Жена комиссара

– Панихиду отслужу. С захоронением помогу, – мягко проговорил он и принялся обмерять покойницу.

– Завтра поутру привезут гроб. Помощники тоже будут, не беспокойтесь…

Певучий голос отца Николая продолжал звучать, но Елизавета больше не улавливала смысла, только смотрела на батюшку, как на ангела, сошедшего с небес в искреннем намерении облегчить её судьбу.

Оставшись одна, она остановилась перед покрытым накрахмаленной салфеткой стулом у изголовья постели. Сквозь туман слёз взглянула на тарелку с нетронутой кашей. Вспоминала, как заботливо приносила еду и пыталась покормить мать, хоть та и отказывалась.

Через плотную завесу переживаний в сознание просочилась неожиданная мысль: «А что, если после похорон больше сюда не возвращаться?»

Ещё минуту назад Елизавета казалась себе обессилевшей, но вдруг почувствовала, как открывается второе дыхание. Она достала из кладовки чемодан. Принялась складывать самое необходимое.

Сборы оказались недолгими. В две платяные сумки поместились остатки провизии: хлеб, макароны, картошка. Отдельно завернула несколько очищенных морковен. Документы убрала в дамский ридикюль. Скудные денежные запасы зашила в подол пальто.

«Теперь можно прилечь», – подумала она и, тяжело вздохнув, отправилась в постель.

Ночь прошла в душевных терзаниях. Сострадание при мысли о трудностях, выпавших на долю матери, сменялось обидой на безразличие той к собственной дочери. И так по кругу.

Наконец жалость переборола. «А ведь именно от мамы я получила внешнюю стать, твёрдый характер и несгибаемую волю», – эта благодарная мысль увлекла в тревожный, непродолжительный сон.

Глава 4

За окном голодным волком завывал ветер. Елизавета открыла глаза. «Какое неласковое утро», – подумала она с тревогой. Встала с кровати, потянулась, расправила плечи. Не изменяя привычке, умылась ледяной водой. Причесалась. Собрала длинные волосы в сетку-паутинку, скрепила за ушами заколками.

Оделась в чёрное, пошла к иконе. Перед образом Богородицы упала на колени. Молилась долго, истово и, осенив себя последним крестным знамением, внезапно ощутила невероятную силу.

Прибыли посланцы от отца Николая. Помогли положить тело матери в гроб. Погрузили на телегу.

Елизавета поднялась к Марии.

– Жаль, что не могу поехать с вами на кладбище, – проговорила та с горечью. – Соберу своих, и в дорогу.

– Спасибо тебе, Маруся, за всё. Доброго пути! Бог даст, свидимся.

Она забрала детей. Дома распорядилась, чтобы оделись потеплее. Сама, прежде чем надеть пальто, обвязалась шерстяным платком, желая прикрыть живот – пуговицы уже не сходились.

Вручила старшим по сумке.

– Сынок, а тебе вот ещё что, – достала из-под вешалки валенки.

– Это же бабушки Варвары, – удивился Коля.

– Да, но она мне их привезла. У самой-то ноги распухли, стало не влезть. Возьмём. Пригодятся.

Елизавета подхватила чемодан. Пропустив детей вперёд, положила ключи на тумбочку, шагнула за порог, прикрыла за собой дверь.

– Зачем вам всё это на кладбище? – полюбопытствовал один из помощников, забрасывая вещи на телегу.

– Для батюшки, – не раздумывая ответила она; подсадила старших, подхватила Арину на руки и устроилась рядом.

Лошадь, свесив голову, медленно побрела по жухлой траве, припорошенной ржавой листвой. Поскрипывание колёс слышалось мучительными вздохами. Где-то завыла собака. Другая подхватила протяжным стоном. Подвывания слились в душераздирающую заунывную песню. Казалось, всё живое и неживое разделяло сейчас человеческую скорбь.

При въезде на церковное кладбище с могил вспорхнула стая птиц.

