Оракул боли

Социальная смерть «Знающих» перестала быть абстрактной статистикой. Она видела ее каждый день в клинике. Коллеги, которые отводили взгляд. Пациенты, которым она когда-то помогала, теперь смотрели на нее с жалостью и страхом – не как на врача, а как на носителя чумы. Но настоящий удар, окончательно добивший иллюзию о том, что можно «успеть» или «подготовиться», ждал ее позже, на выходе из метро.

Шел мелкий, назойливый дождь. У выхода, под жалким пластиковым козырьком, сидел человек. Обернутый в грязный, промокший плащ, поджав под себя ноги. Рядом – потрепанная картонная коробка с жалкими пожитками и пустая банка для подаяний. Лицо было скрыто капюшоном, но руки… Худые, дрожащие, с синюшными ногтями, лежали на коленях. И эти руки совершали мелкие, непроизвольные, червеобразные движения. Хаотичные. Знакомые.

Елена замерла. Ледяная струя пробежала по спине. Хорея.

Она машинально шагнула ближе, врач в ней пересилил отчаяние. И тогда она увидела лицо. Грязь, борода, глубокие морщины, но… черты. Интеллигентный лоб, некогда ясный, а теперь мутный взгляд. Она знала это лицо. Доктор Петр Ильич Левин. Блестящий нейрофизиолог. Ее бывший пациент. Три года назад «Прогноз» выдал ему приговор: хорея Гентингтона (классическая, до «Плюса»). Начало симптомов через 4—5 лет. Он был полон планов – успеть закончить монографию, передать лабораторию ученикам, съездить с женой в Италию.

А теперь… Он сидел у входа в метро. Дрожащий, грязный, с пустым взглядом. Социальная смерть наступила раньше биологической. Гораздо раньше.

«Петр Ильич?» – сорвалось у Елены, голос хриплый от неожиданности и ужаса.

Он медленно поднял на нее глаза. В них не было узнавания. Только тупая апатия и животный страх. Его рука дернулась резко, стукнув по банке. Пустой звук.

«Уходите, – прошипел он хрипло. – Я… я заразный. Все говорят…»

«Петр Ильич, это я, доктор Соколова. Помните?»

Он уставился куда-то мимо нее. «Соколова… Знающий. Как я. Обреченные». Он горько усмехнулся, обнажив плохие зубы. «Жена ушла. Лаборатория… выгнали. „Правило девяносто дней“ … ха! Они дали сто двадцать. Милостивые». Его взгляд упал на свои дергающиеся руки. «Оно… оно началось. Раньше. Знание… знание подгоняет». Он замолчал, уткнувшись подбородком в колени, весь съежившись. Рядом с его ногами, в луже, валялся смятый лист бумаги. Елена машинально подняла взгляд. Это был не мусор. Это был фрагмент какого-то сложного нейронного чертежа. Узнаваемый почерк Петра Ильича.

Елена стояла, не в силах пошевелиться. Дождь мочил ее волосы, стекал за воротник. Она смотрела на этого человека – вчерашнего гения, сегодняшнего изгоя, живую иллюстрацию того, что ждет «Знающих». Социальная смерть. Потеря всего: работы, семьи, статуса, человеческого достоинства. И все это – до того, как сама болезнь сделает его беспомощным. «Вердикт» предсказал болезнь тела. Но он не предсказал, что его прогноз станет инструментом убийства души и положения в обществе. Он спровоцировал это убийство.

Петр Ильич был зеркалом. Зеркалом ее ближайшего будущего. Алексей ушел. Работа висела на волоске. Кто будет подавать ей милостыню у метро через год? Через два? Когда она не сможет скрыть тремор, когда шаткость походки станет очевидной для всех?

Она сунула руку в карман, вытащила все купюры, какие были, и молча сунула их в дрожащую, негнущимися пальцами руку Петра Ильича. Он даже не взглянул. Она повернулась и пошла прочь, не видя пути под ногами. Одиночество сомкнулось вокруг нее плотным, непробиваемым кольцом. Она потеряла Алексея. Она теряла профессию. Она теряла место в обществе. Все опоры рухнули. Оставалась только тень будущего, сгущавшаяся с каждым днем, да хрупкий союз с такими же изгоями – Андреем и Диной. И тихий, навязчивый шепот ее собственного тела, напоминавший: «Ты – Знающая. Ты – следующая». Она шла под тем же дождем, что и Петр Ильич, и разница между ними теперь казалась лишь вопросом времени.