Рыжая

Я вижу, как опасно сужаются зрачки Винса. Он поджимает губы и все же сдерживается. Он качает головой, брезгливо бросает ноты на крышку рояля и уходит. Тоби провожает его взбешенным взглядом и шумно дышит. Стоит старшему брату исчезнуть в полумраке коридора, Тобиас подходит ближе, аккуратно собирает разлетевшиеся листки и протягивает их мне.

– Держи, – говорит он.

Мои руки дрожат – я не могу принять этот дар. Я мотаю головой. Мне не нужна победа, одержанная такой ценой. Я думаю о том, что натворила, о том, что сейчас, должно быть, испытывает Винсент. Я не виновата в том, что его отец предал мать, но предательство брата – полностью моя вина. Это неправильно, неправильно, что Тоби встал на мою защиту, что они ссорятся из-за меня. Но я не могу даже пойти вслед за ним и извиниться, признаться, как глубоко сожалею из-за этой некрасивой сцены. Из-за его матери. Из-за всего вообще.

Я – чудовище. Я не заслуживаю доброты Тобиаса, не заслуживаю доброты Мод, не заслуживаю сидеть за этим роялем и вообще жить в этом доме.

– Он просто заносчивый придурок, – продолжает Тоби, чтобы меня утешить, но это совершенно не тянет на утешение. Я возвращаю ему ноты, только он не хочет их брать. Стоит с отупелым видом. Ему непонятны мотивы моих поступков и целого блокнота, десяти блокнотов не хватит, чтобы я смогла это объяснить.

Поэтому я пишу только два слова:

«Он прав».

Глава пятая.

Винс.

Я говорю себе: возьми себя в руки, черт тебя дери, остался последний год. Я не успею и глазом моргнуть, как настанет время покинуть отчий дом и отправиться в колледж. Я не хочу уезжать с тяжелым сердцем, полным раскаяния из-за того, что мне так и не удалось наладить отношения с братом. И почему, по какой такой причине? Вовсе не из-за несносной девчонки, она-то тут ни при чем. Из-за моего упрямства. Тобиас упрямый, но и мне свезло унаследовать эту черту. Она у нас семейная. С дедом невозможно было поспорить, с отцом тоже. Вот и мы с братом отличаемся абсолютной непримиримостью, если вдруг что-то вбили себе в голову.

Рыжая пигалица – лишь предлог, камень преткновения, но истинный конфликт мы раздули сами, без ее участия. Он убедил себя, что сводная сестра теперь его лучший друг, а для меня ненавидеть ее – уже больше вопрос принципа, чем реальное желание. В сущности, мне нет до нее дела. Она слишком жалкая и не стоит таких сильных чувств. И если Тоби отчего-то решил, что я обязан с ней поладить, я хотя бы попробую сделать это ради него.

Но и с самим Тоби непросто.

Он входит в ту самую стадию подросткового возраста, которую я, будучи немного старше, уже прошел, и вспоминаю с искренним отвращением. Большинство его поступков продиктовано непреодолимым стремлением делать что-то кому-то наперекор. К несчастью, мои попытки пойти на мировую он тоже воспринимает в штыки.

Тоби сидит на кровати, обложившись своей коллекцией комиксов, книжек и газетных вырезок, и рассортировывает их перед тем, как вклеить в большой альбом.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – откликается Тоби, не поднимая на меня глаз. Он ждет, что я просто уйду. Он всем своим видом демонстрирует, что очень занят. В последнее время даже рыжая все реже составляет ему компанию в его расследовании чего-то непонятного непонятно для чего. Но я тут, чтобы разобраться.

– Что это ты делаешь?

Я осторожно приближаюсь к нему. Тоби замечает – смотрит на меня, нахмурившись. Темные вьющиеся волосы, давно нуждающиеся в стрижке, падают ему на лицо. Он смахивает их.

– Тебе ведь все равно, – заявляет он. – Зачем тогда спрашивать?

