Там, за огненной рекой

Играя, он подбросил монетку. Та взлетела неожиданно высоко, на пару секунд зависла в воздухе, потом завертелась волчком и на огромной скорости ввинтилась в туманное небо.

– Долг закрыт. – Последнюю фразу Dead-Мазай произнёс, запрокинув голову в низкое серое небо. Потом снова перевёл взгляд на Лилю, и она с каким-то дурным весёлым ужасом наконец-то признала в нём своего «доктора». – Мои расчёты с тобой закончены, но дела продолжаются. Мне пора. А ты давай осваивайся, сороковины твои скоро. Для тебя откроется вечность.

Лиля стиснула зубы. Чем дальше в лес, тем толще стебли дури… Вечность? Этого не может быть. Всего, что сказал этот ненормальный, просто не может быть! Она потеряла память, возможно, прямо сейчас галлюцинирует. Может, уже свихнулась. Пусть так, это печальные, но вполне адекватные варианты. Или же, всего вероятнее, этот нео-Мазай и есть самый настоящий псих, который пытается ей тут впарить развесистую клюкву, пока его разыскивает весь персонал местного психдиспансера. Не хочет везти? Ну и пошёл он лесом! Сама разберётся!

– Так, всё! Спасибо за содержательную беседу, но мне тоже пора! – Лиля решительно шагнула на мост. Металл угрозно загудел.

Перевозчик грустно усмехнулся.

– Ну да, я бы удивился, если б ты сразу поверила. Твоя амнезия говорит сама за себя. Ты же всю жизнь отрицала собственный опыт, да?

Лиля независимо дёрнула плечом. Её личная жизнь его не касается, вообще-то.

– Ладно, сходи до конца моста. Если дойдёшь, конечно. Убедись сама, что выхода нет. Заодно поймёшь, почему Калинов мост так называется. Тут не радуга, знаешь ли. Да и Горька – не пушистый щеночек, которого ты так горько оплакивала в семь лет. Это мир мёртвых, зайка, тут всё по-взрослому.

Устав с ним пререкаться, Лиля взялась за поручень, обнаружив, что тот ощутимо тёплый, и пошла, медленно переставляя ноги. Идти почему-то было очень тяжело, будто она продавливала себя через вязкий молочный кисель неньютоновской жидкости. Кроме того, с каждым шагом поручень, а вслед за ним и металл под ногами становились лишь горячее. Лавовые прожилки из-под её ног змеились всё гуще. В некоторых местах металл вовсю пузырился, будто под ним бурлила раскалённая субстанция.

Смрад от реки усилился, и метров через двадцать Лиля поняла, что больше не может дышать. Под ногами горело – без всяких метафор. Мост впереди раскалился докрасна. Далеко впереди, где, вероятно, заканчивался мост, пламенела стена огня.

С трудом протолкнув горячий воздух в лёгкие, Лиля мучительно закашлялась и упала на колени. Ноги тут же ожгло. Зашипев от боли, она вскочила и попятилась назад. Потом развернулась.

Перевозчик так и стоял в начале моста: спокойный, выжидающий. В потоках нагретого металлом воздуха черты его лица плавились и изменялись, словно спаситель «заек» никак не мог определиться с текущим обликом. Поймав её взгляд, он отвернулся и неторопливо пошёл на берег.

– Эй! – закричала Лиля и тут же закашлялась. – Подожди! Прошу тебя… – Её снова накрыл приступ кашля. – Я… Я всё поняла! Просто скажи, что мне делать… Пожалуйста!

Он остановился. Посчитав это добрым знаком, Лиля припустила так быстро, как только смогла. Возвращаться оказалось не в пример легче, ноги сами несли.

Когда она поравнялась с перевозчиком, он глухо проговорил, не глядя на неё:

– Раз-два-три-четыре-пять, вышла зайка погулять… Спрашивай. У тебя есть три вопроса. Да только всё без толку, тупишь ты постоянно.

