Рыжая

Кристи сдувается. Хмуро молчит всю дорогу. Она решается заговорить, лишь когда мы паркуемся возле школы, а напряженное молчание становится невыносимым.

Она замечает Тобиаса. И с ним, конечно, его бессловесная тень – наша чертова приемная сестра. Я не знаю, что раздражает меня больше, – что они учатся с ней в одной школе, или что он везде таскает ее за собой по пятам, словно используя ее, как живой щит, чтобы отгородиться от меня. Девчонка уже год стоит между нами. Не будь она такой жалкой, а вдобавок еще и немой, я бы давно поставил ее на место, но не хочется марать руки.

Она бесит меня куда больше, чем все глупые намеки Кристи.

– Ну, – резюмирует она, наблюдая за ними, – это мило, что ты заботишься о своих младших брате и сестре.

– Я забочусь о своем брате, – спорю я, – а она мне не сестра. Так…

Я не нахожу подходящего выражения, не слишком резкого, но достаточно емкого, чтобы передать то, что я думаю об этой мелкой рыжей твари.

Кристи смотрит на меня с осуждением. Или я как-то неправильно понимаю значение ее взгляда из-под нахмуренных бровей и странную, легкую улыбку на губах. Кажется, она все-таки скажет то, что разрушит любые отношения между нами.

– Ты бы… ну… постарался, что ли, – назидательно говорит она, – ради Тоби.

– Я стараюсь.

– Он ее любит, – продолжает Кристи, и, господи боже, я даже думать не хочу, какой смысл она вкладывает в это слово. И все же представляю. И ни один из вероятных ответов мне не нравится. Все они ужасны. Кристи ужасна, что выдает такое. Зачем я вообще с ней вожусь? Не с какой-нибудь другой нормальной девчонкой, что раскрывала бы пасть пореже. Наверное, с этим пора заканчивать.

– Прекрати, – прошу я. Я говорю это и себе: прекрати вестись на ее провокации. Ей же просто нравится вытягивать тебе нервы. Она почуяла слабину и вцепилась, как бойцовая собака. Есть такие люди, которых хлебом не корми, дай ужалить в больное место.

– Ладно, – с подозрительной легкостью сдается она. Моя пытка закончена.

Она целует меня на прощание и уходит, довольная достигнутым результатом. Быть может, она понимает, что наши отношения для меня – временный этап, и по-своему мстит. Кристи, надо думать, обидно. Ей прекрасно известно, кто мой отец и какая безбедная жизнь ждала бы ее, стань она частью нашей семьи. Только ее никто в этой семье не ждет.

Мне хватает паразитов и без нее.

Тоби услужливо придерживает перед сестрой дверцу машины и дожидается, пока она забьется в угол заднего сидения – там, где я не смогу видеть ее в зеркале заднего вида. Она в курсе, что ей лучше не мозолить мне глаза. И хоть я никогда не поднимал на нее руку, не повышал голос и не позволял себе лишнего, она предпочитает не нарываться на неприятности. Только однажды мне не удалось совладать с собой и, застукав ее за роялем, я так резко захлопнул крышку, что мелкая дрянь чуть не осталась без пальцев.

Ей хватило урока, чтобы впредь держаться от маминого инструмента подальше.

А вот Тоби, в отличие от меня, обращается с ней очень ласково. Если я зову ее не иначе, как рыжей тварью, мерзкой девчонкой или просто «эй, ты», для него она просто Лотти. Его названая сестра и единственный друг. Он даже стал изучать язык жестов, чтобы избавить ее от необходимости писать все, что она хочет сказать, в своем дурацком блокноте. Они общаются между собой на жестовом языке – и никто не знает, о чем они говорят друг другу. У них свои тайны.

У нас с Тоби больше нет своих тайн.

Она отняла у меня собственного брата.

– Ты опять возил свою противную подружку к заливу? – уличает меня Тоби. Ему, в свою очередь, не нравится Кристи, но из него клещами не вытянешь почему. – А когда ты отвезешь туда нас?

– Когда рак на горе свистнет, – бросаю я и, чтобы хоть немного унять гнев, вставляю в рот еще одну сигарету. Тоби морщится от дыма, ползущего по салону, и демонстративно опускает стекло в окне рядом с собой. Рыжая не следует его примеру, остерегаясь давать мне хоть крошечный повод вызвериться. Она делает вид, что ее тут нет.

