРОЯТНОСТЬ (99.9%) РАЗВИТИЯ АГРЕССИВНОЙ ФОРМЫ ХАНТИНГТОНА-ПЛЮС.

ОЖИДАЕМОЕ НАЧАЛО СИМПТОМОВ: 7 ЛЕТ (±6 МЕСЯЦЕВ).

РЕКОМЕНДОВАНА НЕМЕДЛЕННАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ СПЕЦИАЛИСТА ПО НАСЛЕДСТВЕННЫМ НЕЙРОДЕГЕНЕРАТИВНЫМ ЗАБОЛЕВАНИЯМ И ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПОДДЕРЖКА.

Хантингтон-Плюс. Агрессивная форма. Ее кошмар. Не просто Хантингтон с его ужасающей хореей и деменцией, а его ускоренная, усиленная версия, патентованная монструозность «Вердикта», которую они так гордо «научились» предсказывать. Семь лет. Не десять, не пятнадцать. Семь. Точность 99.9%. Не оспорить. Не обжаловать. Приговор. Окончательный и обжалованию не подлежит.

Мир не рухнул. Он испарился.

Сначала – леденящий холод. Он ударил изнутри, из самой глубины грудной клетки, мгновенно разливаясь по венам, замораживая кончики пальцев, сковывая челюсти. Весь воздух был выжат из легких. Грудь сжало невидимыми тисками, так что вдох превратился в хриплый, безрезультатный спазм. Она сидела, уставившись на синие буквы, плавающие в воздухе, но видела только белый шум, мерцающую пустоту.

Потом – ноги. Они просто перестали существовать как опора. Стали ватными, предательски подкашивающимися, хотя она сидела. Ощущение падения в бездну, которой нет под креслом. Она инстинктивно вцепилась пальцами в холодный пластик подлокотников, чтобы не рухнуть тут же, сейчас. Голова закружилась, комната слегка поплыла. Звук голоса Кирилла доносился как из-под толстого слоя воды: «…Елена? Елена, ты слышишь меня? Дыши. Глубоко. Это шок…»

Но она не слышала. Внутри звучал только один голос, ее собственный, ледяной и абсолютно спокойный: «Я уже мертва».

Это не было метафорой. Это была физиологическая, экзистенциальная истина. Врач в ней мгновенно активировал знания: патогенез Хантингтона-Плюс. Неуправляемая экспансия CAG-повторов. Гибель нейронов полосатого тела. Хорея. Деменция. Агрессивная форма – значит, быстрее, жестче, беспощаднее. А потом – «Эффект Оракула». Знание об этом. Знание, которое уже сейчас, в эту самую секунду, запускало каскад кортизола, воспаления, ускоренной гибели клеток. Эти семь лет – иллюзия. Она уже больна. Болезнь началась не когда-то там, а здесь и сейчас, с оглашения приговора. Она – пациентка Зеркало. Она – следующий экспонат в коллекции ужаса, которую она сама начала собирать.

«Мертва. Уже».

Видение Анны в инвалидном кресле, ее пустой взгляд, ее речь в прошедшем времени – наложилось на нее саму. Она уже видела себя там. Синяя голограмма была не прогнозом, а зеркалом, показывающим ее будущее-настоящее. Социальная смерть по «Правилу 90 дней» (но до ее личных 90 дней еще… сколько? 6 лет и 9 месяцев? Абсурд!). Потеря работы – как она сможет оперировать, зная это? Потеря Алексея… О, Алексей… «Незнающий». Как ей сказать ему? Стоит ли говорить? Он уйдет. Как ушел от других. Как… она бы, наверное, ушла сама, будь на его месте. Рационально.

Холод сковывал все сильнее. Дрожь, наконец, пробралась по спине, мелкая, неконтролируемая. Она чувствовала, как капля пота – холодная, как слеза призрака – скатилась по виску под безупречно уложенными волосами. Руки на подлокотниках онемели от напряжения.