– Кра-а-а! Кра-а-а! – раздались зловещие вопли.

Сквозь слёзы, застывшие в глазах солёными линзами, Елизавете привиделось, что это тени ушедших душ вырвались из небытия и, широко распахнув чёрные крылья, закружили над головой.

«Вот и последнее пристанище, – думала она, глядя на медленно проплывающие кресты. – Каждый здесь будет: кто-то раньше, кто-то позже. Само рождение открывает счёт дням до последней черты».

Телега остановилась неподалёку от свежевырытой ямы. Мужики подхватили гроб. И вот его уже поглотила огромная чёрная могильная пасть.

– Будет земля тебе пухом, мама, – проговорила Елизавета, бросая комок влажной земли.

Донёсся короткий глухой удар о крышку гроба. Коля тоже бросил горсть. Девочки заплакали и повторили за братом.

Могильщики быстро-быстро заработали лопатами. Образовавшийся холм аккуратно выровняли, прибили со всех сторон. Увенчали крестом.

– Ну, вот и всё. Покойся с миром, мама. А нас ждут новые испытания, – глотая слёзы прошептала Елизавета; обняла и крепко прижала детей.

Помощники разошлись. Она подошла к кучеру, ожидавшему в сторонке.

– Елизавета Тихоновна, довезу вас до ворот храма, – заговорил тот, поглаживая лошадиную морду. – Поклажу батюшке снесёте, потом подброшу до дома.

– Это вещи не для храма, – шепнула Елизавета и взмолилась: – Знаю, Пётр, вы добрый человек, если сам отец Николай вас прислал. Не откажите в просьбе: отвезите нас подальше отсюда. Пожалуйста.

Кучер удивлённо вскинул мохнатые брови. Потом наморщил лоб, замялся. Наконец проговорил сочувственно:

– Нет, голубушка, далеко никак не могу. Здесь, конечно, не брошу, с кладбища вывезу, а дальше – сами.

***

Лошадь остановилась у ближайшего перелеска. Пётр стащил с телеги поклажу.

– Э-эх, доля ваша – бабская, – проговорил горестно и заспешил в обратный путь.

Елизавета опустилась на чемодан.

– Дети, слушайте внимательно. Если фашисты узнают, что папа офицер, расстреляют всех нас. Придётся шифроваться.

– А это ка-а-ак? – тоненько почти пропела Арина.

– Язык прикуси да молчи! Вот как, – бросил брат.

– Поиграем в партизан, – спокойно продолжала Елизавета, глядя в доверчивые глаза малышки. – Сама молчи, но, если спросят, скажи, что папа – сапожник, уехал обувь развозить, и больше ничего не знаешь.

– А-а-а, поня-я-ятно.

Елизавета вскинула глаза на старших.

– Надеюсь, вам тоже?

– Куда уж яснее? – отозвалась Надя.

– Вот и хорошо. Теперь – в путь.

Они побрели по перелеску, пахнущему грибами и мокрым мхом. Надя подняла шишку, швырнула в дерево.

– А зачем мы бросили такую хорошую квартиру? Куда идём? – спросила беспокойно.

– Да, мам, – подхватил Коля. – А если мы не найдём дома? Где будем жить и что есть? Сейчас-то голодно, а зимой и вовсе пропадём.

– Как мы будем ходить в школу? – не отставала Надя.

– Учёбу придется временно бросить, – отозвалась Елизавета.

– О-о, это другой разговор! – Коля ткнул сестру локтем в бок и подмигнул. – Надька, свобода начинается. Будем делать, чё хотим.

Та метнула на брата укоризненный взгляд.

– Отстань ты, не до шуток.

В голове Елизаветы пронеслось, как в свои десять она за партой церковно-приходской школы старательно переписывала отрывки из книги, мечтая поскорее вырваться из тоскливого деревенского существования. «Быстрей бы вырасти, – думала тогда. – Сразу выйду замуж и непременно за военного. Если куда отправят, буду длинные письма писать».