В лучшие моменты я воспринимаю ее скорее, как предмет мебели или глупое домашнее животное, неспособное поддержать диалог в силу своей немоты. Но сейчас одно только ее присутствие давит мне на мозги.

Я отвез бы Тоби к заливу, да и куда угодно, но только без прилипшего к нему куска веснушчатого дерьма. Впрочем, мы могли бы взять ее с собой, но только с одной целью – скинуть в воды озера Сен-Клер, чтобы она утонула и больше никогда не смела садиться на заднее сидение моей машины.

– Я скажу отцу, что ты куришь, – заявляет Тоби. Я без понятия, зачем он это говорит, зачем меня подначивает.

– Да ему насрать, – откликаюсь я.

Я сдвигаю зеркало в сторону, чтобы взглянуть на рыжую, и вдруг ловлю ее осторожный взгляд. По ее темным глазам невозможно хоть что-то понять. Это длится мгновение. Она тут же отворачивается, и копна огненных волос скрывает ее лицо. Она делает вид, что ее куда больше интересует что-то снаружи автомобиля.

– Испортишь здоровье, придется попрощаться со спортивной стипендией, – не унимается Тоби. А то я без него не знаю! Нормативы по бегу и правда стали даваться мне сложнее, с тех пор, как я приобрел дурную привычку. Но мне нужно хоть что-то, чтобы не быть слишком уж правильным среди неправильного мира.

– Что ты пристал? – прямо спрашиваю я.

– Отвези нас к заливу, – требует Тоби, – и я не скажу отцу.

Я закидываю руку на спинку сидения, и обивка скрипит – кожа передает привет – и таращусь на него. Тоби в своем репертуаре, в своем амплуа капризного принца. Это мама сделала его таким – он не привык слышать «нет».

Он до сих пор страшно зол на нас с отцом из-за велосипеда и по-своему отыгрывается за этот запрет. Он и слышать ничего не желает о том, что в городе настали темные времена, и мы урезали его свободу не просто так, не потому, что мы такие авторитарные диктаторы, как ему кажется, не монстры. Кроме того, что Тоби весь такой нежный и чувствительный, он еще и упрямый, как маленький осёл. Ему очень важно стоять на своем.

Я прикидываю в уме все «за» и «против».

Сегодня редкий день, когда у меня нет тренировки или каких-нибудь дополнительных занятий. В конце-концов совместная поездка могла бы стать крошечным шагом к сближению. Весь минувший год я искал способ подобраться к брату, а он строил стены до небес. Он сам дал мне крошечную лазейку.

Плевать, что с нами будет это рыжее чучело.

– Окей, – сдаюсь я.

***

Мы едем к озеру втроем, по пути берем какой-то еды: молочных коктейлей и свежие номера комиксов в газетном киоске. У Тоби их уже внушительная коллекция, но ему все мало. Теперь ему нужно еще больше, чтобы обеспечивать и себя, и сестру, хотя ей это, кажется, не очень интересно. Я не имею представления, что ей интересно. Но она не выглядит сильно вдохновленной, пока Тоби сбивчиво пересказывает ей, что там в последнем выпуске приключилось с Суперменом, или чем закончился очередной эпизод «Сумеречной зоны» по телику. Вероятно, ей нравится его слушать, просто эмоциональный диапазон у нее, как у табуретки, и она не способна выдать хоть какую-то внятную реакцию в ответ. Ну… типа есть всякие дети с задержками развития, быть может, она одна из них.

Она немая. Бесполезная. Тихая. И никому неизвестно, что творится в ее голове.

Не исключаю, по правде, что она ненавидит нас. Нас с Тобиасом, хотя бы только за то, что мы никогда ни в чем не нуждались, а она выросла в атмосфере, близкой к нищете. До того, как Лора вышла за отца, жили они более, чем скромно. Никаких комиксов, радиоприемника и телевизора у них не было. Никто не возил их к Сент-Клер, погулять в центр, в Чикаго или куда-то еще.

Тоби лезет купаться – он обожает это дело, а мы с сестрицей остаемся на берегу. Я украдкой поглядываю на нее, сидящую на безопасном расстоянии, и мысленно подвожу итог: прошел почти год.

Год, как они с Лорой появились в нашей жизни, и многое изменилось.

Лора почти сразу же загремела в больницу, и я, признаться, грешным делом подумал, что у нее, как и у мамы, определенные проблемы с головой. Типа отец во многих смыслах нашел маме замену – они и внешне чем-то похожи, и имеют схожий душевный склад. Схожие патологии.

