Рыжая

Я пожимаю плечами, но тут же думаю, что отсутствие энтузиазма с моей стороны выглядит невежливо. Он сделал шаг навстречу. От меня тоже требуется что-то подобное. Я вытаскиваю из сумки блокнот и пишу:

«Я бы хотела, если можно».

Темные глаза Тоби мечутся по странице, словно ему незнаком язык, на котором я изъясняюсь. Ему нужно время на осмысление.

– Ты не разговариваешь? – шепотом, словно кто-то может нас подслушать, уточняет он.

Его брови смыкаются на переносице – он не испытывает отвращения, не дичится, скорее заинтригован. Сбывается мой кошмар – я узнаю в его взгляде то тягучее, теплое сострадание, с которым на меня смотрела его покойная мать. Мне не хочется замечать, но сходство между ними все отчетливее. Лицо Патриции проступает через его еще детские, но утонченные, как и у нее, черты.

Я стараюсь отвлечься на окружающую обстановку, шарю глазами по предметам мебели, хрустальной люстре под потолком, телевизору последней модели в углу, – он, должно быть, цветной! – диванным подушкам с гобеленовым узором и изящным статуэткам на камине. Никогда прежде не видела каминов вживую. И никогда не была в таких роскошных домах. И не побывала бы, если…

Тоби стучит себя пальцем по уху, пытаясь без слов спросить, не глухая ли я. Он смущен. Вдруг он бестактно расспрашивал меня, а я не могла услышать, о чем.

Я выдавливаю из себя улыбку и быстро пишу в блокноте:

«Я слышу, но не разговариваю».

– О… понятно, – бормочет Тоби и взволнованно ерзает на месте. Теперь я тоже тушуюсь – все его внимание сконцентрировано на мне. Сейчас я ему куда интереснее, чем книжка.

Я считываю вопрос, крутящийся у него на языке, что со мной такое. Но я все равно не смогу дать ответ. Еще каких-то полгода назад я была обычной и также, как и все остальные дети, пользовалась своим речевым аппаратом.

Я не могу признаться ему, что наказана. За что именно. И кто меня наказал – я сама. Мои слова убивают. Я не собираюсь ему вредить. Он, судя по всему, очень славный и добрый мальчик. Другие мальчишки его возраста грубы и бестактны. У него хорошее воспитание и, надо думать, чуткое сердце.

Тобиас о чем-то долго размышляет, пока я оглядываюсь по сторонам, чтобы скрыть нервозность.

– Хочешь, я тебе тут все покажу? – предлагает он.

Я несмело киваю. И вот он уже хватает меня за руку и таскает по всем комнатам, сбивчиво рассказывая, что перед нами. Он вываливает на меня столько информации, что я теряюсь. В итоге я не запоминаю, как мы оказываемся у рояля.

Монументальный черный инструмент напоминает мне один из тех огромных, великолепных кораблей, о которых я любила читать и фантазировать раньше.

И там – в его недрах, словно с морского дна, рождается что-то таинственное и волнующее.

– Я люблю сюда приходить, – признается Тоби, и мне неловко от того, что он так откровенен со мной в первую встречу. На минуту в моем мозгу мелькает мысль, что он тоже по-своему одинок. Но это едва ли возможно, ведь у него есть брат. И отец. И, наверное, куча друзей. У такого хорошего мальчика просто не может не быть друзей.

– Он… на нем когда-то играла мама, – добавляет Тоби.

Я тянусь, чтобы погладить его по плечу. Это происходит рефлекторно, против моей воли – чистый инстинкт оказать поддержку подавленному человеку.

Я, по правде, имею не больше права его утешать, чем быть здесь. Все это в корне неправильно. Но он ничего не знает. Он с благодарностью принимает этот неуклюжий жест и грустно улыбается.

– Ты играешь? – с надеждой интересуется он. И хотя его предположение кажется мне немыслимым, оно почему-то мне льстит. Будто тем самым я могла вернуть ему хоть что-то из того, что отняла.

Я качаю головой: нет.

– А хотела бы научиться?

Прежде, чем я отвечаю, он скользит пальцами по клавишам, и струны рояля поют.