– Свобода, сынок, придёт, когда наша армия фашиста победит, – сказала строго. – Тогда стране грамотные люди нужны будут. Так что, ты от учёбы не открещивайся.

– Да по-онял я, по-онял, – протянул Коля. – Просто пошути-ил.

Шли недолго, насколько хватило сил у Арины. Остановились передохнуть. Сёстры уселись на чемодан. Коля – на траву. Елизавета припала спиной к стволу необъятного дуба. Ощутила древесный запах, но не почувствовала успокоения и благоговения, как бывало. Поглаживая живот с ещё неродившимся малышом, отрешённо смотрела вдаль.

«Чего бояться? – размышляла она, стараясь отогнать тревогу. – Ну что из того, что в городе немцы? Они и до войны в Бресте жили, так же, как поляки, украинцы, белорусы и мы – русские. Другое дело, что нежданно-негаданно фашистами обернулись. Но в детей-то, наверно, стрелять не будут, зачем им? Не против же детей пришли воевать…»

– Девчонки, хватит рассиживаться! – по-взрослому распорядился Николай. – Куда дальше, мама?

– А куда глаза глядят, – ответила Елизавета.

Оттолкнулась спиной от ствола, она подхватила чемодан, побрела по тропе.

Коля в обнимку с валенками подмышкой и тряпичной сумкой на тонком локотке, продавливающем рукав пальтишка, обогнал. Бодро зашагал впереди.

– Смотрите, мама, дома! – крикнул, указывая пальцем туда, где заканчивался лесок.

Елизавета усомнилась.

– Вряд ли мы найдём там пристанище. Уж очень добротные постройки. Похоже на украинский квартал. Там, возможно, много переметнувшихся. Давайте-ка на всякий случай свернём на обходную дорогу.

Миновав сомнительный район, они перебрались через овражек. Вдруг на безлюдном месте, как из-под земли выросли двое – высокий мужчина в кожанке и женщина в длинном пальто. Издалека казалось, что парочка прогуливается по тропинке, пересекающей основную дорогу. Но вдруг они, переговариваясь, притормозили и свернули навстречу Елизавете с детьми.

Мужчина натянул кепку пониже на глаза. Спутница подхватила его под локоть. Прибавили шаг.

– Мама, давайте спросим дяденьку с тётенькой, может, они знают, где пустуют дома.

– Подожди, Надя. В наше время опасно заговаривать с первыми встречными.

Пара приблизилась. Остановилась, преграждая семье путь.

– Советки? – грубо бросил мужчина.

«Поляк», – поняла Елизавета и, схватившись за низ живота, простонала:

– Да-а-а.

Она опустила чемодан на землю. Села, скрючившись. Свободной рукой задвинула за спину сначала трясущуюся Арину, потом Надю.

Мужчина бросил в их сторону злобный взгляд. Шагнул к Николаю.

– А ну, малец, покаж, что несёшь! – процедил сквозь зубы, хватаясь огромными ручищами за валенки.

– Не отдам! – истошно крикнул Коля, сопротивляясь. – Это маме! У неё ноги больные!

– Сынок, отда-ай ему-у, – слабо протянула Елизавета, не в силах подняться.

Мужчина рванул сильнее. Валенки оказались у него. Губы растянулись в зверином оскале.

Коля, трясущийся то ли от страха, то ли от гневного бессилия, бросился к матери.

Грабитель принялся разглядывать трофей.

– Добрие, – проговорил удовлетворённо.

– Яничек, матка того гляди детско выродит, – тихо сказала спутница, кивнув взгляд на Елизавету. – Може, отдадим валенки-то?

– Вот ещё! Нех едут до Москвы, до Сталина! Нех он даст! – прокричал тот в ответ; презрительно обвёл семью глазами, прошипел: – Их бы давно на котлеты изрубить да изжарить.

Плюнул под ноги, широкими шагами устремился в противоположную сторону. Женщина засеменила следом.