Это повторялось несколько раз. Наша экономка, Мод, говорит, что причина в том, что Лора с отцом хотят завести еще ребенка, на этот раз общего, но что-то не складывается. Я ей не верю. Лора не похожа на человека, намеренного обзавестись потомством. Она похожа на человека, с которым что-то не ладно. Она сильно похудела, хотя с самого начала была тонкой и прозрачной, как тень. У нее мешки под глазами и синюшная кожа. Она принимает пригоршни пилюль. И пока она пропадет у врачей, ее девчонка с нами. С Тоби. Куда чаще, чем мне хотелось бы.

Я не решаюсь спрашивать отца напрямую, да и это не моего ума дело. Факт остается фактом – теперь Тоби везде таскает это рыжее чудовище за собой. Если я считаю своим долгом заботиться о Тобиасе, он сам с чего-то решил, что заботиться о ней – его работа. Непостижимо, что он принял ее, хотя терпеть не может саму Лору. Временами он ведет себя с ней возмутительно грубо – хамит, не отвечает на прямые вопросы, выходит из комнаты, стоит ей появиться в дверях. Я просил его быть мягче, но в ответ он заявил, что я, в свою очередь, мог бы быть «мягче» с сестрой.

Но я-то, в отличие от него, держу себя в рамках приличий.

Я не проявляю открыто свою неприязнь, но никто не заставит меня сюсюкаться с ней, как он. Или хотя бы разговаривать. Пусть и молчать, сидя вместе на берегу, как-то глупо.

Я проверю Тобиаса. Солнце золотит волосы у него на макушке, и я вижу его голову среди бликов на воде. Он очень любит воду и чувствует себя в ней спокойно. Он то плавает брасом, то болтается у поверхности, откинувшись на спине. Я достаю сигареты, наблюдая за ним, но курить не хочется, – здесь приятно пахнет молодой листвой, почками и прибрежным песком, незачем вплетать в умиротворяющую обстановку табачную вонь.

Я поворачиваю голову и замечаю, что девчонка не просто сидит, а что-то рисует в блокноте, который всегда таскает с собой. У нее серьезный и сосредоточенный вид – губа закушена, рыжие брови сошлись на переносице. Она щурится от весеннего солнца. Из-за яркого света ее грива полыхает пламенем, как тот куст из Библии. Я все еще храню мамину Библию у себя, но заглядываю в нее совсем редко.

Ниточка, связывающая меня с мамой, все тоньше. Она теперь принадлежит другому миру – холодному, далекому миру духов и видений. Для нее время остановилось, а для нас – продолжает идти. Уже вторая весна без нее. Без открытых окон в зале и тихого звука рояля, доносящегося словно из самого сердца нашего дома.

– Эй, – окликаю я рыжую, и она вздрагивает. Она поднимает взгляд, удивленная, что я обращаюсь к ней напрямую, ведь обычно не делаю этого без особой нужды. – Что ты там рисуешь?

Ее пальцы рефлекторно дергаются, но она вовремя вспоминает, что я не разбираюсь в их жестовой тарабарщине. Она перелистывает страницу и пишет. Показывает мне крупные буквы:

«НИЧЕГО».

Я все-таки вставляю сигарету в рот. Я испытываю злое удовольствие от того, что оторвал девчонку от ее занятия, но мне действительно интересно, что она там черкала. Она тот еще тихий омут.

– Так уж ничего, – издевательски тяну я. Встаю и делаю шаг к ней, протягивая руку. – Ну-ка. Покажи.

Она мотает головой из стороны в сторону: «нет».

Я пытаюсь вырвать у нее блокнот, но она отводит его в сторону, комкает страницу с рисунком и вдруг запихивает себе в рот. Я не могу разобраться, веселит ли меня или все-таки раздражает картина того, как она давится бумагой. Ее жест вполне себе демонстративный, но глаза при этом молят о пощаде.

Я могу простить упрямство и проявления характера Тоби, но не ей. Продолжит в том же духе – и я заставлю ее сожрать весь чертов блокнот.

– И как это понимать? – строго говорю я. – Что еще за представление?

Она быстро строчит на чистом листе:

«Никакого представления».

– Ну конечно, – фыркаю я. – Что ты там такое нарисовала, что никому нельзя видеть?