Лиля дёрнулась было от его намеренной грубости, но предпочла не фиксироваться. Больше помощи тут ждать было не от кого.

– Что мне делать сейчас?

Он раздражённо дёрнул щекой.

– Я уже отвечал на этот вопрос, ты невнимательно слушаешь. Ищи свой путь. Где свой путь, там и свой выход. Проще всего начинать поиск от начальной точки. А что у тебя точка начала координат? Правильно, дом.

– Спасибо. Спасибо! Прости, – униженно забормотала Лиля, – я не из вредности же, у меня голова кругом, ну честно. Я же… не каждый же день я умираю.

– Ага… – он покачал головой, – не каждый день, конечно. Но вообще ты довольно регулярно это делаешь.

– А… То есть как? – Лиля даже рот раскрыла от удивления.

– Ну как-как. По-всякому. Когда легко, когда мучительно. Иногда тебе помогают. Если тебе это правда интересно, то сама вспомнишь раньше или позже. Не трать зря моё время. Два вопроса осталось.

– Ладно… – Она понимала, что совершенно не знает, о чём спрашивать. Точнее, вопросов было столько, что вычленить действительно значимый казалось невозможным делом. Но и молчать было неловко, потому она ляпнула первое, что пришло в голову: – Почему я до сих пор дышу, пью и иногда хочу есть?

Перевозчик закатил глаза.

– Не, ну ты реально, да? Привычки это. Вторая, как известно, натура. Физические привязки отмирают постепенно. Чем больше страстей было при жизни, тем больше у души обременений. Это как блохи у собаки, понимаешь? Пока всех не выгрызешь, будешь постоянно чесаться. Третий вопрос давай, и я погнал.

Лиля смотрела на него – спокойно, с приязнью – уже понимая, что ни один, ни даже тысячи вопросов ничего для неё не исправят, потому что время действительно вышло. Её время вышло – ещё несколько недель назад. Он тоже это знал и просто дал ей небольшую передышку перед шагом в бездну. Он был хороший, в общем-то, мужик. Ну, или кто там: страж, серафим? Ах да, перевозчик. Он не из рыбарей, он по другому ведомству.

Она вздохнула.

– Слушай, а на той стороне что, никто больше не умирает?

Он расплылся в дурацкой улыбке.

– Ага-а-а, всё же заметила! Значит, начинаешь отмораживаться. Освоишься, не зря я в тебя верил.

Лиля улыбнулась в ответ.

– Куда я денусь. И всё же ответь. Мне ведь интересно.

– А тут всё просто, зайка. Квантовая запутанность. – Сказав это, он отступил на пару шагов, сделал плавный взмах рукой, и Лиля с изумлением увидела, как его силуэт расщепился, словно десятки одинаковых изображений наложили одно на одно с микроскопическим смещением. На его лице мгновенно появилась окладистая борода, в глазах всплеснулась невыносимая синева. В следующую секунду этот облик стёрся невидимым ластиком, кожа потемнела, а в углу рта повисла дымящаяся сигара. Он протянул Лиле наливное яблоко и приподнял чёрный цилиндр в шутовском приветствии. Она робко приняла дар, с ужасом наблюдая, как вытягивается и обрастает шерстью его лицо, превращаясь в остроносую собачью морду. Песьеглавец добродушно оскалился и вывалил фиолетовый язык. Ему было жарко. Потом опять вернул себе человеческий облик – но лучше бы собакой остался, ей-богу. На его голове возникло сразу четыре лица, сплошь утыканных глазами и губами. Глаза не синхронно моргали, а рты шевелились, бормоча что-то на десятках неизвестных языков. Этой смены имиджа Лиля уже не вынесла и зажмурилась изо всех сил.

Перевозчик тихо кашлянул, привлекая её внимание. Когда она открыла глаза, он выглядел обычным человеком.