Когда пара скрылась из виду, дети бросились в объятия матери. В счастливом волнении, что всё обошлось, Елизавета с каждой секундой прижимала их теснее. Внизу живота слабо ныло, но вскоре боль исчезла без следа. «Рожать ещё не время. Наверно, от страха прихватило», – подумала, пытаясь унять дрожь.

Лишь только вернулась речь, она проговорила срывающимся голосом:

– Коленька, ты – настоящий герой! Как смело за маму вступился! Но, прошу тебя… больше так не делай. Что валенки? Пусть бы даже всё забрали, главное, чтобы в живых оставили.

Лицо сына вспыхнуло. Кулаки сжались.

– Вырасту, найду и убью, – с ненавистью процедил он сквозь зубы.

– Когда ты вырастешь, не понадобится никого убивать. Мы победим, и настанет мир во всём мире, – мягко ответила Елизавета и добавила чуть слышно: – Так хочется в это верить.

Она взглянула на Арину. Слёзы на щеках дочери просохли, но время от времени та продолжала рвано вздыхать, словно захлёбывалась воздухом.

Елизавета подняла с травы брошенную Надей сумку. Достала длинный свёрток.

– Ой, что там, мама? Покажите.

– Это, Аринушка, наш обед. Можешь сама посмотреть.

Маленькие пальчики развязали узелок, размотали тесёмку, отогнули уголки накрахмаленной салфетки.

– Морковка! Я буду зайчиком! – воскликнула Арина, взяла одну, принялась грызть.

– Колька, куда самую большую схватил? – Надя хлопнула брата по руке. – Оставь маме.

– Бери-бери, сынок. Мужчине больше полагается, – вступилась Елизавета. – И ты, доченька, вот эту возьми – она тоже большая, а можешь и две. Я-то совсем не проголодалась…

Подкрепившись, снова отправились в путь. За перелеском на пустыре остановились, выбирая дорогу.

– Может, туда? – крикнул Коля, кивком указывая на заросли кустарника. – Кажется, там что-то вроде дома.

Елизавета присмотрелась. Действительно, за густым переплетением веток и камуфляжем из остатков листьев, раскрашенных осенью, пряталась стена.

Близость возможного пристанища приободрила, но шага Елизавета не ускорила, видела, что Арина держится из последних сил.

– Мама, может, я побегу вперёд? Разведаю, есть ли там люди? – спросил Николай.

– Нет-нет, сынок, даже не думай! Уже совсем близко. Сначала сама посмотрю, потом решим: здесь остановиться или дальше идти.

Вблизи одноэтажный дом оказался огромным. Елизавета опустила чемодан на деревянный настил у порога. Слегка коснувшись платка, спустила его на плечи. Тронула дверь.

– Открыто, – проговорила, ощутив волнение. – Дети, подождите здесь.

– Мама, как хотите, но я пойду с вами! – настаивал Коля.

– Прекрати самовольничать! Я же сказала – нет! – строго ответила Елизавета и уже хотела войти, но тут дверь распахнулась.

В проёме возникла круглолицая, полногрудая молодая женщина в коротком цветастом халатике. Опершись рукой на косяк и скрестив ноги, она смотрелась, как в картинной раме.

– Это шо ж, у нас пополнение? – сказала дружелюбно. – Давайте, давайте, забег’айте, не топчытеся у порог’а!

«Белоруска, – по акценту с «ы» и мягким «г» определила Елизавета. – Слава Богу!»

Пропустив детей вперёд, вошла следом.

– Здесь в Адамкове больше нег’де притулиться. Три дома на всю округ’у, – продолжала хозяйка.

Пересекая внушительную прихожую с большой русской печью, тумбой и столом, окружённым стульями, Елизавета поняла, что та служила ещё и общей кухней.

– Нас тут пока што две бабёнки с детками. Если решитися остаться – места всем хватит. Вот и комната пустая, будто вас дожидалася.

