Путешествие в пушкинский Петербург

Аркадий Гордин, Михаил Гордин

Путешествие в пушкинский Петербург

Во внутреннем оформлении использованы силуэты работы Федора Толстого и Василия Гельмерсена

© А. М. Гордин (наследник), М. А. Гордин (наследник), 2025

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025

Издательство Азбука®

* * *

В 1830-х годах художник Г. Г. Чернецов написал картину «Парад на Царицыном лугу». На первом плане живописец изобразил толпу зрителей. Он собрал здесь едва ли не всех примечательных петербуржцев – своих современников. Их более двухсот. В этой толпе не сразу находишь скромную фигуру Пушкина. В пестрой толчее тогдашнего Петербурга поэт нередко бывал заслонен людьми в блестящих мундирах, пышных нарядах. Но в исторической перспективе невысокая фигура поэта заслонила собою все прочие. И вся эпоха с середины 1810-х до середины 1830-х годов нередко именуется пушкинской эпохой, а город с полумиллионным населением – с императорским двором, чиновными особами, обывателями и крепостным людом – мы называем городом Пушкина, пушкинским Петербургом.

С Пушкиным вошел в отечественную литературу новый герой, сразу ставший одним из самых значительных ее героев, – город Петербург. Наше восприятие Петербурга времен молодости Пушкина неотделимо от его оды «Вольность», политических эпиграмм, первой главы «Онегина»… Тишина ночной Невы и барабанный бой казарм, спектакли в Большом театре и шумные сходки гвардейской молодежи – любая черта жизни города невольно связывается для нас с тем обликом Петербурга, который нарисовал Пушкин.

Петербург пушкинской молодости – город поэтов и вольнодумцев, город жизни широкой, высокоумной, блестящей. Это город,

Где ум кипит, где в мыслях волен я,Где спорю вслух, где чувствую живее,И где мы все – прекрасного друзья…(«Послание к кн. А. М. Горчакову»)

Точно так же своим восприятием Петербурга конца 1820–1830-х годов мы в огромной степени обязаны стихам и прозе Пушкина.

Здесь впервые в русской литературе появляется образ гонимого, гибнущего под гнетом страшной жизни «маленького человека», впервые столь явно проступает двойственный лик Петербурга:

Город пышный, город бедный,Дух неволи, стройный вид,Свод небес зелено-бледный,Скука, холод и гранит…(«Город пышный, город бедный…»)

Два периода в истории пушкинского Петербурга, так не похожие один на другой, разграничены героическими и трагичными событиями на Сенатской площади 14 декабря 1825 года.

Петербург юного Пушкина – город надежд, Петербург зрелого Пушкина – город разочарований. Там – восторженные порывы мечтателя. Здесь – трезвый и проницательный взгляд мудреца. Там – праздничное ожидание, чаяния великих перемен. Здесь – темные будни, скучная, порой смешная, порой нелепая суета.

Однако и повседневный быт, и даже мелочное, бессмысленное существование самых незаметных, маленьких людей для Пушкина 1830-х годов есть не что иное, как оборотная сторона грандиозных исторических событий и великих деяний. И певца Петербурга вдохновляют не только фигуры исторические, но и «ничтожные герои» – такие, как бедная вдова-чиновница и дочь ее Параша; предметом его классических октав становится судьба кухарки Феклы…

Жизнь Петербурга была для Пушкина материалом художественного исследования важнейших человеческих проблем.

Каким же был, как выглядел город в то время?

Панорама пушкинского Петербурга складывается из множества разнообразных черт. Это и архитектура города, и характер, нравы населения, и административное устройство, и та роль, которую Петербург играл в жизни России и Европы. Невозможно понять пушкинский Петербург, не зная о тайных политических союзах, о литературных обществах и салонах. Необходимо иметь представление о театральной, музыкальной и художественной жизни столицы, научных учреждениях и учебных заведениях, о промышленности, ремеслах, торговле.

Особенности петербургского уклада, даже мелкие и на первый взгляд малозначащие детали городского быта приобретают для нас серьезный смысл именно потому, что они помогают восстановить достоверную картину города, каким его знал Пушкин.

