Самозванец

Уединение в шепчущем о ветре лесу, тёплые лужицы света, пробивающиеся через низкие тучи и зелёные кроны, стоптанные ноги и следы смолы на кафтане – всё это удерживает его здесь, на светлой полянке, вокруг которой толпится лес. Он тянется пытливыми еловыми лапами, чернеет стеной, ограждая от невиданной и запретной земли, куда идти живому не позволяется. В этой земле – судьбы каждого проглянувшегося камня, каждого корня, обнимающего землю, каждой букашки и цветочка.

Мысли об этом туманят его разум, будто бы Старец всё ещё юн и глуп, и не знает, что правда топчется где-то рядом, выглядывает из-за широких стволов украдкой, но никогда не является целиком.

Он ждёт ещё несколько куплетов кукушкиной песни перед тем, как вернуться к своим спутникам. Они ожидают его на кромке леса, и идти к ним не хочется – Старец бы предпочёл подольше остаться здесь, подслушивая совсем тихий треск грома, затаившийся в низких мрачных облаках. Но время не ждёт. Каждый вдох, каждый привал и каждый восход умирает его народ, а мир держит всё меньше Столпов. С этим нужно что-то делать, только ноша кажется куда больше его самого, куда тяжелее, чем он может утянуть. Старец с трудом встаёт, и, опираясь на одолженный у Лешего посох, плетётся назад.

Старец бы лучше прошёл этот путь один, разослав своих спутников по разным сторонам света, чтобы они несли вести, искали помощи там. Вчетвером ясно справились бы быстрее, и толку вышло поболе. Вышло бы, если бы двое его вестников не оказались подлетками.

В этот раз ему не свезло. Давняя его семеюшка, ясноокий юнец с одними острыми словами в закромах и именем, за которое его многие бы с охотой потопили в ближнем болоте, ещё не дорос до одиноких путешествий – с него в пути до сих пор бы слетали отцовские лапти.

Простоволосую де́вицу с чёрной косой и хмурым ликом же кто погрубее назвал бы эфемером. Юным созданием, рождённым без памяти веков и поколений всего второй раз. В сравнении с юнцом и Старцем она – младенец. И хоть мир вокруг с каждым восходом становится всё меньше – исчезают такие вот мирные поляны, валятся деревья, растут городища – вместе с этим дороги полнятся пусть Столпами, да незнакомцами, которые могут носить в помыслах и на поясах дурное. Кто же отправит младенца в такой путь одного?

Да и может оказаться, что княже знакомец кому-то из них.

– Старик, долго ты там бродить будешь? Ещё чуть-чуть, и городище увидим, а он по лескам шатается, – без единой толики почтения к летам выкидывает юнец. Он лежит на траве, положив руки под голову. Из его рта торчит длинный стебелёк.

– Молчи, язва. Не забывай, кто теперь старший.

Юнец фыркает.

– Постарше бывали!

– Да я тебе…

Говорит Старец, да сетует про себя, что так и не нашёлся на этом круге с любушкой. Её и правда теперь могут звать Любушкой, а могут кличать Фридой или Брехтой – смотря на какой конец света занесло её в этот раз. Она бы перерубила рождающийся спор на корню, оттаскала юнца за ухо и улыбнулась Старцу тепло, как летний закат.

– Идём, – резко обрывает приятельскую грызню девица. Она перекидывает чёрную косу через плечо и протягивает руку юнцу, чтобы тот поднялся. Он брезгует помощью и одним ловким прыжком вскакивает сам. Девица хмурится, протирает ладонь о юбку.

– Хватит цапаться, а то николи не придём, – важно добавляет она.

И они идут, притаптывая к земле высушенную солнцем и поднятую ветрами пыль. Маковки деревянного детинца растут, как тесто в тёплой печи, а Старец всё никак уразумеет, за что ему попались в нагрузку именно эти двое. Юнец всегда был плутоват и остр на язык, вёл какие-то свои игрища, любил помрачать людям рассудки и сначала делать, а затем уж помышлять, но к этому Старец после всего пройденного вместе стал привычным.

Девица же неизвестна, тиха. Она молчалива, резка и будто томится по чему-то. Они и встретили её давеча, растерянную и всё никак не берущую в толк, отчего она вернулась на новый круг. На расспросы не отвечала ни вчера, ни теперь. Старцу только оставалось ломать голову, как же так вышло, что ей никто ни о чём не поведал ни в прошлой жизни, ни в этой, и вести её с собой – показаться князю. Вдруг он чем поможет или что про неё знает – слухи ходят разные, и молва на одном из рынков донесла до ушей Старца такую небылицу, что и нарочно не придумаешь.

А если припомнить, какие у него вести для князя, кружево выплетается дряное. Будто и правда близится конец времён, и впору ложиться да помирать в придорожной канаве. Старцу пока не хотелось – ещё не надышался, да и любушка его далече.

