Координация действий

Елена Очнева

Координация действий

Был бы шанс, но нет совести.

(из никем не написанного)

Небольшое введение

Все герои произведения не нуждаются во внешнем тщательном описании, потому что полностью отвечают фантазиям и требованиям каждого отдельно взятого читателя, мозг которого является идеальным режиссером для своего владельца, адаптируя наилучшим образом внешность любого встречающегося ниже персонажа под себя.

Течь

Всё началось с грустного дождя. Он шёл и никому не мешал. И даже наоборот – приносил пользу, действуя успокаивающе на расшатанную нервную систему соотечественников. Внезапно, без грусти, но с угрозами полил ливень. Природа ливня – эффект неожиданности. Шифер, давно уставший покрывать не отличавшийся красотой дом, вдруг осознав неблагодарность своих стараний, решил обратить на себя внимание хозяев, не сдержался и пропустил хамовитого гостя в дом. Потолок согласился с шифером. Не обращая внимания на нахмуренное лицо поднятой головы, вода, вздув штукатурку, начала отстукивать реквием новому ламинату по нему же.

Прекрасно зная бессмысленность воззвания к совести мужа, а исключительно осуществляя потребность высказаться по поводу, Тамара начала монолог:

– Гурьев, тащи таз.

И тут же, как-бы передумав, без каких-либо пауз продолжила:

– Хотя лежи, толку от тебя…

Гурьев, не преуспевший в хозяйственности, продолжил смотреть в экран телевизора, но для успокоения совести и чтобы ещё более не раздражать жену, выразил на лице обеспокоенность и вздохнул. Жена оценила его соучастие и скрылась.

За тридцать лет совместного проживания с неединственной в своей жизни, богатой неосуществившимися мечтами о других бабах, женщиной, Иван Трофимович Гурьев так и не научился самозабвенно отдаваться домашним заботам на благо ближних. Тридцать лет не были, так сказать, «непрерывным стажем» в браке по причине «вынужденного», как он это называл, отсутствия в семье. Это были периоды не взаимного охлаждения между супругами, как это часто бывает, а наоборот – перегрева от накала страсти, которая весьма распространена в семьях, – страстной ненависти друг к другу. Время от времени, когда супругам становилось ясно, что долго в этом накале им не протянуть, семья временно самораспадалась. В этом с годами между супругами было достигнуто взаимопонимание, не требующее долгих рассуждений. Трофимыч собирал походный редикюль и удалялся «в поля», где, воспользовавшись моментом, он позволял себе разнообразное кое-что. Там он мог слоняться месяцами, пока какое-нибудь общее дело заново не сколачивало их с Тамарой в одну семью. Таким образом, их брак проходил пунктирной линией через их жизни, в которой с годами бурность эмоций всё убывала и пробелы становились всё короче, а сплошные линии всё длиннее, рискуя когда-нибудь стать уже одной сплошной линией.

Только в эти периоды “вынужденного отсутствия» в семье совесть Ивана пвзволяла ему изучать радости, чуждые семейной жизни. Она полностью освобождала его от любых обязательств, так как каждый раз он искренне считал, что уходит в последний раз. Поэтому предвкушая, что его ожидает, он так легко и без каких-либо ломок каждый раз спешил удалиться от Тамары. Совмещать брак и блудниц разного уровня распущенности (от девочек из кабаков до вполне порядочных замужних женщин) ему не позволяла, как он считал, врождённая честность. Тем более, что каждое его возвращение в лоно семьи, не сопровождалось долгими лекциями о морали со стороны жены, или её же истериками с битьём посуды и другими атрибутами скандала. Оно вообще ничем не сопровождалось. Она просто придерживала факты против него до нужного момента. Это был её стратегический запас аргументов в свою пользу при возникновении каких-то спорных ситуаций и вопросов в их, тихой и не очень, семейной войне. Она была мудрая жена нестабильного мужа.

– Как-бы не коротнуло… – намекнула Тамара, появившись снова.

Тазик был установлен, но требовалось развитие темы. Тома курсировала между прихожей с текущим пробитым потолком и гостиной с неподвижным непробиваемым мужем и разговаривала сама с собой, хотя предполагалось участие в диалоге и Трофимыча.

– Нам ещё тут фейерверка не хватало в честь твоей бессмысленности пребывания в этом доме, – продолжала предполагать Тамара.