Тот период в жизни Петербурга, свидетелем и певцом которого был Пушкин, начинается с грозных и славных событий Отечественной войны 1812 года.

Победа в Отечественной войне открывала новую главу в русской истории. День, когда окончился великий поход, когда в столицу вернулись гвардейские части, обозначил рубеж двух эпох.

* * *

Это был один из самых ярких и значительных дней в жизни пушкинского Петербурга.

Утро выдалось ветреное и пасмурное. Однако уже с рассвета весь город высыпал на улицы. Толпы народа тянулись к южной окраине столицы, на Петергофскую дорогу. Туда же направлялись коляски и кареты знати, туда же везли седоков извозчики, скакали всадники – военные и штатские. На Петергофской дороге, за Нарвской заставой, выстроились гвардейские полки – Преображенский, Семеновский, Измайловский, Егерский, Гвардейский экипаж.

Еще четыре месяца назад эти полки стояли лагерем под Парижем.

Пройдя с боями тысячи верст, освободив Европу от наполеоновского господства, они завершили свой поход во французской столице.

Несколько недель отдыха – и в июне 1814 года первая гвардейская пехотная дивизия через Нормандию направилась к Шербуру и здесь погрузилась на корабли. Плыли пять недель. Несколько дней гостили в Англии. И вот наконец увидали родные берега.

Поначалу полки разместили в Петергофе и Ораниенбауме. 27 июля гвардейцы выступили к Екатерингофу и встали лагерем на окраине столицы. В тот же день в Павловске был устроен придворный праздник, на который пригласили гвардейских офицеров.

Поглядеть на праздник привели из соседнего Царского Села воспитанников Лицея. Среди них был и пятнадцатилетний Александр Пушкин.

За два года перед тем – летом 1812 года – юные лицеисты прощались с уходившими в поход воинами. «Мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея, – рассказывал И. И. Пущин, – мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми: усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестами. Не одна слеза тут пролита».

Пушкин позже писал об этом:

Вы помните: текла за ратью рать,Со старшими мы братьями прощалисьИ в сень наук с досадой возвращались,Завидуя тому, кто умиратьШел мимо нас…(«Была пора: наш праздник молодой…»)

Многие месяцы Петербург, как и вся страна, жил ожиданием очередных военных реляций. Многие месяцы отделяли страшную и горестную весть об оставлении Москвы от радостного известия о взятии Парижа. Россия прошла через тяжкие испытания. Сотни городов и селений были разорены. Тысячи русских воинов – солдат, офицеров, генералов – кровью заплатили за независимость своей страны. Возвращение победоносных полков, счастливое окончание долгой и опасной войны касалось всех от мала до велика, стало праздником для всех сословий.

Торжественное вступление гвардии в столицу назначено было на 30 июля.

Возле Нарвской заставы поставили триумфальные ворота в классическом стиле: деревянные, но богато украшенные изображениями доспехов, фигурами воинов. Венчала триумфальную арку колесница Славы с шестеркой вздыбленных коней.

К четырем часам дня войска выстроены были на второй версте от города и торжественным маршем направились в город, в свои казармы. По всей дороге их встречали радостными криками, из окон летели цветы. Порой солдаты выбегали из рядов, чтобы обнять родных.

В толпе смеялись, плакали, пели. Вечером город был иллюминирован. «Нынешний день принадлежит к числу прекраснейших, усладительных дней, которыми одарил нас мир; оный останется навсегда незабвенным в сердцах наших!» – писала петербургская газета «Русский инвалид». И вот на фоне этой единодушной радости, этого всеобщего торжества особенно резко и зловеще обозначилась вечная, непереходимая черта, разделявшая господ и простонародье. Будущий декабрист Иван Якушкин, тоже встречавший 30 июля 1814 года гвардейские полки, рассказывал об этом дне: «Наконец показался император, предводительствующий гвардейской дивизией… Мы им любовались, но в самую эту минуту, почти перед его лошадью, перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя…» Русский мужик, русский народ для царя, как и для большинства дворян, был чем-то чуждым, враждебным и, пожалуй, не менее опасным, чем Наполеон.