Я хотела бы научиться, только это не имеет никакого значения. Страх во мне сильнее. Я боюсь, что из рояля выпрыгнет призрак той женщины. Той…

– Ты сделал уроки?

Тобиас подскакивает на месте, отдергивает руки от клавиатуры и косится мимо меня в сторону, откуда доносится голос. Он не принадлежит Патриции, но лучше бы принадлежал. Мне думается, что ее неуспокоенный дух испытывал бы меньше недовольства, застукав нас здесь, чем тот, кто стоит на пороге комнаты. У меня сводит мышцы в шее, когда я все-таки поворачиваю голову, чтобы взглянуть на обладателя голоса. Напряжение разливается дальше, и все мое тело сжимается, стремится стать еще меньше под тяжелым, полным ненависти взглядом. Он предназначен не Тоби, а мне. В этом нет и малейших сомнений.

Я уже имела дело с неприятными мальчишками, но это другое.

Старшему сыну Сеймура словно известно, кто я, вся моя подноготная, что я родилась от измены его отца, что я погубила его мать, что я – причина, по которой глаза Тоби так печальны. Он этого не скрывает. А я таращусь на него, как заколдованная, подмечая мельчайшие детали. Он старше и выше. В нем нет хрупкости и утонченности Тобиаса, но есть какая-то внутренняя сила, которая ощущается за версту. Не из-за крупной фигуры спортсмена, крепких мышц и роста. Он чувствует себя здесь хозяином. И хозяин не позволял нам быть рядом с этим инструментом. Я случайно стала сообщницей в совершении преступления. Мы нарушили какие-то правила, о которых мне ничего неизвестно.

– Папа сказал, что сегодня мы… – лепечет Тоби. Следом он что-то неразборчиво говорит уже мне. Мой смятенный разум ухватывает лишь обрывки звуков, но не способен сложить их в слова.

Старший брат переводит взгляд на Тобиаса, и гнев сходит с его лица. Светлые глаза становятся не такими холодными. Их цвет уже не стальной-серый, цвет мрачного, штормящего моря, а прозрачной воды у берега в ясный день. В них беспокойство и нежность. Так смотрят на того, кто тебе очень дорог. Я знаю. Я видела такие же трансформации в глазах мамы.

– Иди наверх, – говорит старший брат Тоби, – и сделай, пожалуйста, домашку. Я проверю.

Следом он сухо и деловито обращается ко мне:

– Как тебя зовут?

Тоби подбирает рюкзак, должно быть, оставленный тут ранее, задолго до моего появления, и намеревается сбежать. Я в ужасе: он бросит меня на растерзание сурового брата? Вот тебе и теплый прием! Я готова умолять Тобиаса о защите, умолять забрать меня с собой. Иначе мне не останется ничего другого, кроме как провалиться сквозь землю. Страх сковывает меня от макушки до пяток. Я боюсь дышать. А свой блокнот – свою жалкую броню – я бросила где-то в гостиной. Я беззащитна.

– Язык проглотила? – давит старший.

– Винс, она… – встревает Тоби, задержавшись рядом с ним в дверях, – не может разговаривать. Она немая.

– Дьявол.

Они обмениваются долгими взглядами, смысл которых мне не понятен, и уходят, оставив меня в одиночестве. Я смотрю, как они уходят, и думаю, что есть вещи, способные одновременно и пугать, и притягивать. Мой старший сводный брат – одна из этих вещей.

Я вспоминаю, как когда-то давно, пока мы с мамой не перебрались в город и жили в стареньком трейлере ее друзей, я иногда выходила на улицу в сильную непогоду. Я садилась на облезлую железную ступеньку фургончика и, подставив лицо порывам штормового ветра, трепавшего соседское белье на веревке, заставлявшего усталое железо петь и трепетать, ждала прихода бури. Ненастье завораживало меня. Предвкушение звенящего озоном воздуха и первых капель дождя пускало приятные искорки по позвоночнику. Пыль набивалась под веки. Смаргивая ее с ресниц, я все равно смотрела в тяжелое, серое небо, такое же, как эти глаза.

