Путешествие в пушкинский Петербург

Впрочем, дом в этом случае не всегда пустовал – часто сырые помещения сдавали по дешевке рабочим или иному малоимущему люду.

Красили дома преимущественно в светлые тона. Относительно окраски тоже существовали определенные правила. Запрещалось «пестрить домы и всякое строение краскою», их надлежало окрашивать ровно. Допускались цвета: белый, палевый, бледно-желтый, желто-серый, светло-серый, дикий (то есть голубовато-серый), бледно-розовый. С начала XIX века модными стали желтые тона. Остряки упражнялись по этому поводу в каламбурах. В одной из шедших тогда на сцене комедий барин, приехавший в столицу, говорил своему слуге, что Петербург очень переменился за то время, как они здесь не были, а слуга отвечал: «И сколько желтых домов! Не пересчитать!» («Желтыми» называли тогда в просторечии дома для умалишенных.)

Строили в Петербурге очень быстро. Объяснялось это сноровкой строителей, дешевизной рабочих рук и чрезвычайной продолжительностью петербургского весеннего и летнего дня (зимой строительные работы прекращались; исключение составляли огромные общественные сооружения, такие как Адмиралтейство, Главный штаб, Исаакиевский собор).

Трудовой день петербургского строительного рабочего длился с четырех часов утра до девяти-десяти вечера, то есть до позднего летнего заката. В полдень полагался двухчасовой отдых. Когда работали зимой, то вечерами зажигали фонари.

Заботами о безопасности труда рабочих петербургские подрядчики себя не утруждали. Строительные леса устраивали как нельзя проще: несколько бревен врывали в землю на довольно большом расстоянии друг от друга параллельно стене строящегося дома и, по мере того как стены росли, от них к бревнам перекидывали перекладины, на которые стелили доски. Такие сквозные, перевязанные веревками леса устраивали одинаково и для низких зданий, и для церковных куполов, и для колоколен. Зимой на шатких, неогороженных лесах работать было особенно опасно. «Леса от мороза бывают склизки, то и от сего, чтобы рабочие люди не падали, обойтись не можно», – объяснял причину многочисленных несчастных случаев один из приставленных к рабочим «надсмотрителей».

При оштукатуривании и окраске домов употребляли вместо подвесной люльки особого рода лестницу: вдоль длинного бревна наколачивали неширокие планки, к тонкому концу бревна прибивали несколько досок в виде маленькой площадки, а к толстому – перпендикулярно – широкую плаху. Лестницу эту прислоняли к стене. Забрав материалы, нужные для работы, и орудия труда, мастеровой залезал на верхушку гнущейся под его тяжестью лесины. «Страшно глядеть, – писал литератор А. Башуцкий в своей книге „Панорама Санкт-Петербурга“, вышедшей в 1834 году, о работающем на высоте маляре или штукатуре, – какие положения принимает он во время работы; иногда, держась сгибом колена за часть воздушной своей мастерской, он, так сказать, висит или плавает в пространстве, где, обливаемый дождем, под свистом холодного ветра он успешно производит работу при звуках продолжительных переливов громкой своей песни. Но когда, окончив работу сию на местах, до которых может достать руками, начнет передвигаться далее, тогда сердце зрителя вздрогнет невольно: на чрезвычайной вышине, сев верхом на дерево и крепко охватя конец оного рукою, он, вытянув ноги, сильно упирает их в стену; оттолкнув от оной себя и шаткую огромную свою лестницу, скользит по стене и, лучше сказать, летит, и смелым движением напряженного тела отбрасывается иногда более нежели на полсажени[2] в сторону; это усилие, этот воздушный скачок… в котором малейшая ошибка в размере силы или пространства угрожает падением и неизбежною смертию, это наклонно косвенное положение дерева, доколе стоящий внизу рабочий не передвинул нижней части оного, нисколько не тревожит бесстрашного его духа».

Хотя никто не вел учета смертности среди строительных рабочих, можно предполагать, что гибло их много.