Я некстати вспоминаю дурацкий разговор с Кристи и ее намеки. Я и сам об этом думал, у меня хватает поводов для подозрений и всяких нехороших доводов. Слишком уж они сблизились с Тоби, все это не к добру. Мальчишки его возраста не дружат с девчонками, а то, что они сводные родственники, ничего не меняет. Остальная компания Тобиаса – сплошь мальчики. И тут она. Да и у нее, надо думать, есть какой-то интерес. Готов поспорить, что малевала она там именно Тоби, и я обязан пресечь это дерьмо в зачатке, пока все не зашло слишком далеко. Это сейчас они еще дети, для которых самое смелое – подержаться за ручки, что я видел своими глазами, но дальше что будет?

Я хорошо знаю Тобиаса. Если он увлечется, его уже не остановить. И я хорошо знаю отца – он не допустит подобного под крышей нашего дома. У всех нас будут огромные неприятности. Кристи – дура, но она права. Девчонки как-то больше смыслят в таких вещах, большее подмечают. И Кристи, наверное, на моем месте не терялась бы. Она знала бы, что делать и что говорить. Я же чувствую себя предельно глупо, возвышаясь над этой пигалицей, мертвой хваткой вцепившейся в свой ненаглядный блокнот.

– Покажи, – требую я.

Она снова трясет головой. Рыжие патлы пружинят и прыгают туда-сюда. Темные глаза блестят, будто она вот-вот разревется. Но меня не разжалобить. Я хочу знать правду, хочу получить или подтверждение, или опровержение догадок Кристи и своих собственных. Я нагибаюсь, хватаю блокнот и тяну на себя. Девчонка издает сдавленный скулеж, словно собака, которую жестокий хозяин пнул в бок носком ботинка. Отступает с позиций.

Я листаю блокнот, но большая часть страниц исписана крупным почерком, там лишь обрывочные фразы, предназначенные разным людям, не сведущим в языке жестов, да редкие завитушки и узоры, начерканные ручкой на полях. Я не успеваю добраться до чего-то по-настоящему интересного, как появляется Тоби, от него не укрылась наша стычка с сестрой, вот он и ринулся встать на ее защиту.

Он толкает меня мокрыми ладонями в грудь, но на большее не осмеливается.

Преимущество в росте и массе не на его стороне, все же между нами четыре года разницы и мои изнурительные тренировки. Он-то к спорту, кроме плавания, равнодушен, да и к последнему не проявляет особого рвения, если дело не касается праздного купания в водоеме.

– Хватит! – кричит он. – Прекрати!

Тоби забирает у меня блокнот и возвращает его рыжей – бережно, словно какое-то сокровище. Девчонка тут же прижимает блокнот к груди и баюкает, как дитя. Я оттаскиваю Тобиаса в сторону – она немая, а не глухая, и я не собираюсь выяснять отношения рядом с ней. У нас уже бывали конфликты на эту тему, не хочу повторения.

– Да как ты можешь так себя вести? – разъяренно набрасывается Тоби. По его шее сбегают капли с волос, а футболка, наспех натянутая после купания, вся промокла.

– Как так? – невозмутимо спрашиваю я и закуриваю. Руки дрожат, я прячу их в карманы, чтобы Тоби не заметил мою нервозность.

Он отмахивается от сигаретного дыма ладонью.

– Прекрати обращаться с Лотти, будто она какой-то мусор, – понизив голос, продолжает он. – Что она тебе сделала?

Мне хочется сказать, что она и есть мусор. Лишь какой-то фантик, прилипший к Лоре и прибившийся к нашему дому вместе с ней. Но Лору лучше не упоминать, иначе Тоби окончательно выйдет из себя.

Нет, я не могу.

Не могу больше держать себя в руках.

Я думаю о Лоре, о том, что Тоби ненавидит ее, но не девчонку, что кажется мне немыслимым, неправильным и несправедливым. Мачеху он не принял, а вот ее дочь почему-то встретил с распростертыми объятиями. Абсурд!

– А ты сам не понимаешь? – вырывается у меня. Я ненавижу себя за обиду, что сквозит в этих словах. Мне плевать на Лору, потому что ей нет дела до Тоби, нет особого дела до меня. Они с отцом живут в каком-то своем мире. Но ее мерзкая дочурка вторглась в наш мир, мой и Тоби, и этого я простить не могу. С самого первого дня, год назад, когда села с ним рядом за мамин рояль. Захватчица. Как тот пришелец из любимого шоу Тоби. Холодное, чужеродное существо, что лишь прикидывается человеком.

– Хм… – многозначительно тянет он, – дай угадаю: потому что Лотти честна со мной и не обращается, как с несмышленым младенцем? Она бы сказала мне правду, что мама покончила с собой.