Я ошибалась, эти глаза не были такими же, как у Патриции. Но их переполняла ненависть ко мне, что было намного хуже. Заслуженная, совершенно оправданная ненависть. Будто он видел меня насквозь и доподлинно знал, кто я. Ядовитый росток. Побег омелы.

Убийца.

А я… Кажется, я уже любила его в тот самый момент.

И с этой минуты для меня началось новое летоисчисление.

***

1964 год, Детройт, Мичиган.

Мы, как всегда, делим обед с Тоби. Стоит приятный, погожий денек, и, радуясь первому весеннему теплу, ребятня всех возрастов заполонила школьный двор. Мы с братом устроились в тени огромного вяза, расстелив на траве фирменные пиджаки. Коробки с сэндвичами, собранные для нас кухаркой, валяются прямо на земле, и я сильно озабочена тем, чтобы отгонять от них любопытных насекомых. Тоби такие мелочи не волнуют. Он беспечен, как и подобает настоящему принцу.

Тоби вываливает на меня поток информации, пытаясь одновременно пережевывать пищу. Я побаиваюсь, как бы он не подавился, и пропускаю большую часть сказанного мимо ушей. Все его увлечения уже давно перемешались у меня в голове. Я путаюсь в именах и названиях и, стыдно признать, не смогла бы ответить, задай мне Тоби проверочный вопрос об услышанном. Случилось ли какое-то событие в новом фильме про Джеймса Бонда, выпуске его любимых шоу, вроде «За гранью возможного», что там опять обеспокоило Людей-Икс, или с каким злодеем на этот раз пришлось сразиться Бэтмену. Я уже почти год впитываю его мир, но он так огромен, куда больше моего прежнего, что вот-вот польется из меня через край.

Да и мысли мои заняты другим: я поглядываю по сторонам в поисках массивной фигуры нашего старшего брата. Винсенту не понравится, что Тоби пренебрегает манерами и болтает с набитым ртом, так что кто, если не я, сможет предвосхитить катастрофу. Винс обязательно сделает младшему замечание, а тот скажет какую-нибудь гадость в ответ. Мне же достанется за компанию. Просто за то, что я – ненавистная рыжая девчонка, мелкая пакость, что завелась в их доме, «она» и «эй, ты».

Я стою между ними, хотя и не просила об этом.

Тобиас добр ко мне. Со мной он чувствует себя куда свободнее, чем с братом или отцом. Я не выскажу ему недовольства, не стану бранить за дурные манеры. Я слушаю молча и комментирую услышанное крайне редко. Для этого мне нужно отложить еду и освободить руки. Тоби учится у меня языку жестов и уже неплохо в нем поднаторел, но некоторые выражения мне все еще приходится записывать в блокнот, если он не понимает, что я имею в виду. Дома у меня целая коробка блокнотов, исчерканных разными фразами.

Но по этой причине, наверное, Тоби ценит меня больше других своих друзей. У нас есть свой секретный язык, словно мы члены тайного ордена. Ему нравится все таинственное, загадочное и странное, а также возможности, что дает общение, в которое никто со стороны не сможет сунуть свой нос. Со мной он может обсуждать всякие странные теории, свое намерение выкопать бункер на заднем дворе, истории о пришельцах, что он вырезает из газет и прячет в коробку под кроватью, комиксы с нелепыми героями, просмотренные фильмы и прочитанные книги. Ему нужен тот, кто будет его внимательно слушать. Я это умею. И я сама не люблю говорить. Не могу говорить.

Сначала мама и Сеймур пытались что-то предпринять, как-то вылечить мою немоту, но постепенно оставили эту затею. Здоровье мамы ухудшилось. Она все больше времени проводит в больницах, часто отсутствует дома. Для своей новой жены Сеймуру не жалко никаких денег на лучших специалистов. За минувший год он отправлял маму на обследования и в Нью-Йорк, и на западное побережье, и во многие другие места, где есть хорошая медицина, этим летом ее ждет поездка в Европу. Прогресса нет. Но Сеймур не хочет сдаваться. А мама… стала тенью самой себя.