– Почему ты так решил?

Тоби закатывает глаза. Этот жест он добавил в свой арсенал совсем недавно и использует по случаю и без. Тем самым он дает понять всем окружающим, как незначительно, ничтожно и бессмысленно все, что они ему говорят.

– Я знаю.

Вот и поговорили. Это повторяется раз, другой, третий. Он отмахивается от моей помощи с уроками. Он намеренно задерживается на занятиях, которые посещает один, без сестры, чтобы я ждал его в машине, или выскальзывает через другой выход и тащится домой один. Это запрещено, но нарушение правил доставляет Тоби изощренное, мстительное удовольствие.

Сегодня мне надоедает торчать в тачке и я иду внутрь, намереваясь вытащить его за шкирку. Но этому не суждено состояться: другие ребята говорят, что он давно ушел. В итоге я просто зря потратил время – время, которому знаю цену. Я выхожу из себя, но мне не на ком выместить злость, ведь Кристи на танцах с подружками, Тоби смылся, а рыжая… во имя примирения с братом я соблюдаю дистанцию и не лезу к ней, как бы ни было велико искушение. Случай у залива послужил мне уроком. Открытая конфронтация с несносной девчонкой – последнее, что мне стоит делать, если я хочу добиться расположения брата. Я не могу прямо здесь и сейчас резко проникнуться к ней теплыми чувствами, но хотя бы удерживаю свою неприязнь в рамках приличий. Еще немного работы над собой – и мне станет действительно плевать на нее. Настоящий прогресс.

Так мне кажется. Когда в этот злосчастный день я вижу ее вызывающе-яркую шевелюру на улице, меня так и подмывает нарушить собственные табу. Она одна. Тоби нет поблизости, чтобы засвидетельствовать мой срыв, и отчего-то я сомневаюсь, что девчонка побежит жаловаться. Я это не исключаю, но, по правде, этот вариант кажется мне нереалистичным. Она… еще та тихушница. Не потому, что немая, а потому что себе на уме. Она давно могла бы наябедничать отцу или мачехе, что я не очень-то ласково с ней обращаюсь, но до сих пор этого не сделала. И это невольно вызывает уважение.

Я паркуюсь и издалека наблюдаю за ней, прикидывая, стоит ли игра свеч. Но, как оказывается, не только мое внимание привлекает ее рыжая голова и одиночество, делающее ее беззащитной. Я замечаю девчонок из их класса и я предположил бы, что они подружки и сейчас просто пойдут дальше вместе, но они преграждают ей дорогу. Вероятно, они тоже долго выгадывали момент, когда она окажется без защиты Тоби. С ним никто связываться не хотел. Он – добрый и чуткий малый, но в случае необходимости за словом в карман не лезет. Пару раз мы с отцом уже забирали его из кабинета директора после инициированных им потасовок. Для Тоби все обошлось – он признался, что полез в драку из-за того, что кто-то смел говорить плохое о маме. А до того он как-то подрался из-за антисемитских высказываний в адрес нашей семьи. Понятное дело, что гнев отца тут же схлынул, раз Тоби защищался, отстаивая то, что ему дорого. Но лучше бы он, конечно, не дрался, а избрал другой способ поставить обидчиков на место.

Я опускаю окно, надеясь подслушать, что эти девицы говорят сестре, но с такого расстояния сложно разобрать. Мне не видно лица рыжей, но, судя по тому, как нервно она выуживает из кармана очередной из своих блокнотов, ей не очень нравится то, что она слышит.

Она не успевает дописать что-то на странице, прежде чем одна из девчонок, более крупная и рослая, вырывает у нее блокнот. Другая толкает ее ладонями в грудь, еще одна – чем-то замахивается в воздухе. Тут-то я понимаю, что самое время вмешаться.