– Мы хотели тебя уберечь… – начинаю я, но запинаюсь. От его слов все внутри меня рушится. Он знает. Как давно он знает? Я проговариваю это вслух. Тоби дергает подбородком.

– Да я всегда это понимал, Винс, – заявляет он. – Мне не три года. К тому же все об этом шептались, все в школе. Кто-то… кто-то растрепал, что она была в дурке… и…

Он шмыгает носом – то ли замерз, то ли сдерживает слезы. Я больше не могу злиться на него и злюсь на себя, что пропустил это, проглядел столь важную деталь. Конечно, дети в школе только и делают, что делятся всем, что им удалось разнюхать, о каждой слабости, о каждой семейной трагедии. Глупо с моей стороны было думать, что правда не просочится сквозь кокон нашей с отцом заботы, не доберется до Тоби окольным путем.

У меня резко пропадает всякое рвение выговаривать ему за девчонку.

– Малыш, – беспомощно говорю я. Он не обижается. Его гнев тоже иссяк. Он крепко обнимает меня и его слегка потряхивает, от холода и нервного напряжения. Мы не так чтобы часто обнимались за всю нашу жизнь, ведь оба презирали все эти телячьи нежности, но в такой момент это кажется правильным.

Я думаю, что теперь все будет хорошо, что главный призрак исчез и больше не встанет между нами. Но призрак мамы был слишком эфемерным: чем дольше мы живем без нее, тем меньше его власть над нами. Осталось кое-что еще. Кое-что хуже лжи и недомолвок.

– Пожалуйста, – шепчет Тоби, – не обижай ее. Ради меня.

Она.

Проклятая девчонка, что молча наблюдает за драматичной сценой, развернувшейся на берегу.

Глава четвертая.

Лотти.

Сейчас мне кажется, что раньше я и не существовала, что я началась в тот самый момент, когда переступила порог их дома. Это воспоминание было таким ярким, что затмило все прежние – раннее детство, нашу жизнь с мамой, мою первую встречу с отцом. Хотя это, безусловно, очень знаковое событие. По прошествии лет оно совсем поблекло и утратило остроту. Стало сухим набором фактов, газетными вырезками разрозненных образов. Да, был какой-то отец, его фабрика, долгий разговор. Но в целом – все это неважно.

Мама долго упрямилась. Ей становилось хуже, но чек, выписанный покойной Патрицией, по-прежнему болтался где-то на дне ее сумки – там, куда я не могла добраться. Я и не хотела. Я воспринимала этот клочок бумаги, как смертный приговор той хорошей женщине, что подписала своей рукой. Мне было страшно к нему прикасаться, думать о нем, я задвигала эти мысли как можно дальше, строила стену, чтобы отгородиться от них.

И все это время я молчала. Мама таскала меня к психотерапевтам и логопедам, но я молчала. Молчала, когда она плакала и кричала, что было совершенно не в ее духе, моей обычно сдержанной, неунывающей матери. Я не хотела причинять ей боль. Это просто было сильнее меня. Я словно по-настоящему разучилась говорить. Даже оставшись наедине с собой, я не могла протолкнуть хоть слово сквозь плотную завесу тишины и собственноручно наложенный запрет. Тишина очищала меня. Баюкала в плотном коконе, избавляя от сожалений и слишком давящего для маленькой девочки чувства вины.

Именно мое молчание и толкнуло маму на отчаянный шаг.

Она обратилась к отцу. Она не страшилась своей участи и своей болезни. Она боялась, что я – беспомощная, крошечная, а теперь еще и скованная своим обетом – не выживу в опасном и сложном мире.

И отец сразу пожелал увидеть меня своими глазами.

Мы поехали к нему на предприятие. Там было шумно и так пахло какими-то химикатами, что меня замутило. Я запретила себе кривить лицо от едкого запаха, чтобы не обидеть отца, пока он вел нас сквозь дубильный, раскроечный и швейных цеха, с глубокой любовью и уважением рассказывая, как все тут устроено. Его кабинет располагался на втором этаже, за стеклянной перегородкой, с видом на всех работников внизу. Я встала у окна, чтобы было где спрятать взгляд. Мне было и совестно, и неловко смотреть на отца, я лишь наискосок, украдкой поглядывала в его сторону, тут же отворачиваясь обратно к стеклу.