Гурьева было не оторвать от экрана, к которому он добровольно прилипал по вечерам. Футболистам его присутствие было необходимо. Без своих комментариев он их оставить не мог. Кривоногие не справлялись без поддержки профессионала.

– А если шиферину сдуло? – Тома не сдавалась в своих попытках опровергнуть значимость пребывания здесь членов этого футбольного клуба.

В доме назревал ремонт.

– Да что ты..! – собрался было бурно выразить протест с дивана задёрганый намёками жены мирный Иван, распланировавший все свои вечера на много лет вперёд и точно помнивший, что ничего из происходившего сейчас в его планы не входило. Но неведомая сила подбросила его, пронесла мимо Тамары и вынесла за дверь. Со стороны это выглядело, как нервическое сопротивление. И только Тамара знала, что это была сила, берёгшая её нервную систему все эти годы. Потому что по её прикидкам до скандала оставалась всего пара её безответных реплик, которые на этот раз не были произнесены, благодаря реакции Ивана, достигшего за годы их совместной жизни уровня инстинктивного чутья опасности. Он прекрасно понимал жену и, как миротворец ради себя самого, бросился на амбразуру двери, ненадолго закрыл ее, но решил на этом не останавливаться и скрылся совсем.

Гурьев устремился во двор с видом человека, настроенного решительно. В подтверждение чего дверь, поглотившая Трофимыча, хлопнула громче обычного и косяки в знак протеста Тамаре, но с пониманием и в поддержку Трофимыча, открошились на пол.

После двадцатиминутного перекура он вернулся с надеждой, что про него успели забыть. Тамара смотрела телевизор с надеждой, что проблема решена. Трофимыч ревниво посмотрел на эту, неподходящую в его представлениях друг другу, пару – Тома и его лучший друг телик. В другой момент он непременно прокомментировал бы эту нелогичную и не устраивающую его ситуацию, но инстинкт самосохранения закрыл ему рот за секунду до контрольного взгляда Томары в его давно и заранее поседевший на все предстоящие случаи жизни висок.

Треснувший шифер не вник в суть суеты и продолжил промокать.

«До утра не уплывём…» – думал, умевший сохранять спокойствие, лишь бы ничего не делать, Гурьев засыпая.

«Чтоб тебя уже куда-нибудь смыло» – засыпая думала Тамара.

«Какая вызывающая уважение, трогательная чета, до таких внушительных лет сохранившая милую потребность засыпать вместе» – мог бы подумать случайно проходящий через их спальню зевака, если бы он был возможен там.

В три дня!

Казалось бы, новый день не мог предвещать ничего хорошего для почему-то всё-таки уставшего предыдущим вечером Трофимыча, хотя он и прилагал все усилия к игнорированию в буквальном смысле набежавших проблем – не совершал лишних движений, почти не разговаривал и даже не обдумывал никаких выходов и перспектив. И было ясно, что это Тома распространяла на него свои волнительные импульсы и негласные сигналы, нарушающие его мирное внутрее устроение – сделал он логичный для семейного человека вывод.

Дождь давно перестал идти и капель в прихожей логично прекратилась. Обрадованный этими обстоятельствами и не любивший заглядывать в будущее, в котором явно будет ещё дождь, сознательно недальновидный Трофимыч так и сказал слишком суетливой по его меркам Тамаре, пытливым взглядом дававшей понять, что она ждёт от него решения:

– Ты взяла проблему с потолка, – и радостно заржав, дивясь своему безотказному остроумию, не стал дожидаться реакции Томы и быстро свинтил на работу. И правильно сделал, потому что боковым зрением он успел-таки выхватить кадр, где Тома, которой было неведомо чувство юмора, а точнее – чувство юмора Трофимыча, – взяла что-то бесформенное и большое, а возможно даже тяжёлое и уже замахивалась этим чем-то в сторону прибавившего скорость сообразительного Ивана.

Но вернуться домой, естественно, всё равно пришлось. И он весь вечер боролся с желанием проявить инициативу в устранении пробоины в потолке, но сдерживал себя изо всех сил и, видимо, от этой внутренней борьбы в итоге устал ещё больше, чем если бы реально заделал её. Хотя в глазах Тамары Трофимыч весь вечер, не считая пары походов на кухню, неподвижно пролежал на диване и был параллелен этой реальности, в которую его добровольно не выносило. А все Томины попытки вернуть его в неё никакого результата не давали.