– …Елена! – голос Кирилла стал резче, тревожнее. Он протянул ей бумажную салфетку. Она тупо посмотрела на нее, не понимая, зачем. – Вот. Вытри лицо. Дыши. Я понимаю, это… тяжелейший удар. Но семь лет – это время. Значительное время! Мы можем многое сделать. Превентивная терапия, нейропротекторы, работа с психологом… «Вердикт» предлагает комплексную программу поддержки для «Знающих»…

Его слова отскакивали от ледяного щита, которым она себя окружила. «Программа поддержки». Для обреченных. Для ходячих мертвецов, ожидающих своего часа. Для тех, кого «Эффект Оракула» медленно, но, верно, превращает в свои живые доказательства. Она теперь часть этой программы. Часть статистики. Ее случай – еще одна строка в безупречной базе данных, подтверждающая точность «Прогноза». Ирония была настолько горькой, что вызвала спазм в горле.

Она попыталась заговорить. Чтобы сказать… что? Чтобы спросить о погрешности? О том, что это ошибка? Но цифра 99.9% висела в воздухе, как клеймо. Ее собственный рациональный ум, воспитанный «Вердиктом», не позволял отрицать. Точность была священной коровой. Знание – ее богом. Теперь этот бог принес ее в жертву.

– Я… – голос сорвался, стал хриплым, чужим. Она сглотнула ком в горле, попыталась снова, собрав всю волю, всю профессиональную выучку, чтобы не зарыдать, не закричать, не разбить эту проклятую голограмму. – Я понимаю. Спасибо, Кирилл. Документы… на программу… – Она махнула рукой в сторону планшета, на котором он уже открывал какие-то формы. Подписать. Согласиться на терапию отчаяния. На жизнь в ожидании.

Он молча протянул ей стилус. Елена взяла его дрожащими пальцами. Подпись под соглашением на «комплексную поддержку» вышла кривой, неузнаваемой. Клякса. Как ее жизнь теперь.

Встать. Ноги едва держали. Она оперлась о спинку кресла, чувствуя, как Кирилл хочет помочь, но не решается прикоснуться. «Знающая». Прокаженная. Даже для коллеги.

– Тебе… может, отдохнуть? В ординаторской? Или я выпишу тебе… – начал он.

– Нет. – Она резко, почти грубо перебила его. Голос нашел какую-то металлическую ноту. – Я… пойду. Работа. Пациенты ждут.

Это была последняя ложь. Последняя попытка уцепиться за обломки своей прежней жизни, своего прежнего «я» – доктора Елены Соколовой, невролога, хозяйки положения. Но произнося это, она знала: все кончено. Ее царству рациональности, контролю, вере в силу знания без последствий – пришел конец.

Она вышла из кабинета. Коридор «НейроВердикта» встретил ее своим вечным полумраком и голубоватым сиянием. Но теперь он казался туннелем, ведущим прямиком в мрак. Синие буквы диагноза пылали у нее перед глазами ярче любого света. *Хантингтон-Плюс. Агрессивная. 7 лет. 99.9%. *

«Я уже мертва», – эхом отозвалось внутри, заглушая стук собственного сердца, которое все еще билось, обреченное, в ее замерзшей груди. Она сделала шаг. Потом другой. Двигаясь на автопилоте, унося с собой не знание, а приговор, и леденящее понимание: самые страшные симптомы уже начались. Прямо сейчас. В тишине ее сломленного духа.

Глава 5: Первые трещины

Возвращение к работе после приговора было актом чудовищного насилия над собой. Каждый шаг по коридору «НейроВердикта» отдавался эхом в пустоте, образовавшейся внутри. Синие буквы «Хантингтон-Плюс» пылали у нее на сетчатке, накладываясь на все, что она видела. Клиника, ее царство разума и контроля, превратилась в музей будущих уродств, где каждый «Знающий» пациент был зловещим предвестником ее собственной участи.

Она пыталась цепляться за рутину. Составляла планы лечения, писала эпикризы, вела прием. Но ее взгляд, отточенный годами, теперь видел не симптомы болезни, а симптомы знания. И это было невыносимо.

Пациентка, 32 года, прогноз – рассеянный склероз, начало через 8 лет. На вид – здоровая, спортивная женщина. Но пока Елена заполняла историю болезни, та, под предлогом поправить юбку, вдруг резко встала и прошлась по кабинету туда-сюда. Пятки стучали по полу с преувеличенной четкостью. Потом села, незаметно для себя коснувшись пальцем кончика носа. Пальценосовая проба. Проверка координации. Елена вспомнила, как сама утром, чистя зубы, ловила себя на пристальном взгляде в зеркало: «Асимметрия? Нет? Может, чуть левый уголок губ?» Она видела, как пациентка тайком сжимала и разжимала кулак под столом, проверяя силу. Как ее взгляд лихорадочно бегал по кабинету, будто ища скрытую камеру, фиксирующую первый сбой.