Он был высоким и красивым. Седина чуть тронула его волосы на висках, но лицо оставалось моложавым. Во всем его облике – безупречном костюме, дорогих часах, широких плечах, крупных чертах было что-то величественное, что-то надежное и сразу располагающее к себе. Но у меня не было причин ему доверять. Когда-то он выбрал другую женщину, не мою маму. И я была слишком мала, чтобы найти объяснение его поступку. Я знала лишь то, что мне сказала мама, – о его нарушенных клятвах. Так что в итоге все, что я знала о нем, – он не хозяин своим словам. Этому предприятию и каким-то там другим – да, но не словам.

Сейчас он и правда горел желанием помочь нам.

После моего угрюмого молчания в ответ на все его расспросы, он обращается напрямую к маме. Он говорит, что «что-нибудь придумает». И я чувствую, как в нем нарастает желание исправить меня, такую неполноценную, переписать мой изъян. Он и так и этак пытался выдернуть меня из кокона тишины, но все без толку.

Я не позволила этого маме.

С чего я должна позволять ему?

Он распинается, рассказывая, какая у нас теперь может быть хорошая жизнь с его деньгами, про свой дом, машину, хорошую школу, возможности и шансы.

А потом он говорит мне:

– У тебя есть два брата, малышка. Ты хотела бы с ними познакомиться, с моими мальчиками?

Я испуганно мотаю головой. Я представляю себе, как они станут смотреть на меня глазами, точно такими же, как у их матери, погубленной мной женщины, и понимаю: я этого не переживу. Не выдержу живых напоминаний о том, что сделала. Им, наверное, страшно тяжело. Я привыкла расти в неполноценной семье, где есть только мама и я. А у них была Патриция, пока ее не отняла я.

Но мама решает все за меня.

Она выглядела такой изможденной и поникшей, что я прекрасно ее понимаю. Она устала от своей борьбы – за выживание, со всем миром и с недавних пор еще и со мной. Поэтому она дает Сеймуру шанс. Она соглашается выйти за него замуж. Не сразу – не когда мы пришли на фабрику, а после. Понадобится еще месяц-другой, чтобы она сдалась окончательно. Но я, кажется, уже в момент судьбоносного знакомства с отцом представляла, как все сложится дальше.

В день их свадьбы я впервые за долгое время вижу мамину робкую улыбку.

Она… счастлива?

Она надела свое лучшее платье, в котором, как правило, посещает дни рождения немногочисленных друзей и праздничные мессы в церкви. Я думаю, что, наверное, она все же получила то, о чем мечтала, пусть и спустя много лет, таким тернистым путем и при таких тяжелых обстоятельствах. Но между нами завеса моего молчания, и я не могу спросить ее напрямую. Она нежно целует меня в обе щеки и поправляет мои волосы на ступеньках дома, что отныне станет нашим.

Она ведет меня внутрь, крепко сжимая мою руку, а я, словно маленький ребенок, цепляюсь за ее юбку и силюсь спрятаться за маминой хрупкой фигуркой от всех ненастий. Я боюсь этой встречи.

Но мальчишка, что сидит на диване, скрестив длинные тощие ноги, не представляет никакой опасности. Он красивый, как принц из сказки, – плотные кольца темных кудрей обрамляют лицо, кожа – кровь с молоком. У него точеные черты лица и огромные грустные карие глаза. Он поднимает их на нас и захлопывает книжку, которую читал.

К счастью, рядом тут же появляется Сеймур, чтобы представить нас друг другу. Это его младший сын Тобиас, старший еще на занятиях.

А я… я – «дочь Лоры», не его.

И хорошо. Мне совершенно не хочется, чтобы Тоби с порога возненавидел меня, услышав, что я – плод интрижки его отца с другой женщиной.

Это стыдно и унизительно.

Унизительно знать, что даже в доме, на который я имею какие-никакие права, я всегда буду лишь «плодом интрижки».

Тобиас дожидается, пока взрослые уйдут, и заметно расслабляется. В присутствии мамы он вел себя настороженно, бросал на нее недоверчивые, хмурые взгляды. Она ему не понравилась. Ведь если он – принц из сказки, то, по всем правилам, ему не стоит ждать от мачехи ничего доброго.

Тоби вдруг показывает мне обложку книжки и спрашивает, читала ли я ее. Я качаю головой. Таких книг не было в школьной библиотеке, а для покупки собственных мы с мамой не располагали средствами. Да и к чему нам лишние вещи, если по некой причине придется снова сняться с места? Случалось такое, что мы переезжали из-за финансовых проблем или каких-то жизненных неурядиц.

– А хочешь? – дружелюбно спрашивает Тоби.