Между тем как раз теперь, когда бесстрашие и самоотверженность русского мужика спасли страну от поработителей, народ особенно остро ощутил несправедливость своего подневольного положения.

Солдаты, освобождавшие Европу, своими глазами увидали такие земли, где народ не знал крепостного ярма. «Еще война длилась, – писал декабрист Александр Бестужев, – когда ратники, возвратясь в домы, первые разнесли ропот в классе народа. Мы проливали кровь, говорили они, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа».

Многие молодые офицеры вернулись из заграничных походов с твердым убеждением: Россия, даровавшая независимость другим странам, сама должна быть избавлена от рабства.

В огне освободительных войн рождались и зрели новые понятия.

Ощутив меру своих сил, народ осознавал и свое право на свободу.

И 30 июля 1814 года в столицу вернулись уже не те воины, которые покидали ее два года назад.

Начинались десятилетия жизни Петербурга, которые сегодня именуются пушкинскими.

Глава первая

«Строгий, стройный вид»

Когда в 1811 году юный Пушкин впервые увидел Петербург, над Северной столицей стоял шум от тяжких молотов каменотесов и звонких плотничьих топоров. С длинных барж выгружали на берег бревна и гранитные глыбы. Скрипучие телеги везли кирпич…

Город строился и разрастался.

Все шире становилось кольцо невзрачных окраинных строений: фабрик, амбаров, складов, наскоро сколоченных бараков.

И все наряднее становился центр столицы. Первые десятилетия XIX века – время, когда грандиозные петербургские ансамбли обретали свой завершенный вид. При жизни Пушкина окончательно сложился тот парадный, величественный облик Северной столицы, который поэт увековечил в «Медном всаднике»:

…юный град,Полнощных стран краса и диво,Из тьмы лесов, из топи блатВознесся пышно, горделиво…

Темного леса в центре города Пушкин уже не застал, но он видел болотистые луга, на которых паслись коровы, огороды и поросшие травой пустыри. На его глазах здесь поднимались дворцы и башни. Пушкин оказался свидетелем того, как удивительно быстро преображался город. Возвращаясь сюда после долгих перерывов, он тем острее мог заметить стремительность перемен. Целые кварталы города исчезали – для него это происходило как бы мгновенно, – и на их месте возникали новые. Изменения эти становились частью его собственной жизни.

Пушкин видел не только как хорошел Петербург, но и как рост парадного и «делового» города жестоко отзывался на многих его обитателях. Рассказывая в поэме «Домик в Коломне» о незаметных жителях столицы – вдове-чиновнице и ее дочери, – Пушкин упоминает и о судьбе их «смиренной лачужки». Строгий и стройный Петербург вызывает в душе поэта противоречивые чувства:

Дни три тому туда ходил я вместеС одним знакомым перед вечерком.Лачужки этой нет уж там. На местеЕе построен трехэтажный дом.Я вспомнил о старушке, о невесте,Бывало тут сидевших под окном,О той поре, когда я был моложе,Я думал: живы ли они? – И что же?Мне стало грустно: на высокий домГлядел я косо. Если в эту поруПожар его бы обхватил кругом,То моему б озлобленному взоруПриятно было пламя. Странным сномБывает сердце полно…

Благодаря описаниям и многим изображениям города, оставленным современниками, можно довольно точно определить, как выглядела и как существенно менялась панорама Петербурга.

Окинем взглядом этот постепенно преображавшийся ландшафт и отметим те примечательные строения, которые появились в городе на глазах Пушкина. Вообразим себя в Петербурге середины 1830-х годов.

Как ни велик был «град Петров», с самой высокой тогда смотровой площадки в центре столицы – с башни Адмиралтейства – открывалась вся картина города вплоть до дальних его окраин.

Само здание Адмиралтейства – топографический центр столицы – после перестройки его зодчим А. Д. Захаровым в 1806–1823 годах стало и архитектурным центром Петербурга. Зодчий счастливо нашел формулу, соединившую заветы уходящего века и стремления нового. Здесь впервые воплотились те смелые архитектурные образы, которые были потом развиты в величайших петербургских ансамблях и стали неразрывны с понятием «петербургская архитектура». Бесконечная гладь стен с уходящими вдаль рядами окон. Шеренги стройных белых колонн. Смело вычерченные пролеты огромных арок. И всегда, во всем – безукоризненная точность пропорций, ясность и простота.