И он опять молча лёг спать, не предприняв никаких ожидаемых Тамарой действий. Казалось бы и проснуться он должен был в эмоционально подавленном состояние. Но не такой человек был Иван. Опыт предыдущих дней, как, впрочем, и лет, категорически не отражался на нём и не учил его ничему, ни плохому, ни хорошему. Каждый день он начинал новую жизнь, бодро и радостно, «с обновлённым набором придурковатых выходок», по выражению любящей его Тамары.

Вопрос в отношении прорвавшейся крыши, провисев эти дни в воздухе, всё-таки постепенно вместился в голову Ивана, ощущающего ежедневный утренний прилив жажды деятельности. Деятельности, являющейся почти инстинктом, не имеющей отношение, в отличие от большинства людей зрелого возраста, к прагматичному желанию увеличения собственного материального благосостояния, а выражавшейся в простой жажде движения физического. И он, наконец, поняв неизбежность предстоящего ремонта, начал-таки его обдумывать, двигаясь на работу.

Накоплений, как считал Иван Трофимович в силу привычки, приобретённой в периоды внебрачного отдыха, – «его личных», хватало на полную замену крыши. В сложившейся ситуации маленькие габариты дома были зачтены дому в плюс. Этот факт позволил Ивану в очередной раз порадоваться своему уму, выработавшему универсальную мысль: «чем меньше дом, тем меньше проблем». Вообще, Иван не любил ремонты чего бы то ни было, тратить на них деньги и формулировку – «ты – мужик, ты должен», но обстоятельства выбрали его. Он, конечно, любил иногда поспорить и не упустил бы возможности поспорить и с ними, но счёл оппонента не способным понять его аргументов.

Работников для ремонта найти оказалось не сложно, так как у молодёжи на их улице был обычай складываться в импровизированные бригады в зависимости от складывающихся обстоятельств. Вот и сейчас нашлись пару ребята с огоньком и желанием подработать. Но осмотрев объект, они поняли, что быстро шабашнуть не удастся. Основная работа не позволяла им отвлекаться от неё надолго, но жадность сделала своё дело. И чтобы не упускать дополнительный доход и вспомнив финансовые трудности, они всё же согласились (надеясь как-нибудь вырулить) и лихо наметили сроки:

– Дядь Вань, в три дня сделаем! («А там на самом деле посмотрим», – не стали договаривать они).

Трофимыч заметил абсурд подобного заявления, но спорить не стал, понимая, что злить молодых мужчин не стоит. Он с малых лет помнил, что в споре рождается драка, а не истина, как кто-то думает, и молча согласился, потому что, как он уже понял за эти дни, крыша сама себя не заделает. «Ссышь, когда страшно», – говорила в таких случаях Тамара, но как уверял её Иван – «я промолчал из деликатности». Да и к тому же, как показывал его жизненный опыт, – в споре ещё ни разу никто никого ни в чём не убедил.

Успокоенные тем, что проблема начала решаться, вечер они провели у телевизора просто глядя в экран, не вникая в происходящее на нём, думая каждый о своём. Из глубин размышлений Тому вывел в реальность раздавшийся телефонный звонок. Она взяла трубку, из которой раздался бодрый голос дочери Алёны:

– Мамуля, привет!

Тома расплылась в улыбке:

– Привет, моя девочка! Как ты?

Дальше последовал обмен привычными дежурными, но важными фразами про здоровье, дела и вообще. Дочь Ивана и Томы Алёна, учившаяся в городе, жила в институтской общаге и бывала у родителей наездами, но чаще ззвонила. Несмотря на редкие встречи отношения между ними были тёплыми и по настоящему близкими, но и не лишёнными некоторой иронии.

После некоторой беседы с Томой, Алёна логично поинтересовалась:

– Где папа?

Тома не могла не сказать:

– Ж…па.

Это была плотная связка в виде недорифмы, сколоченная Томой за годы наблюдений за отношением Трофимыча к детям. К тому же она ревновала их к нему, считая его недостойным их слишком пристального внимания из-за того, что он слишком часто бросал их на неё в самых сложных жизненных ситуациях и подолгу мог срвершенно их не вспоминать. Зато она занесла эту информацию в тот же стратегический запас и теперь припоминала это ему при надобности.