– В общем, диапазон немаленький, как ты понимаешь… Я здесь, я там, я везде. И я же всегда. Сморода, Стикс, Хабур… Сварог, Харон, Анубис, Папа Геде. Азраил. И ещё сотни имён, которые тебе ни о чём не скажут. Ну, и Dead-Мазай по совместительству. Имею же я право на творческий псевдоним? Ибо в свободное от работы время творю дичь, несу чушь, вечно хочу зла и вечно совершаю благо. Трикстер не читатель, трикстер писатель! – Он тихо рассмеялся, затягиваясь вонючей сигарой. – Правда, с моей работой об отпуске можно только мечтать… Десятки тысяч лет, сотни рек, миллиарды душ…

Он выдохнул дымные кольца, и они поплыли в воздухе, нанизываясь одно на одно длинной тающей цепочкой.

– Время это слоёный пирог, щедро нафаршированный вероятностями, развилками, выбранным и отброшенным, – продолжил перевозчик, разогнав дым рукой. – Прошлое, настоящее и будущее существуют одномоментно, а миров, порождаемых развилками выбора, несчётное множество. Существуй я в единственном экземпляре, миссия была бы невыполнима. В скольких вариантах я прямо сейчас пересекаю невозвратную для вас реку, прекратил считать тысячи лет назад. Знаешь почему?

Лиля неловко пожала плечами. Ну откуда она могла это знать?

Перевозчик грустно усмехнулся.

– Потому что путей к себе столько, сколько дыханий человеческих. «Бардо тхёдол», между прочим. Тибетская Книга мёртвых. Которую, как мы знаем, ты не читала.

Теперь пришла очередь Лили грустно улыбнуться. Она уже поняла, что жизнь свою скоротечную прожила, скорее всего, суетно и бестолково. Но толку-то теперь оправдываться? Будем разбираться по ходу пьесы.

– Да, тебе пора, – в очередной раз прочитав её мысли, проговорил перевозчик. – И мне пора. Пора-пора-порадуемся на своём веку. А яблочко-то не теряй, пригодится ещё!

Он залихватски подмигнул, подкрутил несуществующий ус и поднял руки в прощальном жесте.

– Пока, зайка! Не в последний раз видимся, не грусти! И да, если хочешь вспомнить себя, поменьше воды из-под крана пей! Фильтром пользуйся! Шучу, просто не пей. И чердак проверь, кстати! В доме есть чем заняться.

Лиля сложила ладони в «сердечко». Хороший он всё-таки мужик!

Довольно хмыкнув, перевозчик исчез. Где-то вдалеке взревела моторная лодка.

Лиля вздохнула, разглядывая дарёное яблоко. Оно слегка светилось и было тёплым, но совершенно ничем не пахло. Есть не хотелось, и она просто затолкала плод в карман куртки.

Что ж. Пора-пора-порадовались.

Время возвращаться к себе.

ГЛАВА 2. ТРЕНДЫ-БРЕНДЫ

Она возвращалась в дом уже в сумерках. Неприятные они здесь были, сумерки эти: тягучие, липкие, обволакивающие.

Туман к ночи не то чтобы загустел (куда уж гуще), но словно бы уплотнился и наполнился новыми звуками: едва уловимыми, но оттого ещё более тревожными. Тихое потрескивание веток раздавалось то слева, то справа – словно кто-то невидимый и огромный медленно переступал через заросли. Шуршание сухой травы напоминало вкрадчивые шаги хищника: замирающие, когда Лиля оборачивалась, и тут же возобновлявшиеся, стоило ей сделать следующий шаг.

Звуки эти сопровождали Лилю примерно с середины пути и до самого дома. Чем ближе подходила она к жилью, тем очевиднее они становились и тем явственнее ощущалось, что за ней на мягких лапах, до поры тая беспощадные когти, крадётся что-то опасное. Она не видела этого существа, не слышала дыхания, но ощущения чужого присутствия то и дело продирало ознобом спину.