Я действую прежде, чем успеваю все осмыслить. Лишь потом до меня доходит, что мне в кои-то веки удалось то, что я так долго пестовал в себе во имя примирения с Тоби. В эту минуту я не помнил, кто она. Я поступил так, как поступил бы, будь она моей сестрой в самом деле.

За настоящую сестру я вступился бы без сомнений. Если бы какие-то глупые, заносчивые курицы из школы вздумали обижать ее – мою, черт ее разбери, сестру, хилую и беззащитную, я устроил бы им знатную взбучку. За Тоби я прописал бы им так, что у них впредь отпало бы малейшее желание выкидывать подобные финты. А Тоби, наверное, испытывает то же самое по отношению к рыжей. Он готов драться за нее даже со мной. Вот и ответ. Все элементарно.

Я мчусь к ним, но уже слишком поздно. Одна из девиц успевает плеснуть в рыжую красной краской из маленькой бутылочки, которую тут же бросает в траву, следом летит и блокнот. Рыжая оборачивается – и алые капли оседают на ее волосах и пиджаке, лишь несколько достигают кожи на щеке и шее. Она дерганным движением вытирает их, и кажется, что тыльная сторона ее ладони перемазана не в краске, а в крови.

Мне не нужно ничего говорить – девицам хватает моего приближения с грозным и недовольным видом. Они ретируются со скоростью, которой позавидовали бы любые чемпионы по школьным нормативам. И рыжая тоже торопится подняться на ноги и убежать, но слишком дезориентирована, чтобы достичь той же прыти.

Я не знаю, что говорить, потому вместо этого стягиваю куртку и протягиваю ей, чтобы она могла тканью стереть краску. Она таращится на протянутую куртку так, будто я тычу ей в лицо ядовитой змеей, и качает головой. Она всегда так делает, когда хочет избежать разговора, я давно приметил за ней эту черту.

– В машину, – командую я и выходит как-то резко и грубо. Рыжая в курсе, что неповиновением раздразнит меня еще больше. С видом раннехристианской мученицы она принимает кофту, но не использует ее по назначению, а прижимает к груди и шатко встает. Стоит передо мной, вылупив темные глаза. В них ясно читается страх. Она, должно быть, думает, что ей ужасно не повезло: из огня да в полымя.

– В машину, – повторяю я.

Она понуро плетется следом, готовясь огрести еще и от меня. Но я всего лишь намереваюсь отвезти ее домой, чтобы избавить от других неприятностей, которые она найдет на свою морковную голову по пути от школы. Я открываю перед ней дверцу, подавляя желание силой затолкать в салон. Это не вписывается в рамки тенденции вести себя с ней «помягче», о чем меня в тот раз у озера просил Тоби.

– Что стряслось? – спрашиваю я, стоит рыжей занять место спереди. Раньше она всегда садилась сзади, забиваясь за сидение, и теперь явно испытывает острый дискомфорт, как от перемены, так и от ситуации в целом.

Я закуриваю, а ее пальчики порхают над страницами блокнота. Откуда-то мне известно, что она там напишет. Всего одно слово.

«Ничего».

– Ага, как же, – фыркаю я. Мне внезапно становится смешно – как я собираюсь добиваться с этим молчаливым пугалом хоть какого-то взаимопонимания, если из нее и слова клещами не вытянешь? Она и сама могла бы сделать хоть что-то, чтобы упростить мне задачу. Не учить же мне ради нее язык жестов?

Я уже думал об этом. Меня напрягает, что у них с Тоби есть свой тайный «шифр», понятный только им двоим и чуть-чуть Лоре. Лора владеет этим языком, но не так хорошо, как рыжая и брат, которого она основательно «натаскала» всяким штучкам за минувший год. Ему она, выходит, больше доверяет. Даже больше, чем своей матери. Их отношения своеобразные, но не менее своеобразные, чем те, что связывали меня с моей матерью. Только в моем случае это мама была немой, ведь так и не нашла слов, чтобы признаться в том, что ее гложет и попросить о помощи. Она была заперта в себе. Рыжая тоже, в каком-то смысле. Готов поспорить, что и Тоби толком не понимает, что творится в ее голове.

