Координация действий

– Но я не питаюсь меньше, – пробовал возразить обессиленный от нехватки аргументов и воздуха от возмущения наглостью начальника Иван, – Я, может быть, ем даже больше из-за переживаний.

– А вот это уже, Иван, твои личные проблемы, – резюмировал непробиваемый на жалость шеф и отошёл подальше от назойливого Трофимыча, подозревая, что тот так просто не отстанет и надо брать инициативу по прерыванию диалога в свои бесстыжие руки.

Походив немного по периметру цеха в попытках устранить дискомфорт, создаваемый пробудившейся совестью, который он принял за последствия от съеденных уличных беляшей, шеф опять приблизился к Ивану и добил:

– И вообще – кто ты, чтобы нарушать порядок в нашем болоте?

Он всегда очень пёкся о том, чтобы никакие взбалтывания и тому подобные встряски не мешали плесневеть его спокойствию.

– Вот так вот меня шеф и отшил, – заключил взгрустнувший Трофимыч, – Так что жирея, Вадик, люди становятся бесчувственны и к чьей-то боли и к какой бы то ни было красоте.

Немного помолчав и обдумав всё сказанное, он добавил, отправившись в пространные рассуждения о насущном предмете:

– Хотя может ты и прав и в этом действительно что-то есть. Вот, если взять моего соседа, мурло ещё то с дешёвыми понтами. Сам на лексусе ездит, а жена и дети в сортир на мороз ходят. Это что получается – нет комфорта и нравственности появиться неоткуда? Но ведь нет же! Просто он – такая сволочь, сам по себе, не зависимо от окружающих факторов. Да ты его хоть в какую красоту помести, он и там сумеет себя выставить красивее всех, рисануться и выгоду извлечь. И что он от этой всей видимости культурнее что-ли станет? Нет. Просто самомнение у человека. Достоин он, видите-ли, лучшего, чем остальные. При чём здесь, объясните мне, сортиры? И почему после этого, объясните мне, моё мнение о нём должно совпадать с его самомнением?

Тамара, появившаяся в окне, попыталась угомонить его рвение:

– Нашёл застольный разговор. Слушать противно. Меняйте уже эту около туалетную тему.

Трофимыч рискнул шикануть перед молодёжью своей неограниченной властью над женой и выдал хамоватое, но смелое:

– Томочка, вообще-то здесь разговаривают мужчины.

Тома чуть не рассмеялась от такой неожиданной смелости, но вовремя сдержалась (в своих корыстных интересах), решив поддержать авторитет мужа в глазах новоявленных работников, чтобы они, заметив слабохарактерность и незначительность хозяина, не начали бы халтурить:

– Ну извините, не разобралась сразу, – и как бы послушно скрылась из вида.

И Трофимыч, одухотворённый быстрой победой над женой, хотел было продолжить свои пространные размышления о массовости бескультурия. Но тут Русик, услышавший в начале опуса Трофимыча название известного брэнда от зарубежного автопрома, уже не смог нормально воспринимать дальнейшую речь, так как фанател от «крутых тачек», воспользовался моментом семейного разлада и именно на них и решил перевести тему с уже поднадоевшей всем нравоучительной беседы, как бы одновременно и угождая Тамаре, успев просечь, кто в этом доме хозяин:

– Кстати о лексусах. Ты бы видел, дядь Вань, на какой тачиле поливает один местный мажорик…, – Русик прервался, чтобы дополнительно вдохнуть кислорода или вздохнуть от зависти – никто точно не понял. Это стало его стратегической ошибкой. Пока он набирал побольше воздуха, чтобы развить тему на подольше, опытный дядя Ваня перехватил инициативу. Русик хотел было продолжить, но не тут-то было. Он просто пока ещё не знал, каким настойчивым бывает дядя Ваня вообще, а в подпитии – тем более:

– Да пофигу вообще на все эти их тачки. По мне человек хоть с метлой, хоть на вертолёте летает. Нет у меня нужной вам общепринятой комплиментарной реакции на богатство. Странный народ – восхищаются теми, кто их грабит. Вот если бы он на своих крыльях летал, я бы, пожалуй, восхитился. В человеке меня восхищает какой-нибудь дар, который он смог развить. Талант, например, ум или даже красота. А восхищаться вот этим вот всем, чаще всего даже ворованным, но даже, если и честно заработанным, – странно, да и скучно. И кстати, про крутые тачки. Есть тут у меня сосед, гнида ещё та редкостная. Ну да я вроде уже про него рассказал. Повторяться не буду.