Молодой человек с прогнозом раннего Паркинсона (как Леонид, как Артем) вздрагивал от каждого шороха. «Доктор, вот сейчас, когда я руку поднял… это дрожь? Вы чувствуете дрожь?» – он протянул руку, идеально ровную, но его глаза были полны паники. «Мне кажется, я стал медленнее думать. Это оно? Альцгеймер? Хотя у меня прогноз Паркинсона… Может, „Прогноз“ ошибся? Или это новый симптом?» Его вопросы сыпались градом, липкие, параноидальные. Елена отвечала ровным, профессиональным тоном: «Нет, тремор не вижу. Когнитивные функции в норме. Это тревога». Но внутри ее собственный голос шептал: «А вдруг у меня уже началось? Вот это легкое онемение в пальцах? Или просто от того, что я сжала кулак?» Знание превращало каждое ощущение в потенциальный предвестник гибели.

Она наблюдала, как менялось поведение. Люди, еще вчера общительные, теперь отводили взгляд в коридорах, спешили в свои палаты или кабинеты, избегая лишних контактов. Разговоры в ординаторской затихали при ее появлении. Не враждебно. С опаской. С тем же чувством, с каким смотрят на человека, несущего открытый сосуд с чумой. «Знающая». Прокаженная. Ее коллеги, даже те, кто раньше дружелюбно кивал, теперь ограничивались сухими профессиональными вопросами. Она видела это в их глазах – подсчет. «Семь лет. Значит, через пять-шесть надо будет искать замену. Или раньше, если Эффект…» Социальная изоляция начиналась раньше «Правила 90 дней». Она начиналась в момент оглашения приговора.

И вот он. Зеркало. Живое воплощение «Эффекта Оракула», которое она не могла игнорировать.

Доктор Глебов.

Она столкнулась с ним буквально на повороте коридора возле нейрохирургического отделения. Сергей Глебов. Блестящий нейрохирург, чьи руки славились ювелирной точностью. Человек, с которым она когда-то делала сложнейшие тандемные операции. Он тоже прошел «Прогноз» полгода назад. Эссенциальный тремор. Доброкачественное, в общем-то, состояние, часто наследственное, не угрожающее жизни напрямую, но катастрофическое для хирурга. Прогноз: начало заметного тремора через 5—7 лет. Время перестроить карьеру, перейти на консультации, преподавание.

Сергей выглядел… изможденным. Его некогда безупречный халат был помят. Глаза запали, с темными кругами. Он нес папку с рентгенограммами.

– Сергей? – Елена остановилась, непроизвольно. Голос звучал чуть хрипло.

Он вздрогнул, узнал ее. На его лице мелькнуло что-то – растерянность, стыд, страх. – Елена. Привет.

Они стояли в неловком молчании. И тут она увидела. Его руки. Они не просто дрожали. Они бились в мелкой, неконтролируемой дрожи, словно под током. Пальцы барабанили по краю папки. Запястья подрагивали. Это было не просто «легкое дрожание», которое можно было списать на усталость или кофе. Это был явный, патологический тремор покоя и постуральный, уже заметный невооруженным глазом. Тремор, который должен был появиться через пять лет.

– Ты… как? – спросила Елена, не в силах отвести взгляд от его рук. Ее собственные пальцы сжались в карманах халата.

Он нервно сглотнул, попытался прижать папку к груди, чтобы скрыть дрожь, но это только усилило ее. – Да вот… Работаю. Стараюсь. Консультирую в основном. Оперировать… – Он горько усмехнулся, коротко, беззвучно. – Знаешь, сложно. Руки… подводят иногда. – Он посмотрел на свои руки с таким отвращением и страхом, что Елене стало физически плохо. «Как я буду смотреть на свои?»

– Но… «Прогноз» же давал срок, – прозвучало у нее, прежде чем она успела подумать. Голос был ее собственным, врачебным, аналитическим, но вопрос висел в воздухе, как обвинение.