Лиля не хотела представлять, что именно могло производить подобные звуки, и старательно гнала от себя образ призрачного верзилы с длинным лицом, но воображение услужливо дорисовывало ему то длинные ручищи с тонкими костлявыми пальцами, волочащимися по земле, то перепончатые когтистые лапы, бесшумно ступающие по мху. Это была сумеречная зона, и вряд ли стоило ждать добра от её обитателей – если, конечно, здесь в принципе могло бы водиться хоть что-то живое. Скорее всего, водилось именно что вовсе не живое. Может, что-то, для чего понятия «жизнь» и «смерть» давно потеряли смысл.

Словно в подтверждение её мыслей, раздался короткий смешок (будто ветка сухая треснула) – и оставшиеся до дома метров десять Лиля пролетела, дух не переводя.

Над крыльцом едва-едва теплилась невесть откуда взявшаяся лампадка, за стеклянной дверцей которой горела, потрескивая, тоненькая свеча. Её свет был таким слабым, что казалось, достаточно одного дуновения, и он погаснет навсегда. Тьму эта конструкция почти не разгоняла, но зато на сердце стало немного теплее. Крошечный огонёк был чем-то большим, чем просто светом – он был напоминанием, что где-то ещё есть доброта, есть память, есть любовь.

Лиля поняла, что где-то там, на той, уже недостижимой для неё стороне, кто-то близкий думает о ней сейчас: грустит или тихо улыбается, вспоминая что-то хорошее – и питает маленький свет своим теплом.

Она осторожно сняла лампадку с крючка. Стекло было приятно тёплым на ощупь, ласковым, живым. Не хотелось её оставлять снаружи почему-то. Казалось, что стоит это сделать – и тьма тут же поглотит этот хрупкий огонёк, а вместе с ним и последнюю каплю надежды.

Поблагодарив родную, пусть и пока забытую ею душу, Лиля зашла в дом. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком, словно бы это гарантировало, что все страхи остались снаружи, однако Лиля знала: за порогом сгущается ночь, наполняясь новыми шорохами. Но пока в её руках дрожал этот маленький огонёк – она была не совсем одна. И это было главное.

Лиля привычно щёлкнула кнопкой выключателя, но свет не зажёгся. Уже подозревая неладное, она прошла до гостиной, подсвечивая себе лампадкой, но света не было и там. Лиля состроила гримаску. Отключили за неуплату, понимаем-понимаем… Вопрос, звонить ли в местные электросети, разумеется, не стоял.

Держа ручной огонёк к себе поближе – так, что блики дрожали на её осунувшемся лице, она пробралась на второй этаж. Ступени скрипели под ногами, будто предупреждая о чём-то, но Лиля уже не обращала внимания на эти звуки.

Она улеглась в кровать прямо в одежде, даже куртку снимать не стала. Какая уже разница, ведь всё это не более чем условности, её личные иллюзии, с которыми она до сих пор не рассталась. Пуговицы, швы, ткань – всё это было лишь игрой разума, попыткой сохранить видимость порядка в мире, который перестал подчиняться привычным законам.

Теперь, с новым знанием и пониманием, что её мир изменился безвозвратно, хвататься за обноски старых смыслов было уже глупо.

Она провела пальцами по грубой ткани одеяла – но было ли это одеялом? Всё, за что она здесь держится – лишь тени прежней жизни, смутные образы, всплывающие из глубин памяти, чтобы создать иллюзию уюта. Жалкая попытка притвориться, словно всё это ещё имеет значение… Ну в самом деле, хватит уже. Есть, пить, надевать на себя какие-то вещи (точнее, представления об этих вещах, образы, существующие сейчас только в уцелевших кладовках её ущербной памяти) – что может быть бесполезнее? Пожалуй, только сон…

С этой мыслью Лиля и уснула – как обычно, без сновидений. Устала потому что. Да и любила она поспать, всегда любила.

И хорошо, что уснула. Вовремя.