Русик поискал поддержки у жующего и поэтому молчавшего всё это время Вадика, но не нашёл. Вадик с детства ездил на велосипеде и повзрослев не только поменял своих приоритетов, но даже ещё более оценил и утвердился в них. Не то чтобы он был рьяным сторонником здорового образа жизни или ратовал за экологию – в селе ни первая, ни вторая причины не были актуальны, просто автомобиль требовал бы трезвости, жена требовала бы возить её и детей по различным их, не касающихся его, нуждам, ограничивая его свободу и поэтому он в ужасе шарахался от одной только мысли о приобретении автомобиля. Жене Мане он так и аргументировал:

– Не таковы мосштабы нашего села, чтоб на машине всех их развозить, – указывал он на своё многочисленное потомство, – Вот велосипедами – пожалуйста, всех обеспечу. Так что, не будьте дурачками, дети, цените свободу, как папа.

– Какую свободу? – пробовала возразить уставшая от безответственности мужа Маня, – Вадя, ты же сейчас сам лично, с этими своими велосипедами обрекаешь их на неотвратимость в будущем пьянства.

Но он не поддавался на такие дешёвые провокации:

– Например, в Европе велосипед – транспорт, любимый всеми слоями населения, а велосипедист – главный на дороге.

– Вадя, у нас не Европа. В нашей сельской психологической цепочке велосипед и водка всегда стоят рядом. Они просто вытекают друг из друга. Да и соседи будут думать, что я рожаю их прям так – сразу на велосипедах. Смех. Нас же уважать никто не будет.

– Ну на уважение из-за крутой машины я и сам не соглашусь. Не нужно мне такое уважение.

Вадик был непоколебим и сейчас. Поэтому восторга Русика он не поддержал, но и Трофимыча предпочёл не провоцировать на дальнейшее его нудение и продолжил жевать и молчать, что так благополучно совмещалось.

Но тот спровоцировался сам:

– Где же мы вас, молодёжь, так упустили? А всё этот запад с его откровениями. Развратили нам молодёжь. Закрыли бы уже эти вонючие к ним ворота.

– Окно, дядь Вань, – уточнил доброжелательный ни смотря ни на что Русик.

– Окно там или занавес. Да хоть иллюминатор. Задраить и забыть. Прорубая окно в Европу, Петруша просто подумать не мог о последствиях. Бороды рубил. Бороды-то они зачем-то вернули, а вот нравственность просрали. Наливай. Выпьем за потерянное поколение.

Налили, но выпить не успели (все, кроме невозмутимого Трофимыча), в окне опять возник корректор – Тамара и тост – импровизацию не одобрила:

– Не слушайте его, мальчики, и не обижайтесь на него. Просто дядя Ваня зачем-то пытается выглядеть глубокомысленным, что в принципе ему никогда не удаётся. Он об этом не знает и поэтому не оставляет тщетных попыток.

Иван, чтобы не портить эффект от только что выпитой рюмки, проигнорировал вернувшуюся жену. Но закусив и подышав всё-таки решил парировать:

– Я когда-нибудь от твоих нравоучений с ума сойду.

Но у Тамары всегда находились для мужа обнадёживающие фразы:

– Вообще, сойти с ума может только умный человек. Так что – можешь не беспокоиться.

– Ну вот чё ты? Такую беседу разрушила и вообще с мысли меня сбила.

Тома не сдавалась. Ей стало скучно коротать рекламную паузу, возникшую в идущем по телевизору сериале, в одиночестве и она опять выглянула из окна, чтобы развлечься, корректируя мужа:

– Не ври мне. Нет у тебя никаких мыслей.

Трофимыч был в корне не согласен с такой постановкой претензии:

– Ошибаешься. Все пружинки у меня на месте, все колесики крутятся.

Реклама закончилась и Тома, не нашедшая больше повода для продолжения дискуссии, опять исчезла.

На фоне развернувшегося семейного откровения, до сих пор молчавший Вадик сформулировал вопрос:

– А как ты думаешь, дядь Вань, заменит когда-нибудь искусственный интеллект человеческий?

– А тебе зачем?

– Я тут вдруг подумал – возможна ли жена с запрограммированным искусственным интеллектом, который я сам бы и продумал – где нужно ограничил бы, а что нужно бы развил.