Дождавшись от дочери ответного привычного полусопротивляющегося: «Ну мама…» на том конце вместо провода – неизвестно теперь чего, Тома начала пересказывать все нестандартные выходки Трофимыча за последний период, поделиться которыми она могла только с дочерью в силу их экстронеординарности и, вообще говоря, дикости. Поэтому именно для дочери она их и копила. Ведь должен же человек с кем-нибудь делиться самыми яркими впечатлениями своей жизни.

– Ну а как он вообще? – спросила Алёна, не перестававшая улыбаться в продолжении всего Томиного пересказа, так как давно переросла тот период своей жизни, когда принимала всерьёз все действия своего непутёвого отца, – как всегда – здоров и бодр?

Тома сверлила глазами ушедшего в экран Трофимыча, который, считая неприличным вслушиваться в чужие разговоры, усиленно делал вид, что рядом с ним никого нет. Тома комментировала происходящее:

– Папа прикидывается, что не слышит, – и обращаясь уже к Трофимычу, почти прокричала ему в ухо, – Гурьев, дочь тебя спрашивает – как ты?

Трофимыч упорно изображал увлечённость кроссвордом, игнорируя жену, но после такой звуковой атаки продолжать эту игру было бы как-то глупо и он наконец соизволил поднять глаза на Тому и до дочери долетело его:

– Кого это вообще волнует? – но потом улыбнулся, всё-таки любимая дочь интересуется, которая не участвовала в перманентном противоборстве родителей, и снизошедши до жены, ответил-таки:

– Передай – хорошо.

Тома передала:

– Говорит – хорошо.

И продолжила уже от себя:

– Давление сегодня атмосферное туда-сюда скачет, мозг не справляется с перепадами такими, вот и всё хорошо у него. Привычно неадекватен твой отец. В доме крыша еле приделана, водопады изливаются нам на головы, а у него всё хорошо.

И Тамара вкратце описала дочке произошедший казус с крышей, так как пока, в общем-то, и рассказывать особо было нечего.

Алёна, зная впечатлительность матери, как могла, успокаивала её. Уверяла, что в современном мире, с его разработками и технологиями, подобные проблемы решаются крайне легко и просто. От чего Тамара распереживалась ещё больше. Технологиям прошлого века она как-то больше доверяла, как, впрочем, и людям, надёжность которых не вызывала в ней сомнений, в отличие от нынешних. И Алёна подкрепила её опасения контрольной фразой:

– Да ладно тебе, мамуль. Как говорит мой пьющий отец – всё устаканится.

И всё это окончательно вселило в Тамару тревогу на весь ближайший период ремонта.

День первый

Мужчины, чисто по-мужски, не откладывая выполнение обещания, когда это выгодно им, хотя бы на начальном этапе работы, а там «как пойдёт», приступили к ремонту крыши на следующее же утро, которое так удачно и счастливо выпало на понедельник, с которого, как известно, лучше всего начинать всё самое хорошее, полезное и важное.

Вадик и Русик были в меру молоды (лет по тридцати) и крепки, поэтому работали быстро. Интенсивному разбору крыши способствовала и температура воздуха, аномальные плюс тридцать в тени по Цельсию. А так как температура шифера не отставала от неё, то долго держать его в руках не представлялось возможным, что помогало развитию рабочих скоростей.

Природный солярий был бесплатен, щедр и не предусматривал ограничений по времени пользования им. Работники краснели на глазах. Причиной был не стыд, который логично мог бы возникать у работников по окончании многих ремонтных работ в необъятных беспределах родины, но почему-то не возникавший у них почти никогда. Да и работа только началась и стыдиться ещё было нечего. В данном конкретном случае к покраснению честных лиц и неприкрытых торсов приложило руку солнце.

Хозяин радовался развитию таких скоростей, самодовольно ощущая свою сопричастность к происходящему. Он считал себя человеком высокоорганизованным и полезно активным. Хотя об этих его качествах Тамара даже не догадывалась. И тут представлялся, как ему казалось, удобный случай показать это невнимательной жене. Иван остался сегодня дома, чтобы не пропускать столь знаменательное событие. Ну и, конечно, продемонстрировать тщательный контроль и то, что дураков здесь нет – было просто необходимо. Да и Тамара однозначно уточнила свою позицию по этому вопросу ещё накануне вечером:

– Работников встретишь и введёшь в курс дела сам, проследишь, объяснишь, всё покажешь, а потом можешь валить куда хочешь, в смысле – на работу.