Сергей сжал губы. Его глаза стали жесткими, пустыми. – «Прогноз» сказал: через пять-семь лет. Он не учел… – Он замолчал, резко вдохнул. – Он не учел, что знать об этом – все равно что жить с бомбой. Каждый день. Каждую минуту. Я ловлю себя на том, что смотрю на свои руки чаще, чем на монитор. Каждая чашка кофе – тест. Каждая подпись – экзамен. И знаешь что? – Его голос сорвался на шепот, полный горечи и бессилия. – Чем больше я боюсь, тем сильнее они дрожат. Это замкнутый круг, Елена. Проклятый круг. И я в нем. – Он резко дернул головой, словно отгоняя наваждение. – Извини. Мне пора. Консилиум.

Он прошел мимо нее, почти бегом, его спина была напряжена, а руки, прижатые к папке, все так же мелко, предательски подрагивали. Запах его одеколона, знакомый, дорогой, смешался с запахом страха и отчаяния.

Елена осталась стоять посреди коридора. Холодный ужас, знакомый с момента приговора, снова сдавил горло. Она видела его тремор. Видела его страх. Видела, как знание создало симптом задолго до срока. Сергей Глебов был не пациентом. Он был пророчеством. Пророчеством о ней самой.

Она подняла свою руку. Прямо здесь, в ярко освещенном коридоре, под безразличными взглядами проходящих мимо сотрудников. Она вытянула руку перед собой, пальцы растопырены. «Дрожит?» Она смотрела пристально, до рези в глазах. Ладонь была ровной. Но… чуть напряженной? Или это воображение? Она попыталась коснуться указательным пальцем кончика носа. Палец попал точно. «Слишком медленно?» Она сделала движение еще раз. И еще. Проверка. Ритуал. Паранойя.

Чей-то осторожный кашель заставил ее вздрогнуть и резко опустить руку, как пойманную на воровстве. Жар стыда залил лицо. Она сжала кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. «Это уже началось. Со мной. Прямо сейчас».

Она почти побежала в ближайшую пустую смотровую, захлопнув за собой дверь. Прислонилась спиной к холодной стене, глотая воздух. Перед глазами стояли руки Сергея Глебова. Его руки, которые теперь не могли держать скальпель. Его глаза, полные осознания собственной гибели. И ее собственная рука, вытянутая в немом тесте на обреченность. Первые трещины пошли не только по миру вокруг нее. Они пошли по ее собственной душе, по ее телу, по ее профессии. «НейроВердикт» был больше не ее крепостью. Он стал ее лабораторией конца, а пациенты – ее сокамерниками и зеркалами. И самое страшное было понимать, что ее личный «Эффект Оракула» уже запущен. И остановить его не мог никто.

Глава 6: Отрицание и Ярость

Ледяная пустота после приговора продержалась недолго. Ее сменила волна такой яростной силы, что Елена едва узнавала себя. Она всегда гордилась своим контролем, своей рациональностью. Теперь же внутри бушевал вулкан, извергающий раскаленную лаву отрицания и гнева.

Отрицание: «Ошибка!» Оно началось ночью. В тишине пустой квартиры (Алексей задерживался в командировке), когда цифры «99.9%" выжигали мозг. Она вскочила с кровати, включила свет, уставилась на свои руки в резком свете лампы. Совершенные. Устойчивые. Ее руки.

– Нет! – прошипела она в тишину. – Не может быть. Ошибка алгоритма. Сбой в данных. Перепутали образцы!

Она металась по квартире, включая терминал. Гуглила: «ложноположительные результаты Прогноза», «ошибки Вердикта». Находила единичные, затертые в официальных отчетах случаи. Цеплялась за них, как утопающий за соломинку. «Вот! Видишь! Бывает!» – кричал внутренний голос. Она перечитывала свой генетический отчет (который сама же заказывала года три назад, из чистого интереса). Там не было ничего криминального! Никаких фатальных экспансий CAG! «Вердикт» ошибся. Должен был ошибиться. Она не могла быть носителем этого проклятия. Не она. Не Елена Соколова. Это абсурд!

Отрицание, как плотина, не выдержало. Лава гнева хлынула через край, сжигая все на пути.