Дядя Ваня поддёвки не понял, а так как был эксперт во всём, то компетентно заметил:

– С такими темпами массового отупения человеческий интеллект затормозится, если вообще не исчезнет, раньше, чем искуственный успеет дойти до приличного уровня и поэтому – так и останется на уровне примитивного. Что впрочем не помешает псевдоинтеллектуалам считать его полноценным. Система схлопнется сама. Развития не будет. Никто ничего так и не успеет понять: ни искусственный интеллект, ни естесственный. Это раньше люди понимали, что у них мозги, а не перфокарты. Сейчас это всё сомнительно. И речь не может идти о каком-то полноценном мыслительном процессе. Так, обрубки человеческих мыслей. Как тебе такая версия неминуемых событий?

Вадик, думавший о своём, процедил:

– Теперь даже не знаю успокаивает ли меня эта мысль или тревожит ещё сильнее. Что лучше: умный я, а рядом – тупая железяка или умная живая жена и тупой на её фоне, по её мнению, я? Но, конечно есть ещё вариант, как сейчас: мы оба, считающие себя умными, а друг друга считающие дураками. Развестись уже что ли? И не думать об этом вообще.

Русик наконец-то дождался момент, почувствовав знакомую почву для подключения к дискуссии и вставил своё экспертное мнение:

– Да успокойся ты, Вадя. Может и не будет никакого искусственного интеллекта. И вообще ничего не будет. И на нас уже давно летит астероид. И говорят, что по теории вероятности, всё-таки прилетит именно к нам.

Тут уже Трофимыч нашёл повод для возмущения:

– И опять у них теория вероятности авторитет. Что она вообще может? Ни приблизить, ни удалить, ни отклонить не то что астероид, но и что-то помельче. И даже предсказать ничего по ней не получается.

К беседе подключилась, как всегда внезапная, Тамара:

– Ну наконец-то хоть что-то умное за весь вечер произнёс. Всё правильно, бесконечные вычисления по теории вероятности человечество не спасут. И без теории вероятности понятно, что в конце концов нам всем тут однозначная хана, – почему-то улыбнулась Тамара.

Русик, как почитатель женщин, радующийся им всегда, везде и без принципиального повода и различия и разделения по возрастам, внешности и другим качественным категориям, ещё более оживился:

– Но что-нибудь нас всё-таки спасёт, тёть Том?

– Человечество спасёт че-ло-веч-ность. А эгоистам бессмысленно существовать. Кому они нужны? Планета, наполненная самовлюблёнными нелюдями, долго не вытянет. Кирдыкнется хоть от астероида, хоть от глупой наглости.

Эти слова Русик как-то особенно остро и болезненно воспринял, приписав их на свой неженатый и одинокий на фоне остальных участников дискуссии счёт, и упорно замолчал. Он и сам понимал, что так жить нельзя и придётся когда-то всё поменять, но всё как-то не решался. Вадик тоже сидел в задумчивости – ему было грустного от скорой необходимости идти домой.

Зато Трофимыч, постепенно и незаметно для окружающих, дошёл до кондиции, когда его вечно страждущая душа начала требовать каких-нибудь свершений. Он взывал к более спокойной молодёжи:

– Что-то срочно нужно сотворить. И я настроен решительно.

Обычно активный Русик опять заметно оживился и понимающе игриво уточнил:

– Дайте мне точку опоры и я переверну мир?

Покачивающийся Трофимыч навис над импровизированным столом в виде табуретов с закуской:

– Ну у меня не такие огромные амбиции. Скромнее. Дайте мне мысль и я переверну её.

Он угрожающе покачнулся и Русик едва успел подхватить его. Удерживая расслабившегося в его внезапных объятьях Трофимыча, Русик всё-таки продолжил начавшиеся дебаты:

– Не знаю, как там насчёт мысли, но ваше теперешнее состояние я бы описал по-другому – дайте мне точку опоры, чтобы я не перевернул тут всё.

Пора было расходиться и решено было сделать это на такой оптимистической ноте, пока какое-нибудь мелкое недоразумение не разрушило хрупкий мир пьяных застолий.

Наутро от вчерашней беседы в их головах не осталось ни одной внятной ценной мысли, а только головная боль. А впрочем, и изначальная их цель была совершенно не в этой беседе.