Иван попытался было возразить, но Тома, заметив эти его поползновения, поспешно добавила:

– Сделай уже хоть что-то полезное в этом доме.

Трофимыч, почувствовав риск выслушать незапланированную лекцию по его абсолютной непричастности к повседневным домашним делам («которые между прочим и тебя касаются, Иван»), поспешно согласился, на всякий случай – ещё и с улыбкой, чтобы уже наверняка обезопасить себя.

Так вот, оставшись сегодня дома, он всячески пытался создать видимость сопричастности к ведущимся работам, активно перемещаясь по внешнему периметру дома, раздавая команды работникам, справляющимся без них гораздо лучше, но из уважения к возрасту Трофимыча терпевшим их, и отвешивая комментарии, изо всех сил изображал бурную деятельности, тем не менее, не изменяя себе в своём ничегонеделании, но зато демонстрируя Тамаре свою для неё незаменимость и значимость.

Но номер не прошёл. Тома, время от времени выходившая из дома, хвалила только «мальчишек», как она их изначально обозначили для себя, а Трофимыча игнорировала полностью, не оставляя ему ни малейшего повода для тщеславия. И он, как человек с ярко выраженным самолюбием, остро ощущавший малейшее его ущемление, пытался хоть чем-то привлечь к себе её внимание. В один из её выходов он даже зачем-то поприседал, но в ответ Тома только одарила его уничижительным взглядом. Бдительная жена самозабвенно блюла, так сказать, нравственное состояние мужа, стоически таща его на своих плечах в рай, не смотря на то, что он упирался, как мог и не обращая внимания на всё это его сопротивление, которое она воспринимала, как свой обязательный повседневный крест.

Вадик и Русик метали, как проклятая кем-то рыба – икру, шифер до вечера, обещавшего наконец обретение ими земли и подобие прохлады. Радость долгожданного вечера усилилась предложением временного начальства:

– По пятьдесят? – хотя пахло совсем не пятьюдесятью; и от Ивана Трофимовича – тоже. Ещё с утра он вдруг осознал плюсы Томиного настойчивого совета остаться дома и твёрдо решил: не пропадать же так удачно образовавшемуся вдруг неожиданному выходному дню и не тонуть же в трезвости теперь даже обрадовавшемуся такому событию Ивану. Когда он успел выпить не мог бы сказать никто, вроде бы он всегда был на виду, но у профессионала – во всём всегда успех.

Хорошему человеку, как всегда, не отказали и тяжёлый рабочий день перетёк в опьяняющий вечер. А тридцать градусов по Цельсию перетекли в сорок градусов по Менделееву.

Ввиду непонимания уровня серьёзности или раздолбайства собеседников и из желания поподробнее узнать их жизненные ориентиры, Трофимыч, ради ближайшего знакомства, плавно повёл разговор о нравственности. Нужно было узнать склонности и приоритеты людей, вошедших в твой дом, пусть и ненадолго, поближе. Поэтому он направил беседу в нужное ему корыстное русло. Он произнёс вводную часть, состоявшую из затёртых банальностей о современных нравах, коснулся повального хамства, не забыл упомянуть расхлябанность молодёжи, пытаясь нащупать точки, которые могли бы задеть и вскрыть их взгляды на окружающий мир. Да и вообще не мешало узнать – чем они дышат. Соседство до конца не проясняло обстановку, требовался личный контакт. Они хоть и были соседями, но напрямую знакомы не были, просто находились друг от друга в многолетней зоне видимости, жили годами недалеко друг от друга, ежедневно здоровались, даже за руку, и за все эти годы ничего плохого друг другу не сделали и даже не сказали. Теперь в селе, как и в городе, все стали взаимнолицемерны и понять, что из себя на самом деле представляет человек, стало крайне затруднительно. Воспитанные скрытные и непроницаемые люди. Это вам не прошлый отсталый век, где люди знали с кем живут рядом и откуда можно было ждать опасности.