Здания Петербурга строили искусные, смелые и трудолюбивые люди. Но не меньше терпения и усилий требовалось от тех, кто прокладывал новые и засыпал старые петербургские каналы, расширял и углублял реки, облицовывал гранитом набережные и воздвигал мосты. Для создания Петербурга – прекрасного города на сотне островов – эта работа значила столь же много, как и возведение великолепных зданий. Недаром петербургские строительные комитеты ведали не только возведением домов, но также и всеми делами, связанными с рытьем каналов и осушением заболоченных мест.

С середины XVIII века каналов в Петербурге становилось все меньше. Многие, вырытые еще при Петре, с годами оказались помехой в городской жизни, и их засыпали. Однако если западная и северная части Петербурга оставались вдоль и поперек изрезаны реками и каналами, то в южной части столицы водных путей было мало. В них очень нуждались появившиеся здесь фабрики и заводы. И в 1805 году началось строительство Обводного канала, которому первоначально придавали также и стратегическое значение: он с юга замыкал систему водных преград, опоясывавших столицу. В 1832 году канал был окончен и торжественно открыт. За Александро-Невской лаврой, где Обводный канал соединялся с Невой, русло его значительно расширили и устроили гавань около семисот метров в длину и шестидесяти в ширину, вмещавшую множество барок.

Благодаря тому, что доставка по воде камня из окрестностей столицы не представляла серьезных трудностей, работы по облицовке берегов рек и каналов с начала века приняли грандиозные размеры, и гранитное обрамление всех рек и каналов в центре города еще в 1820-е годы было почти закончено. В начале 1830-х годов в столице насчитывались 32 проезжие набережные, причем длина облицованных гранитом составляла около 40 верст.

Изрезанный множеством рек, город чем больше рос, тем больше нуждался в мостах.

Старейшим мостом через Неву был наплавной Исаакиевский, наведенный от Сенатской площади на Васильевский остров. (Наплавные мосты укладывали на поставленные в ряд баржи – плашкоуты, отчего их также называли плашкоутными.) Второй наплавной – Воскресенский – мост в конце XVIII века наводили на Выборгскую сторону против Воскресенского проспекта, несколько выше того места, где впоследствии построили Литейный мост. С 1803-го и до начала 1820-х годов Воскресенский мост соединял левый берег Невы возле Летнего сада с Петербургским островом. Затем его вернули на прежнее место, а у главной аллеи Летнего сада навели в 1824 году третий невский мост – Петербургский, или Троицкий. Позднее этот мост был передвинут к Суворовской площади.

Каждый из невских мостов имел разводное устройство для пропуска кораблей.

Через Фонтанку в пушкинское время было десять мостов. Семь из них – каменные с башнями. В башнях находились механизмы, которые посредством чугунных цепей поднимали деревянные крылья средних пролетов: по Фонтанке шли не только баржи, но и мачтовые суда. Построенный в 1823 году через Фонтанку Пантелеймоновский, или Цепной, мост был первым в России городским транспортным мостом висячей конструкции: его проезжая часть держалась на железных цепях, подвешенных к чугунным пилонам. В 1827 году через Фонтанку построили цепной Египетский мост, украшенный четырьмя фигурами сфинксов.

Берега Мойки соединяли пять мостов. Мост, построенный на пересечении Мойки и Невского проспекта, назывался Зеленым, или Полицейским. Поначалу он был деревянным, выкрашенным в зеленый цвет, и отсюда его первое название. Второе название появилось тогда, когда вблизи моста на набережной расположилось Полицейское управление. Синий мост был перекинут через Мойку возле Исаакиевской площади. Красный вел через реку по Гороховой улице. В 1806 году деревянный Полицейский мост заменили чугунным – пролет его перекрыли сводом, собранным из чугунных блоков, скрепленных болтами. Это был первый в Петербурге чугунный мост. В начале 1810-х годов еще несколько деревянных мостов через Мойку заменили металлическими.

На Екатерининском канале было восемь мостов. Мост у Казанского собора – по Невскому проспекту, – один из самых больших каменных мостов в Петербурге, назывался Казанским. На пересечении канала и Гороховой улицы стоял мост, красиво облицованный гранитными плитами, гладкими и гранеными. Он назывался Каменным. В 1825–1826 годах через Екатерининский канал, неподалеку от Казанского собора, построили висячий пешеходный Банковский мост. Его чугунные цепи поддерживают золоченые грифоны. Тогда же возле Театральной площади берега канала соединил сходный по конструкции с Банковским Львиный мост. Вместо грифонов здесь чугунные львы. Возле Сенной площади через Екатерининский канал был перекинут пешеходный Кокушкин мост, который упомянул в шуточном стихотворении Пушкин.