Антон и Алёна

Антон был уверен – это, несомненно, была любовь. Он готов был для неё на всё. А тем более – на любое растиражированное, но так любимое многими и поэтому давно не считающееся пошлым враньё – звёзды к ногам (в его варианте – визуализированные в интернет-открытках), все краски мира (абстрактные, естественно), цветы вагонами – несомненно (хотя на маминой клумбе их заметно меньше, так что – и это вряд-ли). Он был уверен, что он щедрый, конечно в меру, парень, просто скудные материальные возможности студенческой молодости пока не давали развернуться его широкой душе. А свою выпирающую расчётливость до мелочей он вообще считал своим исключительным плюсом, чрезвычайно полезным в семейной жизни, достойным восхищения и похвалы.

К удивлению даже Антона и противореча общепринятому мнению, Алёнина не менее широкая душа даже не допускала мысли вмешивать в чувства «материальную грязь». Её не только вполне устраивало его постоянное безденежье, и настоящее, и изображаемое, но даже не мешало быть счастливой и довольной этой стороной их отношений.

Когда, например, они вместе отправлялись на какое-нибудь очередное совместное мероприятие, он непроизвольно напрягался и ждал, что она проявит великодушие и не заставит его краснеть, зная про его ограниченные возможности. И она оправдывала его ожидания, доходя даже до мелочей.

– А пойдём пешком? – говорила она. И он облегчённо кивал, радуясь ее чуткости. А она делала это с лёгкостью, давно привыкнув экономить его деньги прям в его кармане.

Взамен на такой широкий жест, он считал себя обязанным развлекать её всю дорогу и, конечно, развлекал, как мог.

– Гарри Поттера смотрела? – воодушевлённо вопрошал он.

– Нет, – притормаживала она его восторг.

– Да ну… Это же… Ну как же ты так? – аккуратно подбирал он слова, чтобы не обидеть её неразвитость.

– Я вообще больше книги люблю, ты же знаешь, – оправдывалась она.

– Ну тогда хотя бы читала? – не терял он надежду оправдать её и всё-таки выжать из найденной близкой для него темы максимально возможное.

Но она не поддавалась:

– Понимаешь, Тош, я в детстве сказок перечитала, годами и томами, до такой степени, что потом мне пришлось долго читать Достоевского, чтобы хоть как-то вернуться в реальность. Благо, что у меня это любимый писатель. А ведь есть же удивительные люди, которых не останавливает отвращение к нему – блюют, но пихают в себя ненавистные тома, лишь бы своё экспертное мнение среди таких же читателей-любителей выразить.

Антон не любил Достоевского, о чём и говорил честно и откровенно, не находя нужным это скрывать, так как считал, что нормальный мужчина должен заниматься более практически оправданными делами, которые могут принести осязаемую пользу и ему, и его близким; пользу, которую можно было бы описать конкретными цифрами.

– А всеми этими психокопаниями пускай занимаются нытики и неудачники – подытоживал он свои разумные доводы.

Алёна не спорила, вполне понимая, что Достоевский, конечно, писатель – не для всех. Как, впрочем, и вообще чтение книг – занятие не для всех. Она и сама искренне никогда не понимала – зачем заставлять себя делать то, что вызывает у тебя отвращение. Это просто ей так счастливо повезло в жизни, что она любит читать много и постоянно, выбирая литературу посложнее, просто удовлетворяя запросы и потребности мозга и даже входя от чтения в азарт. А иначе – зачем же себя так мучить? И она была уверена, что, если бы она это не любила, то вряд-ли кто-то смог бы заставить её делать это. Так что, все не читающие книг люди так же правы, как и те, кто любит чтение до самозабвения. Они не вызывали в ней ни протеста, ни удивления, ни желания унизить их, тем более, что среди них были и просто её знакомые, и близкие и любимые ею люди. И честно говоря, в повседневной жизни, она совершенно не замечала каких-либо отличий одних от других и поэтому считала чтение личным делом каждого. И вот этот вот, идущий рядом с ней паренёк, с которым она собиралась связать свою судьбу, не отличался начитанностью, но у них, тем не менее, всегда находились темы для обсуждения. Всегда – и днём, и ночью, и темы серьёзные, и темы смешные. Ну а что ещё надо?

Но тут в её мысли вмешался Антон, как-бы продолжая их:

– От книг есть только одна польза – составлять у нужных тебе людей хорошее о тебе мнение, производить впечатление культурного типа, так сказать.