– Ну так что, – тороплю я, – что им было от тебя нужно? Чего они докопались?

Рыжая внезапно слегка улыбается, но это такая болезненная, вымученная улыбка. И в следующей фразе, выведенной на бумаге, мне мерещится упрек в мой адрес.

«А разве нужна причина?»

– Ты мне скажи, – увиливаю я.

Девчонка шумно выдыхает. Ладно. Ей не сбежать от прямого ответа, раз уж она в каком-то смысле приперта к стенке или, быть может, расценила меня, как меньшую угрозу. Выскочи она из машины – попадется тем стервам. Они все еще вполне могут ошиваться где-то поблизости, чтобы продолжить начатое.

Следующий лист блокнота весь испещрен буквами от верху до низу:

«Они говорят, что я покрасила волосы, чтобы быть как Люсиль Болл, и это не настоящий цвет, но от этого я не стану ей, а все…».

Рыжая перелистывает страницу, намереваясь написать что-то еще, но я прерываю ее взмахом руки. Сигарета в пальцах догорела и пепелит в салон. Меня душит смех – это и правда забавно. Злые дети. Но не мне их судить. Я тоже легко нашел причину, чтобы возненавидеть ее. Не за волосы или немоту. Просто за то, что она есть.

– И что? – спрашиваю я. – Это правда?

Рыжая замирает и непонимающе смотрит на меня. Должно быть, самый длинный и открытый ее взгляд за весь минувший год. До того она лишь украдкой косилась в мою сторону, думая, что я не вижу. Я замечал. И это страшно ездило мне по нервам – эти ее осторожные взгляды.

Она не понимает, что я над ней подшучиваю, что это не серьезный вопрос. Но она не виновата, прежде подобное казалось немыслимым. Но сейчас… Сейчас я будто столкнулся со своим страхом, со своим врагом лицом к лицу. И враг оказался незначительным, придуманным. Нашел, тоже мне, с кем враждовать. С мелкой безобидной пигалицей. И из-за чего? Из-за того, что Тоби выбрал ее, а не меня. Она, что ли, в этом виновата? Не она, а я сам. Он злился, что я не сказал ему правду о маме, предал его доверие… И нашел способ отомстить за предательство. Другим предательством. Это, как и упрямство, у нас в крови. Отец предал маму, женившись снова. Мы с братом справились с задачкой по-своему.

С этим пора заканчивать.

По крайней мере, эта бедная девчонка не заслужила стать орудием в войне, смысл которой ей непонятен. Она… Я впервые, наверное, смотрю на нее внимательно и не вижу ничего, что могло бы вызывать реальную неприязнь. Из-под юбки торчат тощие коленки, рубашка и пиджак висят, как с чужого плеча, огненные волосы всклокочены после стычки с одноклассницами, запястья настолько тонкие, что я мог бы сломать их двумя пальцами, как сухие ветки. Она не противник, не враг мне. Нужно это признать. Давай, Винс. Ничего сложного.

И, в конце-то концов, она твоя сестра. Нравится тебе это или нет. На правах старшего ребенка, ответственного, наделенного невеселой обязанностью тянуть на себе разваливающуюся семью, ты должен о ней позаботиться, как и о Тоби. Не шпынять. Ей и так приходится несладко – рыжая, немая, с матерью творится что-то неладное, отец ее не замечает, а одноклассники обижают за внешность и, надо думать, за немоту тоже. Но Лора настояла – ее дочь не будет учиться в коррекционной школе и точка, хотя ей, наверное, было бы куда комфортнее среди таких же ущербных детей.

Мне делается до смерти стыдно за свое поведение на протяжении минувшего года.

А всего-то нужно было один раз оказаться с ней наедине в замкнутом пространстве, чтобы заметить, как она уязвима. Тоби прав – бесчестно отыгрываться на том, кто не может дать сдачи.