Всего в середине 1830-х годов в Петербурге насчитывалось 117 мостов (вместо 49 в 1820-х годах), из них 10 наплавных через Неву и ее рукава, 16 чугунных, 26 каменных и 65 деревянных. Многие мосты были сооружениями замечательными и в инженерном, и в архитектурном отношении. Силуэты их удивительно точно вписывались в городской пейзаж. Наряду с монументальными петербургскими набережными столичные мосты сделались необходимой принадлежностью быстро разраставшегося и хорошевшего Петербурга.

В гранит оделася Нева:Мосты повисли над водами…(«Медный всадник»)

Размышляя об историческом, державном предназначении Северной столицы, Пушкин находил отражение судеб Петербурга и в его внешнем облике, в его величавой правильности и гранитной мощи:

Где прежде финский рыболов,Печальный пасынок природы,Один у низких береговБросал в неведомые водыСвой ветхий невод, ныне тамПо оживленным берегамГромады стройные теснятсяДворцов и башен…

Глава вторая

«Фонари светились тускло»

В центре города, где проживала привилегированная публика, петербургские улицы выглядели вполне благопристойно: булыжная мостовая, тротуары из каменных плит шириной в 2 аршина[3], огражденные от мостовой чугунными или гранитными столбиками.

Мостить улицы, устраивать тротуары обязаны были сами жители – каждый против своего дома. Возле правительственных зданий и на площадях работы производили за счет казны. Булыжные мостовые появились в столице еще в XVIII веке. Тротуары начали устраивать с 1817 года, в то время Пушкин уже поселился в Петербурге после окончания Лицея. В 1832 году в Петербурге было 111 336 погонных сажен тротуаров, то есть в общей сложности 222 версты.

В конце 1820-х годов столичный чиновник В. П. Гурьев предложил заменить булыжники деревянными шашками – торцами, чтобы езда по мостовой была менее тряской и шумной. Деревянную мостовую сперва испытывали на Невском проспекте у Аничкова моста.

Летом 1830 года газета «Северная пчела» писала:

«На сих днях стали здесь делать опыты новой мостовой, деревянной, которая с успехом употребляется на Аничковом мосту. В Большой Морской, перед домом генерал-губернатора, мостят улицу деревянными шестиугольниками толщиною в два вершка[4]. Желательно, чтобы опыт сей удался. Наша мостовая неровностию не уступает иным академическим стихам».

Опыт удался, и Николай I приказал замостить торцовыми шашками площадь перед Зимним дворцом, Большую Морскую и Караванную улицы, часть Малой Морской, набережную Мойки, Английскую и Дворцовую набережные и часть Литейной улицы. «Мостовая сия есть совершенный паркет», – восхищался журналист.

Но все это в центре и ближе к центру. А на окраинах мостовые если и существовали, то не торцовые и не булыжные, а бревенчатые или дощатые; тротуаров или вовсе не было, или их заменяли дощатые мостки.

Так же обстояло дело и с уличным освещением. В центре города количество фонарей с каждым годом увеличивалось, окраины же тонули во мраке. Из более чем четырех тысяч фонарей, горевших на территории Петербурга, едва десятая часть приходилась на окраины.

Фонари зажигали по сигналу. Сигналом служил красный фонарь, поднимаемый на пожарной каланче в каждой части города.

По вечерам на петербургских улицах появлялись фонарщики – в фартуке, с лестницей на плече. Каждый нес ведерко, покрытое опрокинутой воронкой. «Заметно темнеет; грязные фонарщики кучами сидят на перекрестках некоторых улиц, пристально глядя в одну сторону; когда появится там, над домами Большой Морской, как метеор, красный шар, они, взвалив на плечи свои лесенки, отправляются зажигать фонари. Вы каждого из этих людей примете в темноте за какое-то странное привидение, когда, приставив лестницу к столбу, он закроет от ветра себя и фонарь длинною полупрозрачною рогожей», – рассказывал о фонарщиках современник.