И этот его аргумент она восприняла вполне спокойно, потому что он вполне укладывался в её мнение об Антоне, как о продуманном, расчётливом и, честно говоря, не очень чистоплотном человеке. Но эту его черту она по наивности молодости надеялась со временем искоренить в нём, очистить, так сказать.

Антон же, войдя в азарт мечтаний, увлёкся и продолжал разглагольствовать:

– Вот поженимся, я стану начальником и тогда, на разных там встречах, буду рисоваться своей начитанностью. Ну то есть – это ты будешь прочитывать и пересказывать мне нужные мне книги, а я буду блистать интеллектом. Самому мне читать будет, естественно, некогда, – уточнил он.

Она опять не захотела даже начинать обсуждение этих его практически оправданных мечтаний и они пошли, снизив градус диалога.

– Ну хорошо. А ты мне что взамен? – улыбнулась она.

Антон остался верен себе:

– А я тебя научу мультфильмы смотреть, – пообещал он серьёзно, как-бы делясь чем-то своим, сокровенным.

Алёна вздохнула, хотя и не удивилась такой перспективе, и передумала по поводу пользы чтения – всё-таки есть случаи, когда периодически хотя бы почитывать что-нибудь жизнеутверждающее и нравственно возвышающее некоторым людям прямо-таки необходимо.

Вторник – день второй

Вследствие вечерних возлияний в первый рабочий день следующее утро наступило ближе к обеду. Русик и Вадик вяло подгребли к дому уже уставшей ждать их Тамары. Трофимыч к этому моменту в нескольких километрах от них уже садился обедать, успев отработать половину рабочего дня. Как ему это удавалось после активно проведённого вечера было откровенно непонятно никому и оставалось загадкой в течение всей их совместной жизни для уставшей бороться с этим его пороком Тамары. Когда кто-нибудь из вновь заинтересовавшихся этим его феноменом спрашивали об этом Тому, она пожимала плечами и вполне серьёзно отвечала: «Да он с детства бухает», как будто это могло что-то объяснить.

За время несанкционированного утреннего отсутствия работников Тамара успела подготовить несколько версий приветственных речей для них. Оставалось только выбрать лучшую, что было крайне сложно, так как все они казались ей уникальными и ведущими к ораторскому успеху. Она уже почти кипела и пар уже почти подбрасывал крышечку, когда калитка отворилась и долгожданные лица, трагические, жаждущие и молящие пощадить, виновато протиснулись в калитку, увлекая за собой непослушные тела. Они даже не пытались бодриться, что показалось воинственно настроенной Тамаре плохим знаком. Ей вдруг расхотелось их воспитывать, слушать какие самооправдательные доводы они будут лепетать в ответ и она, широко улыбнувшись, шуточно замахнулась на них рукой и наигранно пригрозила:

– Как дала бы обоим по тыквам. Но здоровые же уже мужики.

Они, почувствовав эту почти материнскую заботу, неожиданно воспряли и не менее широко улыбаясь ей в ответ, вполне убедительно и твёрдо заявили:

– Тёть Том, мы наверстаем. Не посрамимся, так сказать, – и всё такое прочее вдохновенно наговорил они в том же духе.

Тома в свою очередь понимающе согласилась:

– Да и действительно, не все же такие деревянные, как этот Буратино – Иван.

– А как там, кстати, дядя Ваня? Живой? – заинтересовались провинившиеся.

– Да что ему будет? Ускакал с утра пораньше на работу.

После чего Вадик с Русиком срочно взяли себя в руки, вознесли на крышу и работа всё же продолжила кипеть, чему продолжила способствовать температура окружающей среды.

Комментировать их деятельность сегодня было некому. Как уже было сказано выше, неутомимого Трофимыча с утра унесло в родной цех, где он мог опохмелиться, не особо опасаясь контроля укатившего на рыбалку начальства, в отличие от дома, где диктатор в облике жены не давал бедолаге развернуться во всю широту души.

В это утро он проснулся в отличном расположении духа. Ему хотелось общения, но будить Тамару даже по такому прекрасному поводу он не решился. Просто в качестве утреннего привета оставил жене горку грязной посуды после завтрака и понёсся искать общения во вне.