Стоя на восточной террасе Адмиралтейской башни, наблюдатель прежде всего видел Дворцовую площадь. До конца 1810-х годов всю ее сторону, противоположную Зимнему дворцу, занимал ряд разноликих домов. В 1820-е годы их сменило широко развернувшееся здание Главного штаба. Оно вырастало на глазах Пушкина. Строил его архитектор Карл Росси. Художественные идеи, предложенные Захаровым, он применил с блестящим искусством.

В 1834 году по проекту архитектора Огюста Монферрана в центре площади воздвигли Александровскую колонну – цельный гранитный столб с фигурой ангела на вершине. Высота памятника – 47,5 метра. Тогда это было самое грандиозное сооружение такого рода в мире: выше колонны Траяна в Риме, выше Вандомской колонны в Париже.

Восточную сторону площади занимало длинное двухэтажное здание экзерциргауза, к которому примыкал большой двор, обнесенный невысокой оградой. В ненастную погоду в экзерциргаузе обучали солдат строевым движениям – «экзерцициям». Примечательно, что здание это располагалось подле самого царского дворца.

Выше по Неве, соединенное с Дворцовой площадью Миллионной улицей, открывалось Марсово поле (Царицын луг) – широкое и пустынное. По сторонам его поднимались здания Мраморного дворца и Михайловского (Инженерного) замка. В пушкинское время и эта площадь получила свое архитектурное завершение, когда в конце 1810-х годов по проекту В. П. Стасова здесь было построено здание Павловских казарм. Узкая лента Лебяжьей канавки отделяла Царицын луг от старинного Летнего сада.

Далее на берегу Невы возвышался пятиглавый собор Смольного монастыря. По соседству с ним располагалось здание Смольного института.

Район города, примыкавший к Смольному, – самая высокая часть города – в просторечии именовали Песками: из-за редкого для столицы сухого песчаного грунта.

За Смольным, на правом берегу Невы, среди лугов и перелесков виднелись избы охтинских селений.

Взглянув в другую сторону – вниз по течению Невы, – наблюдатель видел перед западным фасадом Адмиралтейства огромную Петровскую (или Сенатскую) площадь с памятником Петру и соседнюю с нею Исаакиевскую площадь.

Обе площади были перегорожены заборами, завалены глыбами гранита, бревнами, досками, заставлены сараями и бараками. С 1818 года здесь, на месте небольшой старой церкви, начали строить по проекту О. Монферрана грандиозный Исаакиевский собор. К 1830-м годам собор уже поднимался огромным гранитным кубом на границе двух площадей. «Вчера поднята, в присутствии высочайших особ, последняя гранитная колонна Исаакиевского собора, – сообщал в августе 1830 года хроникер газеты „Северная пчела“. – Исполинские столпы сии, и отдельно стоящие, производят очаровательное действие: что будет, когда выведены будут позади их стены! Живя на сей площади и глядя ежечасно на сии колонны, я попривык к этой картине, но не могу удержаться от изумления, когда человек подойдет к базе – тут, в соразмерности с ростом человеческим, является грозное и спокойное величие сих столпов. Начинают возвышаться и стены собора…» В одном из временных деревянных домиков, стоявших возле строящегося Исаакия, любопытствующие могли увидеть тщательно исполненную модель будущего собора.

Пушкин имел возможность наблюдать за строительством храма в течение восемнадцати лет.

На стыке трех площадей – Петровской, Исаакиевской и Адмиралтейской – в конце 1810-х годов Монферран построил роскошный особняк, тот самый дом «на площади Петровой», который Пушкин упомянул в «Медном всаднике»:

…дом в углу вознесся новый,Где над возвышенным крыльцомС подъятой лапой, как живые,Стоят два льва сторожевые…

За Исаакиевской площадью виднелись отрезок Мойки и Большая Морская улица с пожарной каланчой. Западнее, там, где позже был разбит Конногвардейский бульвар, блестела лента Адмиралтейского канала. От его набережной и до Невы вдоль Сенатской площади поднялись новые здания Сената и Синода, построенные в 1829–1834 годах по проекту К. И. Росси. Под соединившей их мощной аркой начиналась Галерная улица.