Пауза затягивается. Каждый из нас думает о чем-то своем. Рыжая, выходит, по-своему трактует ситуацию. Она снова пишет в блокнотике:

«Не стоило».

Да гори все огнем! Я вообще-то пытаюсь хоть что-то исправить. Меня так и подмывает развязать спор, высказать ей все наболевшее, но, предвосхищая мое намерение, она выскакивает наружу и бросается бежать. Словно я за ней погонюсь!

Кофта лежит на сидении. На ней остались алые отпечатки пальцев сестры.

Я выхожу из машины, оглядываюсь, чтобы посмотреть, как ее маленькая фигурка становится все меньше и меньше, пока не исчезает за высокими кустами. Я швыряю окурок на землю и сердито давлю его носком ботинка. И вдруг вспоминаю про еще один блокнот, который у рыжей отобрали те девчонки. Он так и валяется на траве.

Я поднимаю его и задумчиво пролистываю страницы, исписанные ее крупным почерком. Как правило, она торопится дать ответ и ей некогда красиво выводить буквы. Но между обрывков фраз, вырванных из контекста, встречаются и рисунки. Ничего заслуживающего внимания – наброски деревьев, домов, какие-то абстрактные закорючки. И все же – она неплохо рисует. Я разглядываю ее черкотню, пока не натыкаюсь на слова, что бьют наотмашь, и гадаю, кому эта фраза предназначалась:

«Я думаю, она скоро умрет».

***

Я оставляю блокнот у себя, так и не решившись вернуть его девчонке или просто незаметно подбросить ей в комнату. Я продолжаю размышлять о тех словах и искать в них смысл, хотя говорю себе, что, возможно, придумал повод на ровном месте. Вдруг они с Тоби просто обсуждали какой-нибудь фильм, книжку или комикс. Мне хочется так думать. Но я не слепой и, к несчастью, не глупый, чтобы успокоиться таким объяснением. Кое-что начинает проясняться – загадочные отсутствия мачехи и то, как паршиво она выглядит.

Но в конце весны я отвлекаюсь от своего расследования.

Впервые в жизни слышу, как отец кричит на Тоби. По правде, он вообще никогда не повышает голос – дедовская школа, вкладывать всю силу гнева именно в интонации. Когда отец решает проблемы на предприятии, когда на него давят профсоюзы, когда он уличает поставщиков в обмане или некачественном продукте, он всегда говорит тихо и вкрадчиво. С нами тоже. Мне еще, бывало, доставалось немного отцовского фирменного стального, командирского голоса, но с меня и спрос выше. А Тоби… ему все сходило с рук – и плохие отметки, и вот те глупые драчки. Но он перегнул палку, завалив парочку важных тестов, что утаил ото всех, и в школе опять подняли вопрос о том, чтобы оставить его на второй год. Такими темпами он окончит школу только в глубокой старости. Это не дело. В результате отец идет на компромисс – Тоби поедет на все лето в специальный лагерь, где его будут подтягивать по всем предметам. Ему это не нравится, но это лучше, чем еще один год в том же классе.

Я жду, что огребу за компанию, но отец вызывает меня к себе не для этого. Он нечасто пользуется кабинетом в доме, ведь вся его работа сосредоточена на фабрике, но сегодняшний разговор конфиденциален. Вот он и решил воспользоваться помещением, где когда-то еще дед проводил много времени. Здесь все хранит память о нем: высокие шкафы с какими-то папками, фотографии на стенах, монументальная старая мебель – стол, размером с целый нефтетанкер и кожаные кресла.

Отец обрезает край сигары и прикусывает ее. У него уставший вид, а голос охрип после криков, которые я слышал с другого конца дома. Галстук ослаблен, верхняя пуговица на рубашке расстегнута. Он смотрит за окно, как на ветру качаются ветки дерева в саду. В помещении пыльно и темно. Его жилистая сильная рука барабанит по темному дереву столешницы.