Уличные фонари горели по ночам с 1 августа до 1 мая – девять месяцев в году. Зажигали и гасили их в разные часы, в зависимости от времени года: в ноябре зажигали в четыре часа дня, а гасили в семь часов утра; в апреле зажигали в девять часов вечера, а гасили в два часа ночи.

Петербургские белые ночи давали возможность три месяца в году обходиться без уличного освещения.

При каждых двадцати пяти фонарях состояли два фонарщика.

Все фонари были масляными. Жгли в них конопляное и ламповое масло, зажигали с помощью сальных свечей. Горели они тускло, давали мало света.

Под таким тусклым петербургским фонарем оказался в роковую минуту своей жизни герой пушкинской «Пиковой дамы»: «Погода была ужасная; ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты. Изредка тянулся Ванька на тощей кляче своей, высматривая запоздалого седока… Германн стал ходить около опустевшего дома: он подошел к фонарю, взглянул на часы, – было двадцать минут двенадцатого. Он остался под фонарем, устремив глаза на часовую стрелку и выжидая остальные минуты».

В начале 1830-х годов попытались заменить масляное освещение газовым. Недалеко от Казанского собора был устроен резервуар, от него проложены трубы к ближайшим магазинам и лавкам. Но случившийся пожар все уничтожил.

Одно только здание Главного штаба освещалось газом и снаружи, и внутри.

В 1837 году учреждено было «Общество освещения газом Санкт-Петербурга». Оно построило на Обводном канале газовый завод, а на Миллионной улице – новый резервуар, от которого по газопроводу газ шел к уличным фонарям. Однако этих фонарей, восхищавших современников своим ярким светом, насчитывалось всего около двухсот, горели они лишь на Дворцовой площади, на Невском проспекте от Адмиралтейства до Литейной улицы, на Большой и Малой Морских и еще кое-где в центре. В остальных же местах стояли по-прежнему масляные фонари.

Еще хуже, чем с освещением, обстояло дело со снабжением населения питьевой водой.

Воду большей частью брали из рек и каналов. Фигура бабы с коромыслом на плече, идущей по воду к каналу, была столь же обычна для Петербурга, как и фигура водовоза с бочкой. Кое-где в городе с конца 1820-х годов появились ручные водокачки. Первая такая «водоливная машина» была устроена в 1827 году на Исаакиевской площади. Воду из водокачки отпускали за деньги. Годовой билет стоил 7 рублей серебром. Его прибивали к бочке, с которой ездили по воду. Те, кто жил далеко от рек и каналов, брали воду из колодцев – их насчитывалось больше тысячи.

В 1819 году предприимчивые люди предложили правительству провести в Петербурге городской водопровод. Но им отказали на том основании, что «Петербург по положению своему и устройству достаточно снабжен хорошей водой». Однако утверждение это не соответствовало действительности. В городе имелась сеть подземных труб, проложенных по улицам для стока дождевых и талых вод. Трубы эти изготовлялись из продольно пиленных бревен. К ним подводились боковые трубы, идущие от дворов, а дворы содержались крайне грязно. По утверждению современников, во время дождливой погоды и весеннего таяния снега особенно много нечистот изливалось в Фонтанку и другие реки и каналы, они портили воду, придавали ей дурной вкус и запах. Загрязнение воды способствовало возникновению эпидемий.

Полоскали белье петербургские жители тоже в реках и каналах. Для этого сооружались специальные мостки.

Мылись в банях. Люди состоятельные строили бани при своих домах. Основная масса населения пользовалась так называемыми торговыми банями, содержавшимися частными лицами. В 1815 году в Петербурге была 21 торговая баня. И здесь соблюдались социальные градации. В отделениях для простого народа и солдат, где платили по 7 копеек с человека, имелись только парилка и сторожка для раздевания. Помещений для мытья – мылен – не было. Мылись на дворе под открытым небом. В отделениях для людей среднего сословия, где брали дороже, имелись мыльни.

Отсутствие в городе водопровода крайне затрудняло работу пожарных команд.