Иногда мне кажется, что дом, ставший нашим, по-своему проклят, словно зловещий замок из страшной сказки, и любая его хозяйка вынуждена медленно угасать, пока не зачахнет совсем. Тоби рассказывал мне, что несчастье, приключившееся с его матерью, как он это называет, не было такой уж неожиданностью. У Патриции тоже был свой недуг, сжигавший ее много лет, правда несколько иного рода.

Его слова меня совсем не утешили. Даже если это правда, и Патриция давно страдала от тяжелой душевной болезни, именно я стала тем, кто подтолкнул ее к роковой черте. Мои пальцы лежали поверх ее, когда она взводила спусковой крючок своего револьвера в том роскошном отеле в центре города.

Тобиас показывал мне это место. Мы как-то сбежали из школы, чтобы посмотреть на него, и, конечно же, нарвались на сильные неприятности, схлопотав выговор не только от Винсента, но и от отца. Винс приглядывает за нами, как тюремный надзиратель, и обо всем докладывает отцу. Теперь я четко знаю: если мы не сядем в его машину после занятий, у нас будут проблемы.

Но сегодня тот день, когда наши пути с Тоби расходятся. Хоть мы и учимся в одном классе из-за того, что как-то он пропустил год из-за неуспеваемости, не все наши факультативные предметы совпадают. Тоби идет на занятия по плаванию, которые посещает по настоянию брата, ведь пора уже думать о своем будущем и, чтобы не полагаться всецело на состояние отца, можно попытать удачу со спортивной стипендией. Тобиас любит плавать и это – единственное, что он согласен делать по доброй воле часы напролет.

Потому я оказываюсь предоставлена самой себе, как в прежние времена, когда мы жили вдвоем с мамой, а не были частью этой чужой семьи.

Я иду домой пешком, наслаждаясь теплой погодой и ласковым солнцем, но, вдоволь пресытившись прогулкой, прибавляю шаг. Не каждый день выпадет тот редкий случай, когда дома нет никого, кроме прислуги. Отец на работе, мама на очередном обследовании, а братья каждый на своей тренировке. У меня в запасе пара часов. Мне заведомо известно, чему я хочу их посвятить.

Негласное правило: рыжей девчонке запрещено приближаться к роялю. Но он манит меня, словно наделенный какой-то магической силой. Я не могу устоять.

Я вслушиваюсь в звуки особняка и бегу на кухню, чтобы быстренько поздороваться с Мод. Она целует меня в макушку и обнимает. Эта темнокожая женщина любит меня, как свою родную внучку. Мне даже неловко от того, что она добра ко мне без всякой причины. Но она чувствует, что мы с мамой другие – не такие, как Сеймур и его сыновья. Они высокомерны, а у нас куда больше общего с прислугой, чем у настоящих хозяев дома. Я не чужда труду. Периодически, по старой памяти, я помогаю Мод по хозяйству.

– Rousse, – нежно говорит она, – голодная?

Мод креольского происхождения, когда-то они с родней перебрались сюда из Луизианы, и потому она частенько вставляет в речь чуть исковерканные французские словечки. Я не знаю значения большинства из них, кроме этого. Она называет меня рыжей, только вот в ее устах, в отличие от моего старшего брата, это не звучит оскорблением, а имеет какой-то свой, одной Мод понятный смысл. Винсент как-то сказал Тоби, что у рыжих нет души. Мод явно имеет в виду что-то другое.

Ей меня жаль.

Я мотаю головой и демонстрирую старухе пустую коробку от сэндвича.

«Спасибо».

Она уже знает, как выглядит это слово на жестовом языке, и улыбается крупным белозубым ртом.

Мод косится мне за спину, прислушиваясь к звукам в доме. Вытирает руки о передник, после чего ненадолго исчезает в своей каморке, а вернувшись, протягивает мне стопку листов. Я разглядываю их с любопытством и не сразу решаюсь завладеть этим сокровищем. Она говорила мне, что ей известно, где их взять. Но мне сложно поверить своему счастью – тому, что она выполнит обещание.

– Это ноты хозяйки, – объясняет она, – упокой Господь ее душу. Я сберегла их. Но не говори никому, что я дала их тебе.

«Спасибо, спасибо!»