Он говорит:

– Мне было бы куда легче, если бы он был таким, как ты, – и это, кажется, почти похвала. Если нет, то просто констатация факта. Я прекрасно понимаю, о чем он говорит. Я привык быть удобным и не доставлять проблем, делать, что велено. Иногда у меня создается ощущение, что я какой-то робот, как те, о которых Тоби любит читать, следующий программе, заложенной в мое естество. Тоби другой – он живой, противоречивый, эмоциональный, оттого доставляет массу проблем. Мои эмоции всегда под контролем. Странно это осознавать, но моя ненависть к рыжей девчонке – первое иррациональное чувство, что я позволил себе со смерти матери. Может быть, я оттого и вцепился в свою неприязнь так сильно. Она делает меня обычным, дает мне что-то свое, уникальное.

В любом случае, я не знаю, что ответить отцу. А он тем временем продолжает:

– Надеюсь, что лагерь пойдет ему на пользу.

Да, я тоже.

– Но у меня будет к тебе просьба, – вот это уже куда более ожидаемо. Отец вспоминает обо мне в двух случаях, когда приходит время пожинать плоды моих трудов в учебе и спорте, ибо какой родитель откажется присутствовать на каком-нибудь там награждении в школе, и когда ему что-то нужно. Присмотреть за Тоби, пока мама не в себе или убивает себя. Сказать Тоби, что он надумал снова жениться. И теперь…

Я гадаю, не попросит ли он потащиться за братом в лагерь, чтобы проконтролировать его успехи или пресечь попытки к бегству. Я в курсе, что такое эти лагеря, не многим лучше тюрьмы. Каждый день расписан по минутам, а глупостям, которыми любит заниматься Тоби, и вовсе не отведено и малейшего места. Надо думать, он быстро взвоет от такой муштры.

– Ты останешься за старшего, пока нас не будет, – говорит отец.

Я недоуменно моргаю – «нас» и «не будет»? Как это понимать?

– Мы с Лорой едем в Европу, – поясняет он. – Эта поездка займет прилично времени.

Ах, вот оно что – их тайные совместные дела, связанные со здоровьем мачехи.

– Лора не хочет, чтобы мы брали девочку с собой, – продолжает отец. Он тоже никогда не зовет сестру по имени, для него она просто «девочка», просто балласт, часть багажа, что Лора принесла в этот дом вместе с собой. Лора… Я тут же вспоминаю фразу из блокнота рыжей и свои попытки найти ей объяснение. В конце-концов, я не Тоби и нет смысла утаивать от меня информацию. Через год я уеду в колледж. Я имею право знать, что у них происходит.

– Что с ней? – прямо спрашиваю я. – С мачехой.

Отец поднимает на меня глаза и смотрит сквозь дым. В этом взгляде заключено слишком много, трудно разобраться в мешанине разных чувств. Но преобладает среди них печаль. Так же он смотрел, когда вынужден был сообщить мне новость о том, что мама покончила с собой.

– Она очень больна, – говорит отец, подтверждая мои подозрения, – и ей нужно пройти обследование у одного хорошего специалиста.

– Очень больна, – повторяю я.

«Я думаю, она скоро умрет» – всплывает в моем мозгу. Ситуация кажется абсурдной и мне хочется рассмеяться и спросить отца, что с ним не так. Почему он выбирает в спутницы жизни только тех женщин, кто обречен на гибель. Он ведь мог после мамы жениться на любой другой – молодой, пышущей здоровьем, но по какой-то причине выбрал чахлую и больную. Или отец не виноват? И высшие силы наказывают его за что-то, вынуждая снова и снова терять тех, кого он любит. Я думаю, что он любит Лору, хоть не в его правилах открыто демонстрировать свои чувства.