Пожары были бедствием Петербурга. То и дело по улицам под оглушительный треск погремушек, привязанных к сбруе лошадей, мчался пожарный «поезд». Впереди верхом брандмейстер, за ним – помпа с флагом, повозки с людьми и инструментом, бочки. Опять где-то горит…

Горели и деревянные, и каменные здания. Так, в ночь на новый, 1811 год сгорел Большой (Каменный) театр. Известный актер П. А. Каратыгин, бывший тогда ребенком, рассказывает в своих записках: «Помню, как в 1810 г. 31 декабря горел Большой театр. Тогда мы уже жили окнами на улицу. В самую полночь страшный шум, крик и беготня разбудили нас. Помню, как я вскочил с постели, встал на подоконник и с ужасом смотрел на пожар, который освещал противоположный рынок и всю нашу Торговую улицу. Огромное здание пылало, как факел». К счастью, никто не пострадал. Тогдашний директор императорских театров А. Л. Нарышкин, известный остряк, доложил по-французски приехавшему на пепелище Александру I: ничего больше нет – ни лож, ни райка, ни сцены, – все один партер.

В 1830-е годы в Петербурге бывало в среднем по 35–40 больших пожаров в год.

Всем надолго запомнился грандиозный пожар 1832 года, уничтоживший несколько кварталов и оставивший без крова тысячи жителей. Начался он в середине дня 8 июня. Загорелось в Ямской слободе, близ Свечного переулка и Разъезжей улицы. На беду, дул сильный северо-восточный ветер. Пламя охватило бесчисленные конюшни и сараи живущих здесь ямщиков. Запылали огромные массы сена, соломы, дегтя, сала. Меньше чем за час огонь охватил все окрестные улицы, угрожая казармам Семеновского полка, достиг места пересечения Лиговского канала с Обводным. Огненный вихрь был настолько силен, что перебрасывал горящие доски и головешки на другую сторону Обводного канала, где загорелись гончарный завод и дома. Всего было уничтожено 102 деревянных здания и 66 каменных. Погибло более 30 человек.

В феврале 1836 года сгорел во время представления балаган известного фокусника Лемана. По официальным данным, в огне погибло 126 человек, а говорили в городе – вдвое больше. Через неделю после этого происшествия литератор, профессор А. В. Никитенко записал в своем дневнике: «Оказывается, что сотни людей могут сгореть от излишних попечений о них… Это покажется странным, но оно действительно так. Вот одно обстоятельство из пожара в балагане Лемана, которое теперь только сделалось известным. Когда начался пожар и из балагана раздались первые вопли, народ, толпившийся на площади по случаю праздничных дней, бросился к балагану, чтобы разбирать его и освобождать людей. Вдруг является полиция, разгоняет народ и запрещает что бы то ни было предпринимать до прибытия пожарных: ибо последним принадлежит официальное право тушить пожары. Народ наш, привыкший к беспрекословному повиновению, отхлынул от балагана, стал в почтительном расстоянии и сделался спокойным зрителем страшного зрелища. Пожарная же команда поспела как раз вовремя к тому только, чтобы вытаскивать крючками из огня обгорелые трупы. Было, однако ж, небольшое исключение: несколько смельчаков не послушались полиции, кинулись к балагану, разнесли несколько досок и спасли трех или четырех людей. Но их быстро оттеснили. Зато „Северная пчела“, извещая публику о пожаре, объявила, что люди горели в удивительном порядке и что при этом „все надлежащие меры были соблюдены“».

История весьма характерная для николаевского времени.

С начала века учреждены были постоянные пожарные команды во всех частях города. При каждой имелась пожарная каланча. На открытой галерее день и ночь ходил часовой и с высоты высматривал, не горит ли где. В случае пожара часовые поднимали условные сигналы – днем шары, ночью фонари. Определенная комбинация шаров или фонарей показывала, в какой части столицы начался пожар.

Всеми пожарными командами распоряжался брандмайор, командой каждой части – брандмейстер. У него под началом находилось 48 пожарных и от 10 до 14 «фурманов» – возчиков. При каждой команде держали 20 лошадей. Устроены были также цейхгаузы, где хранились багры, ведра, топоры, ломы, крюки, которыми можно было снабдить в случае надобности солдат, вызванных на подмогу пожарным.