В общем, девицу взяли с собой. Времена наступили такие, что одна она никуда бы не дошла и сгинула в окрестных лесах, будь она хоть трижды Столпом.

– Голову покрой, – говорит Старец, протягивая девице невесть откуда взятую тканку. – Покуда до князя дойдём, будешь Манькой, внучкой моей. А ты, стерва, – Старец обращается к уже нахорохорившемуся юнцу, – Сёмой зовёшься, найдёнышем, тебе Манька по взрослению обещана.

Манька и сама кривится в лице, пока вяжет тканку поверх косы, но ни слова не молвит. И верно делает, а то найдут, с какими расспросами пристать. Даже мудрейшие и древнейшие, с которых пошёл род столпской, ещё не созрели сполна, чтобы жить в мире и покое, перестать выдумывать законы да избирать дичину среди подобных – потому что иные прошли меньше кругов или родились не в том теле.

– Елдыга! – кратко, но не кротко выкрикивает в ответ велениям Старца Сёма и припускает вперёд по пыльной дороге. Проносится пару десятков шагов, резко тормозит и глядит проверить: где там его невеста со Стариком? Идут?

Детинец ещё мал, но силами местных смердов обещает вскоре вырасти, чтобы раньше всех приветствовать Солнце. Внутрь пускают всякого, и даже на такую несуразную свору ратник у ворот только хмыкает в бороду. Старец, Манька и Сёма входят во двор, на котором пестреет, галдит и пахнет кислым пивом торг.

Старец велит младшим занять лавку возле распахнутых ворот наскоро сколоченной корчмы, а сам заходит внутрь. Пока он, то и дело бросая на юнцов взгляды через плечо, выспрашивает у корчмаря о местном князе да о невольнике, которого он себе прибрал, Манька с Сёмой послушно сидят бок о бок на лавке, с усердием делая вид, что не замечают друг друга.

– Глухо, – вскоре вздыхает Старец, присаживаясь на лавку. Он со стуком опускает рядом с собой деревянную чарку с золотистым напитком. – Князь здешний нелюдим, выходит редко и, молвят, хандрит сызмальства.

– Значит, нужно его выманить, – предлагает Сёма.

Звучит лихо, ни к каким уловкам Старцу прибегать не хочется, но не согласиться с мальчуганом трудно. Даже Манька коротко кивает.

Трое молчат, и в этой паузе Старец подносит чарку к усам, с наслаждением глотает хмель. Его разум такому не затуманить, а по вкусу такой искристо-ягодной сладости он успел соскучиться.

– Старый, а мне-е-е?! – протягивает Сёма скорее из вредности, чем из веры, что с ним поделятся.

– Соплям не полагается, – отмахивается Старец и довольно улыбается. Были в том, что теперь он – старший, хоть какие-то выгоды.

– А если поджечь? – внезапно спрашивает Манька. Двое сразу забывают о перепалке и удивлённо поворачиваются к ней.

В чёрных глазах Маньки отражается мрачная решимость.

– Ты чего, загубишь ещё кого-нить, – нерешительно протягивает Сёма. Ему идея девицы не особо нравится, но скорее из-за того, что её предлагает Манька, а не он сам. Ничего получше самому на ум не идёт.

– Зато князь точно выйдет из терема, а в переполохе некому будет помешать нам потолковать.

– Ага, если его самого нечаянно на новый круг не отправим! А потом ищи свищи.

– Тогда и искать не надобно, – бурчит Манька.

– Никто ничего жечь не будет! – вмешивается Старец. – Только хуже сделается.

Какое-то время сидят молча, выхватывая слова в досужих сплетнях купцов и смердов. Все шепчутся об одном – невольнике, закованном в цепи на задах терема да в свои лета не может вспомнить, кто он таков и с какого круга пришёл. Перешёптываются, решают, что он дурит. Озорной цветочный ветер вяжет косы в длинных бородах торговцев и заглядывает под подолы девицам.

– Неужели кто другой, кроме князя, не сойдёт? Купец побогаче, скажем… – заскучав, предлагает Сёма.

– Ни у одного купца не будет того, что найдётся у князя. Он длинной рукой куда захочешь дотянется, а купец – только до соседнего торга, – важно поучает его Манька.

– Может и не куда захочешь, – хмыкает Старец, – но точно дальше, чем два подлетка и старик, которого пора на салазки сажать.

– Ты помирать не торопись, – говорит Сёма. – Я кое-что придумал.

Старцу становится боязно даже представить, какая идея хуже поджога могла прийти в голову мальчишке. Старец залпом допивает содержимое чарки, утирает позолотившиеся усы тыльной стороной ладони и грузно поднимается с лавки. На его поясе звякает топорик с рунами и цветами.

– Отдумывай обратно, я пойду с караульными потолкую.

Он делает пару медленных шагов к внутренним воротам, оборачивается и наказывает Маньке с Сёмой:

– Ждите здесь.