Лиза опустила чемодан на пол. Скользнула глазами. Печка-буржуйка, рядом умывальник. У окна широкая кровать с местами дырявым матрасом, круглый стол, табуретки, шкаф, этажерка с тремя сиротливо стоящими книгами.

– Вы не г’лядите, шо перег’ородки картонные, сам-то дом добротный – бревенчатый, да ешо досками обшит… Ну как? Остаётеся?

– От добра добра не ищут, – проговорила Лиза, облегчённо вздохнув; назвала имена детей. – Сама я – Елизавета Тихоновна.

– А меня можно просто – Варвара. Нам с Катюхой, подружонкой моею, по двадцать пять… с г’аком. Вот, детями обзавелися, кто ж думал, шо скоро война.

– Скажите, пожалуйста, где тут уборная? – поинтересовалась Надя.

– И мне надо, – подхватила Арина.

– Эдакое удобство у нас на улице. Как вышли, сворачывайте налево. Там по тропке мимо навеса с дровами бег’айте и упрётеся… Пошли покажу, пока мамка располаг’ается. Да, Николашка, и ты пойди со мною. Покажу, г’де дров на растопку брать.

Вернувшись, Варвара обнимала две большие подушки и тонкое шерстяное одеяло.

– Ны знаю, как будете делить, но более нет.

– Дай Бог тебе здоровья, – прослезившись, прошептала Елизавета.

– Г’лавное, за ребёночка моего Серёженьку попросите, – добавила та, молитвенно сцепив руки.

Вдруг она приложила палец к губам, насторожилась, прислушиваясь. В приоткрытую дверь просунулась белобрысая голова с половиной лица, другую закрывала длинная чёлка в мелкий завиток.

– Здрасть, – проговорили ярко накрашенные губы.

– У-уф, это ты, Катюха. Иди знакомься, у нас тут новые соседи.

– Мам, холодно, бр-р-р, – вклинился Николай. – Печку-то когда топить будем?

– Вынеси пока золу на двор, сынок, тогда и затопим.

После трудного дня, детей начало морить в сон раньше обычного.

Елизавета застелила постель, нагрела воду.

– Ванны нет, – сказала со вздохом. – Будем мыться в тазу.

– Мама, давайте только не сегодня, – взмолился Коля.

– Вижу, что валишься, но помыть ноги надо обязательно.

– Пусть девчонки моют. У меня чистые!

– Быстро садись на табуретку, – распорядилась Елизавета, наполняя таз из чайника.

Коля уселся. Закатал брюки, стянул носки.

– Посмотри, чернота какая!

– Вы что, мама, не видите? Это же загар!

– Окунай, говорю, – за строгим тоном Елизавета едва скрывала улыбку, потом не выдержала, рассмеялась: – Смотрите-ка, люди добрые, загар-то грязью потёк!

Коля, бубня, принялся отмывать пятки.

– Зато я первый в кровати место займу! – сказал он, обтирая ноги полотенцем.

– Ма-ам, чего он? – заныла Арина.

– Да просто дразнит тебя, а ты не поддавайся. Запомни: бьют того, кто плачет. Давай-ка лучше свои ножонки. Намою, с чистенькими легко спать будет.

Арина показала язык. Брат хихикнул, натянул одеяло на лицо. Маленькая захныкала.

– Коль, да угомонись ты уже, – вклинилась Надя. – Разошёлся к ночи ребёнка дразнить.

– Прекратите все, – строго оборвала Елизавета. – В доме, кроме вас, ещё дети есть, они тоже спать хотят.

Наконец пришла счастливая минута, когда после бесконечного дня удалось прилечь: пусть не вытянувшись во весь рост, чтобы не задеть Надю на противоположном конце кровати, но хотя бы просто не стоять на ногах.

Какая бы смертельная усталость на накрывала на Елизавету в последние три месяца, она ни одной ночи не засыпала без мысли о муже.