Возвращая взор к подножию башни Адмиралтейства, наблюдатель видел начало Невского проспекта. К 1830-м годам обе стороны главной улицы Петербурга – от Дворцовой площади до Фонтанки – постепенно застроили схожими друг с другом трех- и четырехэтажными зданиями строгой архитектуры. Эти единообразные линии желто-белых фасадов время от времени прерывались – то барочными украшениями Строгановского дворца, то колоннадой Казанского собора, то аркадами Гостиного двора и Императорского кабинета (возле Аничкова дворца).

Короткая Михайловская улица вела от Невского к Михайловскому дворцу. И улица, и дворец появились лишь в середине 1820-х годов. Прежде – Пушкин застал это время – здесь пролегала «малопроезжая улица», за которой начинались огороды.

Еще моложе были Александринский театр (открыт в 1832 году) и проложенная за ним Театральная улица, по бокам которой стояли всего два здания – каждое почти в четверть километра длиной. На площади у Чернышева моста через Фонтанку, куда выходила Театральная улица, виднелись здания министерств – народного просвещения и внутренних дел. Их тоже тогда достраивали. И Михайловский дворец, и Александринский театр, и Театральная улица, и здания министерств – творения К. И. Росси.

На другом берегу Фонтанки, над пестрыми грядами крыш маленьких, по преимуществу одноэтажных и двухэтажных домиков, там, где начиналась старая Ямская слобода, высились главы Владимирской церкви и трехъярусная ее колокольня. Еще дальше, сквозь серую дымку пыли, поднятую над Невским проспектом вереницами карет и всадников, взгляд различал красноватые башни и стены Александро-Невской лавры.

Кроме Невского проспекта, от здания Адмиралтейства радиусами отходили Адмиралтейский проспект (или, как его чаще называли, Гороховая улица) и Вознесенский проспект, где год от года все выше вздымались тесно прижатые друг к другу доходные дома с лавками и мастерскими в первых этажах. Неподалеку от того места, где Адмиралтейский проспект пересекался с Садовой улицей, видна была церковь Успения Богородицы на Сенной площади и просматривалась часть торжища, кипящего пестрой простонародной толпой. Далее открывалась между домами заставленная баржами Фонтанка с ее набережными, дворцами, особняками и казармами. За рекой расстилался огромный Семеновский плац, окруженный казармами лейб-гвардии Семеновского полка, и отчетливо просматривался голубой купол построенного Стасовым Троицкого собора Измайловского полка.

К западу от Сенной площади начинался район города, именовавшийся Коломной. Часть Коломны возле Офицерской улицы петербуржцы называли Козьим болотом: до начала XIX века здесь лежало едва проходимое болото, где пасли коз, а осенью стреляли уток.

Над бессчетными крышами домов и домишек Коломны поднималась огромная темная крыша Большого театра, перестроенного после пожара и торжественно открытого в 1818 году. Неподалеку виднелись главы Морского Никольского собора с ярко вызолоченными куполами, его ажурная колокольня.

При взгляде вдоль Невы в сторону залива открывался зеленый массив Екатерингофского парка. Еще дальше виднелись высокие трубы нескольких фабрик, лесистые острова в устье Невы, широкая дуга морского побережья, разворачивающаяся в сторону Петергофа. С середины 1810-х годов над блестящей поверхностью залива можно было видеть в небе черный дымок, оставляемый бегущим в Кронштадт пироскафом.

Покрытая кораблями, баржами и лодками Нева делила город на две неравные и несхожие между собой части. «Острова, составляющие правый берег, – писал столичный житель, – представляются взору в характере, совершенно отличном от противоположной части города: места более открыты, строения не столь обширны и не так сжаты, сады более разбросаны между жилищами».

Петропавловская крепость – колыбель Северной столицы – с ее одетыми камнем стенами, золоченым шпилем соборной колокольни казалась особенно величественной и грозной на фоне расстилавшегося за ней почти сельского пейзажа.