На «Вердикт». Эти холодные, бесчеловечные башни-храмы, эти самодовольные алгоритмы, присвоившие себе право решать судьбы! Они подсунули ей этот диагноз как пробный камень своей «непогрешимости»? Или это наказание за ее сомнения? За то, что осмелилась заглянуть за блестящий фасад? Она представляла, как взрывает их серверные ферды, как рушатся зеркальные стены, погребая под собой их циничных топ-менеджеров, спокойно подсчитывающих прибыль от человеческого отчаяния. «Продавцы проклятий! Убийцы!» – мысленно выкрикивала она, сжимая кулаки до боли.

На Мир. На этот несправедливый, жестокий мир, где одни рождаются с билетом в ад в генах, а другие спокойно доживают до ста лет. На общество, которое создало этот чудовищный раскол на «Знающих» и «Незнающих», эту систему стигмы и страха. На здоровых коллег, которые теперь смотрят на нее с опаской. На Алексея, который где-то там, в своем безопасном «незнании», даже не подозревает, что его жена уже приговорена. «Почему Я?! Почему не кто-то другой?!» – эгоистичный, дикий вопль вырывался из самого нутра.

На Себя. Самый едкий, разъедающий гнев. За то, что сама пошла на этот проклятый тест! За глупую веру в «профессиональный интерес»! За то, что не смогла найти убедительных доказательств «Эффекта Оракула» раньше. За то, что теперь знает. Знает и не может вырвать это знание из мозга, как занозу. За свое тело, которое могло предать ее, неся в себе эту бомбу. «Дура! Идиотка! Сама виновата!»

Гнев кипел в ней, как яд. Она ловила себя на том, что резко хлопает дверцами шкафов, бросает посуду в раковину с таким звоном, что вздрагивала сама. На работе ее голос стал резче, коллеги переглядывались, когда она проходила мимо. Она погружалась в данные, не в поисках истины, а в поисках ошибки в своем деле, яростно выискивая малейшую неточность, нестыковку. Но безупречные алгоритмы «Вердикта» не оставляли лазеек. Безупречность была невыносимой. Каждая цифра, каждый символ в ее электронной карте жгли глаза.

Срыв: Руки Предатели. Он случился в ее собственном кабинете, после приема. Пациент – пожилой мужчина с доброкачественным тремором, «Незнающий», просто пришел на плановую консультацию. Все прошло гладко, рационально. Но когда он ушел, Елена почувствовала дикую усталость и напряжение. Нужно было внести данные в его электронную историю – стандартная процедура. Она взяла стилус, поднесла к планшету, чтобы подписать эпикриз своей безупречной, уверенной подписью.

И случилось. Пальцы не слушались. Небольшая дрожь в запястье, которую она приписала усталости и гневу, вдруг усилилась. Стилус дернулся в ее руке, оставив на экране жирную, кривую черту вместо первой буквы. Она замерла. «Что? Нет!»

Она попыталась стереть ошибку, тверже сжала стилус. Концентрировалась изо всех сил. «Просто подпись. Ты делала это тысячу раз!» Но чем сильнее она концентрировалась, чем больше пыталась контролировать движение, тем хуже становилось. Пальцы будто одеревенели, запястье дрожало мелко и часто. Стилус снова дернулся, оставив еще одну нелепую закорючку. Она попыталась поставить точку – и сделала жирную кляксу.

«Нет! Прекрати!» – мысленно закричала она. Паника, холодная и липкая, смешалась с яростью. Она вцепилась в стилус обеими руками, пытаясь зафиксировать кисть. Но дрожь перекинулась на предплечье. Она ткнула стилусом в экран – жестко, резко. Раздался неприятный скрежет. Еще одна клякса.

– Да что же это ТАКОЕ?! – ее собственный крик, хриплый, нечеловеческий, оглушил ее в тишине кабинета. Ярость, копившаяся дни, вырвалась наружу. Она швырнула стилус через весь кабинет. Он со звоном ударился о стену и сломался. Планшет полетел следом, грохнулся на пол, экран мертво погас.

Елена вскочила, опрокидывая стул. Дыхание хрипело в горле. Она сжала свои предательские руки в кулаки и начала бить ими по столу. Раз за разом. Глухо, с остервенением. Боль в костяшках лишь подстегивала ярость.