Сейчас виделся Дом культуры в селе, где стояла воинская часть. Она сама – двадцатичетырёхлетняя Лиза, бегущая пять километров через поле, на танцы. Пригласивший на вальс высокий лейтенант в безукоризненно сидящей форме, при кобуре. Кто кому вскружил тогда голову, Елизавета не могла ответить, но больше они не расставались.

Сейчас явственно представлялись легкие касания спинами на кухне. Ладонь, как бы невзначай, накрывающая другую, лежащую на столе. Пальцы, нежно скользящие по волосам, при мимолётной встрече за делами по дому.

А потом рождение старших детей-погодок. Арина, подоспевшая через пять лет после сына. Вскоре вот – новый, ещё не родившийся, малыш. И вовсе не потому, что так положено. Они с Павлом страстно желали появления детей и любили, когда только ещё задумывались об их появлении.

Проклятая война-разлучница оставила лишь воспоминания.

Глава 5

Елизавета проснулась на рассвете. Где-то далеко голосили петухи. Дом же казался тихим и умиротворённым, словно и не было поблизости зла.

Вышла на двор. Постояла в задумчивости, подняв глаза: тусклое солнце, расталкивая облака, с трудом вскарабкивалось на небо. «Даже ему приходится бороться за место на небосклоне, что уж говорить о нас – смертных», – подумала она и принялась набирать в подол фартука дрова…

Вернувшись растопила печь. «Продуктов осталось с гулькин нос, – размышляла, шевеля занявшиеся огнём полешки. – Надо срочно где-то найти работу».

Вскоре за стеной заплакал ребёнок. Зазвучали тихие голоса.

Елизавета подбросила в топку дров, вышла за водой. У колодца догнала Варвара.

– Как спалося на новом месте, Елизавета Тихоновна? – спросила та, бросая ведро в воду. – Шо-то вы раненько проснулися.

– Хорошо спала, Варенька! Детки до сих пор похрапывают, а я привыкла с петухами вставать. Мама говаривала: «Кто рано встаёт, тому Бог подаёт».

Соседка согласно закивала, принялась крутить рукоять скрипучего ворота, наматывая цепь.

– А я бы и рада подольше в постельке поваляться, да Серёженька лениться не даёт, – вытащила колодезное ведро, перелила воду в своё; бросила снова.

– Сколько сынку-то? – поинтересовалась Елизавета.

– Осемь месяцев давеча стукнуло. Покамест сама кормлю – грудь-то он какую отрастила. Но и кашкою на молочке сынок не брезговает… У Катюхи – доченька. Так той поболе будет, годик уж. Своими ножками пошла. И как не пойти-то с мясца да с молочка?

«Откуда такое богатство?» – удивилась Елизавета, но спросить не решилась.

Варвара, похоже, поймала её растерянный взгляд, потому что, зачерпнув воды, сразу принялась объясняться.

– Елизавета Тихоновна, вы не удивляйтеся. К нам с Катюхою, как бы это помягчэ выразиться… – она помолчала, взбила волосы на макушке. – Немчыки захаживают… Ну во-от, так и знала, шо возмутитися – вон как глаза затарасшылы.

Лиза отвела взгляд, устыдившись, что не удалось скрыть оторопь. Бросила освободившееся ведро в колодец.

– Но шо ж нам – брошенкам с детями на руках – делать прикажити? – продолжала Варвара. – Я ради свово дитятка, шо хошь перетерплю. А коли надобность будет, под кого хошь лягу. И нихто меня за то не осудит, потому как о кровиночке своей пекуся.

– Я, Варенька, никого и ни за что не осуждаю, – проговорила Елизавета спокойно. – Каждый вправе жить, как подсказывает сердце. Скажи только, кто с детками, когда вы гостей развлекаете?

– У Катюхи в комнате укладываем. А «эти-то», – Варвара презрительно поморщилась, – заполночъ являются. Злятся, коли деточки закапризничают… Елизавета Тихоновна, а может, вы возмётеся за ими приглядывать. Мы ж с Катюхою расплатимся. Денег «эти» нам, конечно ж, много не дають, только подарочки всякие, сигареты да продукты. Так макарон ихних да муки вам выделим.