Ребята, непонимающие к чему всё это, упорно молчали. И только практичный и привыкший рекламировать комфорт, в силу профессиональной необходимости строителя – отделочника, Вадик вдруг, как бы распознав родные знакомые понятия (да и выпитое начало доходить до сознания), рьяно и даже с некоторым удовольствием подключился к рассуждениям и внёс свою своеобразную лепту в понимание нравственных норм:

– А я вот считаю, что нравственность человека напрямую зависит от окружающего его быта. Снаружи красиво – и внутри человека красота. Как говорится в одном известном выражении, к сожалению не помню дословно, но кажется так – что выражают глаза человека, то и происходит в его душе. Да. Именно так. Внешнее отражает внутреннее. Даже комфорт и эстетичность туалета влияет на повседневное настроение. Я бы даже сказал – особенно влияет.

От таких загибов мыслей собеседника Трофимыч поперхнулся, но заинтересованный актуальной во все времена темой быстро пришёл в себя и активно поддержал обсуждение нового направления, обнаружившегося вдруг во вроде бы давно затёртой проблематике:

– То-то я думаю, что же меня так всю жизнь кидает – от культуры к раздолбайству и обратно. Оказывается всё дело в сортире. Какие, однако, метаморфозы уготовила мне жизнь: жил двадцать лет в квартире с удобствами, потом в село переехал, ходил на мороз, потом – оборудовал туалет в доме. И только сейчас, после того, как ты мне глаза открыл, понимаю, как я коренным образом менялся с каждой сменой сортира – то сволочь и быдло, а то – культурный человек.

– Да? – радостно воскликнул наивный не по годам, не заподозривший подвоха и принявший всё за чистую монету Вадик. А вообще, он просто воодушевился от того, что хоть кто-то в кои-то веки просто согласился с ним, потешив его самолюбие, – Ну вот видишь. О чем я и говорю.

Но Трофимыч не позволил ему долго радоваться:

– Ну конечно же – нет! Это сарказм, Вадя.

Но почти не облажавшийся Вадя не сдавался, это было не в его правилах:

– Но согласитесь – человек, ходящий в туалет на мороз не может думать о высоком. Ему не до красоты. Он озабочен бытом. Ему было бы только, что пожрать.

– Да что же вы всё время мозг с противоположным органом-то связываете? – наигранно сокрушался Трофимыч, потому что знал все эти размышления наизусть. – Для них показатель культуры – это всего лишь тёплый сортир. Эээх, молодёжь! Надо же понимать разницу между материальным достатком и культурой! Ну мы же не свиньи, наверно, чтоб постоянно в корыто смотреть.

– Но ведь если человек голоден, то не сможет он оторвать взгляд от корыта и перенаправить его в небо. У голодного сила воли слабеет и не остаётся у него сил на борьбу.

– Всё как раз наоборот – именно от ожирения слабеет человек, – возразил компетентный Трофимыч. – За копейку удавится, какая уже там культура… Вот я тут недавно с начальником, далеко не бедным человеком, обсудил насущную проблему…

И Трофимыч пересказал свой недавний диалог с начальником, который упорно отмалчивался по поводу последнего нереального роста цен на всё и вся, чтобы вдруг не расчувствоваться и вдруг не повысить по глупости зарплату работникам. Трофимыч же недавно всё-таки попытался убедить шефа в бессовестности такого подхода, но тщетно. То ли напора ему не хватало, то ли начальнику – совести.

– Может быть пора уже и зарплату нам повысить, учитывая дикую инфляцию? – вопрошал начальника прямолинейный Трофимыч.

Но шефа было не взять голыми фактами. Судя по его рассуждениям, он был подкован в аргументации. А может даже не спал ночами в поисках её, судя по приводимым им выкладкам. Он пустился в пространные объяснения:

– Согласно последним наблюдениям и даже почти научным, время в последнее время (хе-хе, простите за каламбур) дичайше ускорилось и в сутках уже не двадцать четыре часа, а гораздо меньше. А следовательно и рабочий день ваш сократился и работаете вы теперь гораздо меньше, чем раньше и чем вам кажется. Соответственно и зарплата ваша не уменьшилась в результате инфляции, а даже скорее выросла из-за непроизвольного сокращения рабочего дня. А если учесть, что и питаться теперь нужно реже, чем раньше по той же причине скоротечности и одежда снашивается медленнее, то расходы ваши даже сократились. Короче, сплошные плюсы. Так что иди, Иван, и не морочь мне мою уставшую от забот о вас же голову.