За окном второго этажа, медленно выплыв из тумана, замаячила большая голова с длинным, загнутым кверху тонким носом, похожим на сучок. Белёсое, словно вытканное из морочной пелены чудище прижало ладонь с несоразмерно длинными, очень тонкими пальцами и провело по стеклу острыми когтями. Раздался противный, скрежещущий звук, будто кто-то пилил ножовкой кость.

После, жадно уставясь на спящую провалившимися глазами, оно прильнуло к окну с такой силой, что затрещала деревянная рама. Стёкла задрожали, готовые рассыпаться. Плоская морда чудища исказилось гримасой, в которой смешались голод и странное, почти человеческое любопытство.

Но тут свеча в лампадке вспыхнула ярче, маленькое пламя, качнувшись, весело заплясало на кончике фитиля – и в комнате на мгновение стало светлее. Тени отшатнулись, а ужасающая физиономия, резко отпрянув от окна, канула обратно в туман, словно её отбросило невидимой силой.

Лиля глубоко вздохнула во сне, даже не подозревая, как близко подобралась к ней тьма.

Где-то там, на большой реке, кашлянув пару раз, уверенно затрещал лодочный мотор. Тот, кто плыл по водам этого странного мира, не боялся ни тумана, ни того, что скрывалось в его глубинах.

Посмертие продолжалось.

Ночной мир за окном жил своей собственной жизнью, полной шёпота, теней и всего того, что ждало нужного часа, чтобы явить себя во всей непостижимой странности.

Потом, через вечность, бледный и водянистый свет втёк в дом сквозь запылённые стёкла, и наступило утро.

Проснувшись, Лиля сразу вспомнила вчерашнее приключение – и поняла, что ничего не боится. Как бы странно это ни звучало, но осознание факта собственной смерти разом её стабилизировало. Это было похоже на то, как если бы после прыжка в тёмную бездну она ударилась ногами о дно – и обнаружила, что на нём можно стоять. Всё непонятное и пугающее получило объяснение – и тем самым утратило над ней власть.

К тому же самое худшее с ней уже произошло. Она умерла. Перешла черту. И теперь, оказавшись на другом берегу, свободна от всех обязательств и привязанностей, а значит, вольна делать с собой что пожелает. Эта мысль наполняла её неожиданной лёгкостью, почти эйфорией. Прошло безразличное оцепенение, в которое она, как муха в паучий кокон, была завернута все три недели пребывания здесь. Тело больше не казалось чужим, мысли – вязкими и беспомощными. Она снова чувствовала себя собой – пусть и совсем другой, новой версией.

Воду из-под крана Лиля решила больше не пить. Пусть сами своим забвением упиваются, а с неё хватит! Мысль это была резкой, почти грубой, но именно тем и нравилась – она снова могла злиться, могла сопротивляться. Ей хотелось двигаться, что-то менять, перекраивать, а то и ломать до основания.

Возврата назад не было, мосты полыхали за её спиной. Точнее, один мост, гори он синим пламенем вместе со своей смородиновой калиной! А раз так, то и смысла смотреть в сторону реки не было никакого. Оттуда никуда не выйти.

Пора разобраться с домом – и двигаться дальше, куда бы дорога ни вела.

Спальня и кухня, совмещённая с небольшой гостиной, давно были изучены вдоль и поперёк, поэтому Лиля засучила рукава и полезла на чердак. Лестница скрипела под ногами, но теперь этот звук не заставлял её вздрагивать. Она и лампадку прихватила, света много не бывает. Да и тепло от неё… Пламя по-прежнему горело ровно, хотя свеча, казалось, совсем не уменьшалась.

На чердачной двери висел массивный замок, покрытый слоем пыли и паутиной. Однако взявшись за него, Лиля с удивлением обнаружила, что он не заперт: дужка просто была вдета в отверстие, но не замкнута. Кто-то сделал вид, что закрыл дверь, но не стал запирать по-настоящему. Какие бы тайны чердак ни таил, хранить их за семью печатями явно не планировали. Вот и славно.