– Прекрати! Прекрати! Прекрати! – она кричала, обращаясь к своим рукам, к своему телу, к «Вердикту», к миру, к несправедливой вселенной. Слезы, горячие и соленые, хлынули ручьем, смешиваясь с яростью, превращая крик в рыдания. Она била кулаками по столу, пока боль не стала невыносимой, пока силы не оставили ее.

Она опустилась на корточки, спрятав лицо в содрогающихся от рыданий руках. Руки… Всегда ее инструмент, ее гордость, символ контроля. Теперь они предали ее. Отказались выполнить простейшее действие. Дрожали, как у Сергея Глебова. Как у Леонида Петрова в тот роковой день.

Страх или Эффект?

Рыдания стихли, оставив после себя пустоту и жгучую боль в сбитых кулаках. Елена сидела на полу, прислонившись к стене, глядя на свои красные, опухшие костяшки. Дрожь в руках постепенно утихла, сменилась глухой, пульсирующей болью. Но вопрос висел в воздухе, тяжелее любого диагноза:

Что это было?

Страх? Истерика? Психический срыв от непосильного груза знания? Ее рациональный ум, приглушенный, но не сломленный, цеплялся за это объяснение. Сильный стресс. Паническая атака. Психогенный тремор. Вполне объяснимо.

Или… Эффект Оракула?

Первые реальные симптомы? Тот самый ускоренный механизм разрушения, запущенный знанием? Могла ли ярость и отчаяние – эти токсичные продукты диагноза – уже начать убивать нейроны в ее полосатом теле? Смогла ли ее психика, ее собственный страх, физически повредить ее мозг?

Она не знала. Не могла знать. Эта двусмысленность была хуже любой определенности. Хуже диагноза. Потому что превращала каждый момент, каждое ощущение в пытку подозрения. Ее тело, ее разум – поле битвы, где враг был везде и нигде. Внутри и снаружи.

Она медленно поднялась, опираясь на стол. Посмотрела на разбитый планшет, на сломанный стилус, на беспорядок в кабинете. На свои окровавленные костяшки. Это была не работа доктора Соколовой. Это был вандализм загнанной в угол твари.

Мир не просто рухнул. Он взорвался. И в клубах пыли и ярости Елена стояла одна, со своими предательскими руками и вопросом, на который не было ответа: Страх или Эффект? От этого вопроса теперь зависело все. Даже сама возможность дожить до тех семи лет.

Глава 7: Торг и Отчаяние

После взрыва ярости наступила ледяная, расчетливая тишина. Отрицание и гнев выжгли дотла, оставив пепелище, на котором Елена, как последний стратег разбитой армии, пыталась выстроить линию обороны. Торг. Если Знание – приговор, а Ярость – тупик, значит, надо найти лазейку. Купить время. Обмануть Оракула.

Елена погрузилась в мир «превентивных стратегий» и «прорывных терапий», щедро предлагаемых «Вердиктом» и десятками паразитирующих на отчаянии компаний. Ее кабинет в «НейроВердикте» превратился в штаб операции по самоспасению.

Она требовала повторного анализа своего генетического материала, искала ошибки секвенирования, нанимала (за безумные деньги) независимых биоинформатиков. Результат всегда был один: *CAG-экспансия. Агрессивный профиль. Риск 99.9%. * Безупречность алгоритма стала ее личной пыткой.

Экспериментальные терапии: Она штудировала базы клинических испытаний. ASO-терапия? Подавление гена-мутанта? У мышей – обнадеживающе. У людей – единичные случаи стабилизации на ранних стадиях. Но у нее стадии еще не было! Она звонила в исследовательские центры, унижалась перед администраторами испытаний. «Доктор Соколова? Ваш профиль… вне рамок текущих протоколов. Вы асимптоматичны. Мы берем только с клиническими проявлениями…» Отказ. Следующий препарат? Нейропротектор нового поколения? Фаза II. Стоимость курса – как хорошая иномарка. Без гарантий. Она купила. Инъекции в живот, которые оставляли синяки и пустоту в кошельке. Она ловила себя на мысли: «А вдруг эта боль в месте укола – первый признак?»