«Люди большею частию стары, неловки на вид, – писал о петербургских пожарных А. Башуцкий, – но в деле их хладнокровная дерзость, непостижимый навык и самоотвержение почти превосходят всякое вероятие. Это саламандры: они по целым часам глотают дым, смрад и поломя; идут беззаботно в самое жерло огня, где свободно действуют рукавом помпы, рубят топором, ломают, растаскивают бревна; находят еще возможность нюхать табак; горят и, обливаемые водою, опять работают, доколе голос начальника насильно не вызовет их из опасности».

Пожары причиняли огромный ущерб, поэтому пожарному делу уделялось много внимания. Сам Николай I (он считал своим долгом вмешиваться во все, что касалось внешнего порядка столицы), подменяя собой брандмайора, зимой 1834 года лично учинил смотр пожарным командам города. Газеты сообщали, что «государь император изволил сделать внезапную тревогу всем пожарным командам». На пожарных каланчах были подняты сигнальные шары. Николай I, стоя на Сенатской площади с часами в руках, высчитывал, сколько минут понадобилось команде каждой части, чтобы добраться к месту сбора. Царь остался доволен. «Его величество, пройдя мимо выстроенных пожарных команд всех частей, изволил благодарить нижние чины за примерно скорое прибытие на сборное место и пожаловал по одному рублю, по фунту говядины и по чарке водки на человека».

Пожарные были сноровисты и усердны, но средств к тушению огня имели немного и потому не всегда действовали успешно. Им, например, не удалось потушить пожар в Зимнем дворце, который зимой 1837 года почти весь сгорел внутри.

Так экономия на строительстве водопровода, экономия на благоустройстве столицы оборачивалась разорительными убытками.

Благоустройство Петербурга шло медленно и, как все в столице, служило интересам привилегированных, избранных и еще больше подчеркивало контраст между пышным центром и жалкими окраинами.

Глава третья

«Город пышный, город бедный»

В «Евгении Онегине» и «Медном всаднике», «Пиковой даме» и «Домике в Коломне», «Станционном смотрителе» и «Египетских ночах», в дневниковых записях, задуманных как история современности, и многих других пушкинских произведениях перед нами возникает обширная галерея петербуржцев – от царей и вельмож до нищих канцеляристов и крепостных слуг. Пушкин-поэт и Пушкин-историк долго и пристально размышлял над социальным устройством Северной столицы.

Противоречия между классами и сословиями, постепенно меняющаяся роль каждого из них в жизни страны – все это в Петербурге проступало особенно отчетливо. Состав столичного населения отражал социальные особенности всей России. Петербург был зеркалом России – ее политического и общественного строя, ее экономического и интеллектуального развития.

Кто жил в столице рядом с Пушкиным? В чьи лица и судьбы он всматривался, думая о прошлом и будущем своего народа?

В Петербурге жили люди разных сословий и занятий. Знать, занимающая высшие должности в государстве. Среднее и мелкое дворянство, состоящее на штатской и военной службе: чиновники и офицеры. Нижние воинские чины. Духовенство. Литераторы, художники, актеры, ученые, учителя, врачи. Воспитанники учебных заведений. Торговцы. Ремесленники. Мещане. Фабричные и заводские рабочие. Многочисленные крестьяне – пришлые оброчные и дворовые при господах.

В 1800 году в Петербурге проживало 220 208 человек. В 1818 году – 386 285 человек. А в 1836 году – уже 451 974 человека.

Население столицы за три с половиной десятилетия выросло более чем вдвое и продолжало неуклонно расти. Но росло оно не за счет увеличения рождаемости. В эти десятилетия в Петербурге умирало больше, чем появлялось на свет. Население Петербурга росло за счет пришлых. Из разных губерний в поисках заработка приходили в столицу тысячи оброчных мужиков. Землекопы – из Белоруссии. Каменщики, гранильщики, штукатуры, печники и мостовщики – из Ярославской и Олонецкой губерний. Маляры и столяры – из Костромской. Пришлые туляки занимались коновальным ремеслом, служили в кучерах и дворниках. Ростовчане – в огородниках. Владимирцы плотничали. Тверяки сапожничали. Одни оставались на постоянное жительство, другие на время.