Она толкнула дверь вперёд.

Внутри оказалось не особо темно, но совсем неуютно: просторно, гулко и сквозисто. Воздух здесь был сухим и стоячим, пахнущим древесной трухой и чем-то ещё – сладковатым, затхлым. В стыках между брёвен тонко свистел ветер. Сквозь щелястую крышу нехотя вливался дневной, но безнадёжно сумеречный свет, который не высвечивал, а лишь подчёркивал полумрак.

Лиля порадовалась собственной предусмотрительности и аккуратно покачала лампадкой из стороны в сторону. Огонёк дрогнул, и заострённые тени порскнули по углам, будто испуганные зверьки.

Немного побродив в полутьме и осмотревшись, она нашла прямоугольный, метров полутора в высоту предмет, затянутый мрачным похоронным крепом. Плотная ткань была покрыта толстым слоем пыли, но под ней явно угадывались твёрдые очертания.

Сердце внезапно застучало чаще. Лиля потянулась к покрывалу. Под пыльным покровом обнаружилось зеркало: старое, с частично помутившейся амальгамой.

Лиля подняла лампадку повыше – и сделала шаг навстречу себе.

Но увидела вовсе не своё отражение.

Зеркало оказалось окном: мутным, подёрнутым дымкой, но открывающем… жизнь. Лиля увидела просторную светлую комнату с бежевыми стенами, изогнутый подковой большой диван под эркерным окном, круглый стол со стеклянной столешницей… Всё было уютным, знакомым… и одновременно чужим, далёким, словно увиденным через толщу воды. Окна закрывали плотные шторы, но сквозь щели пробивался рассеянный свет – день там, снаружи, явно был солнечным, ярким, совершенно непохожим на вечные сумерки её нынешнего мира.

На диване сидела ухоженная немолодая женщина, одетая в чёрное траурное платье. Её пальцы, тонкие, с аккуратным маникюром, нервно теребили край платка. Она горько плакала, то и дело поднося платок к глазам. Возле её ног вертелась полосатая кошка, тёрлась и утробно мурлыкала, будто хотела утешить.

Постепенно рыдания стали глуше. Глубоко вздохнув, женщина потянулась к столу, взяла электронную фоторамку и принялась медленно скроллить, вглядываясь в изображения. На экране мелькали радостные лица, детские улыбки, праздники, поездки на море. Лиля в выпускном платье. Лиля с котом на руках. Лиля, смеющаяся, зажмурившаяся от солнца… На всех фотографиях она казалась такой счастливой…

Лиля потянулась к мутному зеркалу и осторожно прижала ладонь. Стекло обдало ледяным огнём – будто обожгло и обморозило одновременно. Она не чувствовала боли, но тело содрогнулось от этого прикосновения.

Лицо женщины казалось таким знакомым, таким родным… Это же… Это могла быть только…

«Мама… Мамочка!» – хотела она позвать, но горло свело спазмом. Голос не слушался, губы не шевелились. Слова в ней окаменели, застряли где-то в груди, тяжёлые и бесполезные.

Продолжая смотреть на фотографию, женщина прошептала что-то и прижала рамку к бескровным губам. Губы дрожали. «Прости…»? Кажется, мама сказала «прости»?

Лампадка в Лилиной руке вспыхнула жарким светом. Пламя рванулось вверх, слепяще осветив всё вокруг.

Кошка вскинула голову, уши её прижались к черепу, зрачки расширились до предела. Она яростно зашипела, не сводя глаз с зеркала.

Женщина вскочила с дивана и подбежала к ней.

– Пуша, ты видела, да? Видела? Вспышка! Это Лилечка приходила!

Её голос звучал одновременно радостно и отчаянно. Руки дрожали, когда она протянула их к стеклу, пытаясь коснуться того, кто смотрел на неё из зазеркалья.