Ему тяжело. Он снова проходит сквозь тот же ад, что и с мамой, снова вынужден бороться с чем-то, ему неподвластным. Моя роль обеспечить ему надежный тыл в это нелегкое время. Но что-то взрывается во мне. Накопилось слишком много вопросов – и я задохнусь, если не получу ответы хоть на часть из них.

– И давно?

– Давно, – кивает он.

– Ты знал об этом, когда женился на ней?

Брови отца смыкаются на переносице, и глубокая вертикальная морщина пересекает его лоб. Его удивляет мое внезапное любопытство. Я редко лезу туда, куда не просят. Это совершенно на меня не похоже. И что за странный вопрос, будто это обстоятельство повлияло бы на его решение.

– Знал, – подтверждает отец, – но это не имеет значения.

– Она умрет?

Я перегнул палку. Взгляд отца тяжелеет, делается враждебным. Он с силой тушит сигару в большой металлической пепельнице, и ошметки табака и бумаги рассыпаются вокруг. Он качает головой.

– Нет, – односложно отсекает он. Но я слышу другой ответ. Он так не думает. Он готовит себя к самому худшему. К еще одним похоронам и еще одному осиротевшему ребенку. И что в таком случае будет с рыжей? Он вышвырнет ее? Она ему никто. Я не замечаю, как говорю это вслух.

– Она моя дочь, – твердо говорит отец. – Я не выгоню ее, даже если с Лорой что-то случится.

Он произносит это совсем тихо, почти шепотом, будто громкость голоса способна умерить разрывной эффект самих слов. Я теряюсь под сокрушительным напором эмоций.

– В этом нелегко признаться, – продолжает отец. – Много лет назад у меня был роман с Лорой. Твоя мама ничего не знала. И Тоби об этом знать не нужно. Надеюсь, ты сможешь сохранить это в тайне.

Мне хочется закричать ему в лицо, заявить, что в этот раз я не смогу выполнить его требование. Он просит слишком много. Не представляю, как жить с этой правдой – с новостью, что он изменял нашей матери, что у него все это время был ребенок на стороне и другая семья. Немыслимо. В эту минуту я ненавижу его так, как никогда никого не ненавидел. Он лжец и лицемер. И я ненавижу Лору и желаю ей поскорее сдохнуть от той болезни, что ее гнетет. Они оба заслужили все это.

Но я привык делать то, что мне велят. У меня нет слов, потому я просто киваю. Да, я сберегу твой гадкий секрет, отец. Я унесу его с собой в могилу. Но я больше никогда не смогу смотреть на тебя, как прежде, считать тебя идеалом и образцом для подражания. В смятенных чувствах я ухожу, чтобы побыть в одиночестве и все обдумать. И как назло, спустившись в сад, вижу там рыжую и ее проклятую мамашу. Лора о чем-то тихо говорит девчонке, склонившись к ней, а та смотрит перед собой пустым, остекленевшим взглядом.

Я думаю, лучше бы умерли они обе, лучше бы не существовали вовсе, но мои ярость и злость быстро стихают. Картина, исполненная печали, тушит пожар в моей душе. Я не хочу видеть, но вижу, как горбится девчонка, сидящая на качелях, как осунулось ее лицо, как бледна и прозрачна кожа Лоры. Они не выглядят довольными тем, что проникли в чужой дом, в чужую жизнь, построив свое счастье на пепелище чужого благополучия.

Они будто прощаются.

***

Отец звонит почти каждый вечер, чтобы справиться, как дела дома. Я предоставляю ему сухой, односложный отчет. Я по-прежнему страшно зол на него. Тоби звонит куда реже. В лагере им не позволяют часто пользоваться единственным телефоном, и все разговоры с ним – сплошь жалобы на ужасные условия и просьбы забрать его из этого ада на земле. Он спрашивает меня, как там поживает его – наша – сестра. И вот тут я теряюсь, что ему ответить. Она и сама выглядит так, будто ее снедает ужасный недуг.