Обширные пространства Петербургской стороны (или Петербургского острова), Выборгской стороны, а также Васильевского острова, хотя и считались частями столицы, на деле были пригородами: дома почти сплошь деревянные, улицы немощеные, много садов, огородов, пустырей.

Район Петербургской стороны по берегу реки Ждановки именовался Мокрушами – при малейшем подъеме воды в реке низкий берег здесь оказывался затопленным.

Восточная часть Васильевского острова была застроена аккуратными домиками с зелеными палисадниками. Здесь, как свидетельствует современник, «в построении домов заметны приятная простота, чистота и удобство для хозяйственно-семейного расположения». Только Стрелка Васильевского острова и соседние с ней кварталы, застроенные частью еще при Петре, по характеру своей архитектуры примыкали к центральным улицам левого берега Невы.

На Стрелке возвышалось одно из самых значительных сооружений Петербурга – огромное здание Биржи. История создания его весьма характерна. Биржу начали строить по проекту одного из лучших зодчих эпохи – знаменитого Джакомо Кваренги. Здание уже подвели под крышу, когда стало ясно, что, прекрасное само по себе, оно не решает общей градостроительной задачи: поставленная на оконечности Васильевского острова Биржа должна была стать центральным звеном величественной невской панорамы. Кваренги этого достигнуть не удалось. И почти готовое здание разобрали. Специальная комиссия, во главе которой стоял строитель Адмиралтейства А. Д. Захаров, руководила совершенствованием нового проекта, выполненного Тома де Томоном.

Двенадцатилетний Пушкин мог видеть, как здание Биржи освобождалось от строительных лесов.

Петербургу повезло. Его строительством руководили великолепные мастера. Они сознавали, что делают общее историческое дело. И строили не отдельные дома или дворцы – строили город, создавали цельный, строгий и стройный образ Петербурга. Виднейшие архитекторы состояли членами строительных комитетов, которые рассматривали проекты всех зданий, возводившихся в центре столицы. Комитеты призваны были следить за тем, чтобы каждое здание Петербурга «в красоте, приличии и правильности соответствовало общему для города предположению» и не поднималось выше Зимнего дворца. Комитеты также наблюдали за качеством строительных работ – прочностью фундаментов, сводов и стен, за безопасным в пожарном отношении расположением печей. Капитальный ремонт или значительная переделка дома, даже постройка ограды или забора на собственной земле требовали специального разрешения властей.

К середине 1830-х годов Петербург занимал пространство более тридцати пяти верст[1] в окружности. С запада на восток город простирался примерно на десять верст, с юга на север – на восемь. В нем насчитывалось 380 проспектов, улиц и переулков, 32 площади. В 1805 году в Петербурге числилось 7280 домов, из них 1926 каменных, в 1832 году – 8300 домов, из них каменных – 2712. Таким образом, если в XVIII веке Петербург рос в основном за счет деревянного строительства, то в XIX веке каменное строительство уже обгоняло деревянное. В центральных районах города возводить деревянные здания вообще было запрещено.

Природные условия Петербурга требовали от архитекторов, подрядчиков и рабочих необыкновенной тщательности и осмотрительности. При строительстве домов в Петербурге применялись особые приемы. Фундаменты закладывали глубоко, в землю вбивали сваи, а затем уже сооружали фундамент из плиты, называвшейся путиловской (по месту, где ее ломали, близ Ладожского канала). Нижний этаж здания обыкновенно делали сводчатым, стены из кирпича прокладывали местами плитой, а сверх того связывали железными полосами и проволокой; рамы окон и дверей утепляли войлоком и плотно вделывали в кладку кирпича; внутри домов устраивали двойные и тройные полы, набивая пространство между ними кирпичом, заливая цементом и нередко покрывая войлоком; в окнах ставили двойные рамы, замазываемые и законопачиваемые на зиму, а в комнатах – печи «с оборотами горячего дыма». Оконченный каменный дом – только еще не оштукатуренный и не покрашенный – оставляли на просушку. Длилась она год или два, смотря по погоде.