Кошка начала громко завывать, встопорщила шерсть, выгнулась коньком-горбунком, но подходить к зеркалу не рискнула. Задрав хвост, она пятилась к выходу, продолжая громко шипеть. Глаза её горели двумя зелёными огоньками.

Женщина по ту сторону амальгамы всматривалась в стекло с любовью, нежностью и такой нескрываемой виной, что лицо Лили мучительно искривилось. Она видела мамины глаза: тёмные, полные слёз, видела морщинки у губ, седину в волосах. Видела, как та сжимает и разжимает пальцы, будто пытается ухватиться за что-то неосязаемое.

Лиля уже поняла, что мама не может её увидеть. «Видеть» она могла лишь через призму памяти, и тогда лампадка реагировала вспышкой света на её яркие воспоминания. Но саму Лилю – нет. Никогда.

От маминого дыхания зеркало с той стороны запотевало, а со стороны Лили, несмотря на все её старания, оставалось незамутнённым, безжизненным.

Лиля погладила её по голове. Точнее, стекло холодное погладила, но как будто бы маму.

Она представляла, как её пальцы касаются мягких волос, как чувствуют их текстуру, тепло кожи… Но под рукой была лишь ледяная гладь, непробиваемая, мёртвая.

Не дождавшись желанного знака, женщина отпрянула от зеркала и снова расплакалась. Плечи её тряслись, руки сжались в кулаки. Она что-то шептала – кажется, молилась.

С тяжёлым сердцем Лиля набросила покров на резную раму и для надёжности даже за край подогнула.

Не стоило вообще туда заглядывать…

Но было уже поздно.

Внутри неё словно бы открылась дверь в кладовку, где хранилось знание о маме. Там, в глубине, жили воспоминания – тёплые, острые, болезненные. И если туда зайти, то всё вернётся…

Лиля зажмурилась и помотала головой.

Нет. Не нужно. Она не хотела заходить. Ей будет очень больно. Это её сломает. Горе – странная штука. Оно или душит, как туго затянутый шарф, или болтается на шее, точно бесформенный ворот старого свитера, в котором колко, неудобно, только вот снять его – значит, потерять пусть слабую, но броню, и остаться голым. Вот прямо сейчас – как раз второй вариант, и пусть так и будет. Пусть её броня слаба, но теперь ей покойно – и это очень уместное ощущение в царстве вечного покоя. Не нужно тянуть её обратно в чувства. Пожалуйста.

Лиля решительно обогнула зеркало, хотя рука, держащая лампадку, ощутимо подрагивала.

Она больше не станет смотреть в жизнь. Маме от этого только хуже. И Пуше тоже. И… и ей самой.

Огонёк в лампадке снова стал ровным, спокойным. Но в груди что-то сжалось и никак не отпускало – невыплаканные слёзы, наверное.

Погрузившись в печальные мысли, она добрела до здоровенного деревянного сундука, который стоял в самом углу чердака, словно прятался там от посторонних глаз. Его массивная выпуклая крышка была покрыта душной махровой пылью, будто её не поднимали десятилетиями. Лиля смахнула слой пыли, и в воздухе закружились серые вихри, подсвеченные пламенем лампадки.

Крышка оказалась такой тяжеленной, что Лиля едва удержала её за заржавевшее кольцо, которое являлось ручкой. Кольцо почти присохло, она с трудом его оторвала, потом изо всех сил потянула вверх – и крышка наконец поддалась с глухим стоном. Прислонив её к стене, Лиля брезгливо поморщилась: из сундучного нутра пахнуло сырым, плесневелым. Запах был густым, въедливым, как неприятное воспоминание, которое никак не получается забыть. Понятно, ни грибок, ни микробы Лилю сейчас не пугали, да и вряд ли они существовали здесь. Просто неприятно было, вот и всё.

Сундук оказался пустым. Внутри его покрывал лишь толстый слой пыли, да несколько паутин по углам дрожали от сквозняка.