Вести диалоги самим молодое поколение, учитывая вчерашний вечер, не имело настроя, не имея, что называется, закалки советских предков. В этот день, а точнее в остаток дня, какими-то неимоверными усилиями они выполнили-таки обещанный тёте Томе план, полностью разобрав крышу. Вполне возможно, что помогал им в этом тот самый бескорыстный Тамарин утренний заряд любви, как будто носивший их то вверх, то вниз по лестнице и, конечно, чувство благодарности за отменённый приговор и за то, что она не зудела им всем давно известную лекцию про «не умеешь пить – не пей», про неуместность их здесь по вечерам, про стыд и про вред пьянства вообще.

За день ими было выпито по ведру воды, вылито по ведру пота и предоставлен хозяевам в качестве доказательств своего самозабвенного труда начисто оголённый потолок, придававший до этого вполне порядочному дому вид сиротский, разорённый и как будто опозоренный. После чего довольные собой Вадик и Русик обрели наконец долгожданную и заслуженную землю. Но когда они окончательно заземлились и обрели покой, для полного ощущения счастья этого им показалось уже мало, и желания их понеслись дальше. Им захотелось продублировать вчерашний вечер.

Русика дома никто не ждал, он был свободный, никем и ничем не обременённый молодой мужчина. Он с удовольствием бы отправился в рейд по многочисленным знакомым «девчонкам», но на сегодняшний день он не был обременён также и деньгами, которые таяли у него с невероятной скоростью, едва достигая его кармана. Он бежал от одиночества при любой возможности, был любителем шикануть перед «девочками», пустить им пыль в глаза, потратив деньги при них, но на себя, в общем, любил гульнуть на широкую ногу, чтобы потом неделю перебиваться с вермишели на макароны. Поэтому выходить из дома сегодня совершенно не было резона, а дома можно было только лечь спать, чтобы не расстраивать себя бесполезными мечтами о несбыточном. Но его кипучая энергия, щедро отмеренная ему, требовала продолжения деятельности. И он занял выжидательную позицию на металлическом заборчике, ограждающем цветочную клумбу, как скворец на перекладине, мечтающий о шумной компании и пуская пыль в глаза Тамаре, оправдывая своё здесь присутствие перед ней весомыми на его взгляд аргументами:

– Тёть Том, можно мы хозяина дождёмся? Нужно обсудить план дальнейших действий, заодно и обрадуем его сегодняшними успехами.

Тамара, естественно, всё понимала (она знала о наличие мобильной связи), но решила не обременять себя лишними разглагольствованиями и с удовольствием переложила заботы о ремонте на непонятно чем заслужившего вдруг доверие в её глазах для столь важного дела Трофимыча. А точнее – сбросила всю ответственность на него на случай какой-нибудь неудачи впоследствии. Подстраховалась, так сказать, чтоб не быть крайней. «Чтобы «если что вдруг» было кого потом обвинить, сняв эту гору с себя» – небезосновательно рассудила она. Да и хватит уже, в конце концов, ездить на ней.

– Ну конечно можно. Обсудите. Заодно и обрадуйте, – легко согласилась она, чем вызвала подозрение в недоверчивом к женской лояльности Русике.

– Спасибо, – улыбнулся он.

«Точно выгонит, если опять пить будем» – подумал он, опустив голову и на всякий случай уперев взгляд в землю, чтобы она каким-нибудь образом не прочитала его мысли. В телепатических женских способностях он тоже не сомневался, так как не раз становился свидетелем чьих-то проколов, да и сам был участником таковых, уличаемый какой-нибудь очередной мимолётной «мадамой».

Вадика же, наоборот, в отличие от никем не обременённого Русика, дома слишком ждали и стоило ему только ступить на порог, его тут же взяли бы в оборот жена и четверо детей, не считая пятого в колыбели, но от этого не менее требовательного. Женатый со школьной скамьи, он успел нарожать детей, накомандоваться женой, навоспитываться детей, навоспитываться жену, накомандоваться детьми и т. д. и т. п. по бесконечному сумасшедшему кругу и к тридцати годам устать от этого всего. Но это отнюдь не означало, что он собирался куда-нибудь слинять от них при первой возможности, резонно подозревая, что в итоге всегда будет приходить к такому же многодетному результату, прекрасно зная себя или догадываясь, что именно эти грабли – наилучший путь для него. Он уже его выбрал один раз и отступать от него не находил причин. «А иначе что?» – мысленно вопрошал он. «А зачем вообще тогда что-то?» – повторял он сам себе, как бы убедив себя окончательно в бессмысленности для себя иного варианта существования.