Елизавета согласилась.

Поздним вечером на общей кухне Варвара шепнула:

– Скоро гости пожалуют. Малые спят, – кивком позвала за собой. – Пойдёмте, г’лянете, куда бежать в случае чего.

В комнате при свете настольной лампы прихорашивалась Катерина. Жирно нанеся помаду морковного цвета, она то выпячивала, то втягивала пухлые губы.

– А-а, это вы, Елизавета Тихоновна, – протянула шёпотом, не отрываясь от круглого зеркала в ажурной оправе; взбила густые волосы. – Вы сами-то идите спать ложитеся. А коли наши записшат, вам тут шаг’ шаг’нуть. И сразу ротушки соскою им затыкайте. Вон там на столике бутылочки с молочком.

Елизавета помолчала в задумчивости.

– Нет. Я, пожалуй, здесь останусь. Мои угомонились. Да они и постарше – не станут крик поднимать и ночью по дому шастать.

– Вот и ладненько, – Катерина манерно поднялась со стула, потянула за бока едва прикрывающую колени узкую юбку. – А мы – на работку.

Подруги, взявшись под руки вышли. Елизавета прилегла на диван с мыслями о том, что согласилась бы на свидание с немцем, разве только планировала бы его там прикончить. Но соседок не осуждала. Её больше заботило, что завтра будут есть собственные дети.

В прихожей засуетились. Послышалась тявкающая немецкая речь. Судя по интонациям, гости осыпали молодушек комплиментами. Вскоре голоса стали едва слышны.

«Ушли в комнату, – подумала Елизавета. – Только бы не нагрянули ко мне».

Послышалось звяканье стекла. Потянуло сигаретным дымом. Со временем звук сталкивающихся рюмок участился. Тосты зазвучали громче.

– Тыц-тыц, тыц-тыц, – задребезжала гитара.

Под ободряющие возгласы женщины приглушённо запели «Катюшу».

«Что ж они творят? Сейчас всех перебудят», – заволновалась Елизавета.

Однако вскоре убедилась, что дети не реагируют. Прислушалась к пению. Слова едва можно было разобрать, но они явно отличались от настоящих, и она их где-то уже слышала.

«Чуб, как немка, Катя накрутила.

Закатала юбку до колен.

По немецки: «Либлинг», – говорила.

Научилась пить Цилимонер».

Тут Елизавета вспомнила, как Мария рассказывала о том, что в народе пошла частушка о разгульных девицах, готовых «прислуживать» оккупантам. Ей запомнилось слово «целимонер», которое никто не мог объяснить.

Снова звякнули рюмки. Варвара что-то бросила со смешком. И тут началось невероятное. Раздался звериный рык. Посыпались прерывистые немецкие восклицания вперемешку с русским матом. Задребезжало бьющееся стекло, загромыхала мебель. Потом возня, сопровождаемая женскими мольбами.

Елизавета вскочила с дивана. Кошкой прокралась в свою комнату. Нависла над детьми, пытаясь понять, спят ли. Столкнулась взглядом с широко распахнутыми глазами Нади, приложила палец к губам.

«Не знаю, что там происходит, – проговорила чуть слышно. – Лежите тихо, будто вас нет. Я у тёти Кати. Если Аринка проснётся, побаюкай её: погладь по спинке, пошепчи, только очень-очень тихо».

Так же беззвучно, как и пришла, она вернулась к соседским детям. Упала на колени. Крестясь дрожащими пальцами, принялась молиться.

В кроватке хныкнул Серёжа. Елизавета вскочила, хватая бутылку. Быстро сунула соску ребёнку в рот, пока тот не разошёлся в плаче. Малыш, почмокивая, принялся втягивать молоко.

Возня за стеной утихла. Чеканные шаги по коридору гвоздями вбивались Елизавете в голову. Они звучали даже после того, как хлопнула входная дверь и задвижка заскреблась о железную скобу.