Мод со вздохом что-то причитает на своем креольском французском.

– Ох… прости, rousse, – она хлопает себя по гладкому, смуглому лбу. – И о чем я! Кому ты скажешь, бедняжка…

«Ничего».

Я порывисто прижимаюсь к ее мягкому, необъятному телу. От нее пахнет средством для уборки и домашней стряпней. Она – символ уюта, о котором я ничего не знала, скитаясь вместе с мамой по убогим съемным углам и меблированным комнатам.

Отстранившись, я провожу рукой над лицом, изображая, как застегиваю невидимую молнию. Мод понимает меня без слов.

«Я никому не скажу».

Даже Тоби. И маме. Ей не нравится интерес, который я испытываю к наследию покойной жены Сеймура, но куда больше ее настораживает ревнивое отношение его старшего сына по отношению к инструменту.

Но при этом сам Винсент вовсе не порывается на нем играть.

А мне по-своему обидно, что чудесный рояль заперт в кабинете и совсем позабыт домочадцами. Для них – он лишь мрачный символ темного прошлого. Для меня… Я не знаю, что он для меня. Но, застыв перед ним, посреди кабинета я испытываю восторг и трепет.

На гладкой поверхности играет солнечный свет, он как огромное черное зеркало из обсидиана.

Я не сразу решаюсь приблизиться к нему и каждый шаг дается мне нелегко. Я опять нарушаю главное правило. Я совершаю преступление, за которым обязательно последует жестокое наказание. Попадись я здесь Винсу…

Сегодня у него тренировка, успокаиваю я себя, какая-то из, и иногда я завидую тому, что он будто умудряется быть в нескольких местах сразу, чтобы все успевать, но временами мне его чудовищно жаль. Уж лучше быть невидимкой, как я, чем отдуваться за нас троих. Нападающий в футболе, центровой в баскетболе, первый базовый в бейсболе, а помимо того еще и круглый отличник. Не представляю, как среди всех этих занятий он улучает время на сон и, конечно, ненависть к моей скромной персоне. В глубине души я лелею глупую надежду, что однажды у него не останется сил на последнее. И тогда, быть может, мы станем нормально общаться. Наивно рассчитывать, что он вдруг станет заботиться обо мне, как о Тоби, но я согласна и на самую малость. Только бы перестать быть мерзким насекомым в его глазах. Услышать от него свое имя, а не презрительное «эй» или «рыжая».

Откинув крышку, я ловлю себя на мысли, что, возможно, подсознательно пытаюсь понравиться. Ведь на этом прекрасном инструменте играла их мать. Я надеюсь, что хоть одна общая черта с ней – музыка – сделает меня менее отвратительной в глазах Винса. Я очень глупа. Очевидно, что я только все порчу.

Я пытаюсь представить себе Патрицию – эту изысканную, но печальную женщину, на месте, где сейчас сижу я, увлеченную исполнением этюда или пьесы. Ее фигуру, объятую солнечным светом из высоких окон, собранные волосы и красивый профиль. Пыль, кружащуюся в воздухе, наполненном музыкой.

В этом доме не принято о ней говорить, но я словно чувствую эхо ее шагов и незримое присутствие. Мне так жаль, что она умерла. Я хотела бы узнать, какой она была при жизни, пока ее дыхание не оборвал тот роковой выстрел. Или встреча с проклятой рыжей девчонкой.

Прикасаясь к клавишам, я прикасаюсь к ее душе, навсегда заключенной в черно-белых клавишах.

Я молю о прощении.

Слезы капают на нотные листы, разложенные у меня на коленях, и сквозь пелену на глазах я пытаюсь разобрать хитросплетение неведомых закорючек. Я выуживаю из памяти сведения, что почерпнула в школьной библиотеке, силясь разобраться в нотной грамоте, но моим рукам не хватает опыта и скорости, оттого мелодия выходит неуверенной и тихой.

Даже в столь несовершенном виде – это чистое, непостижимое волшебство.

Звуки уносят меня далеко – от моего хилого тельца, гротескно-крошечного возле огромного рояля, от раскаяния и грустных мыслей. Я позволяю музыке вести себя в какое-то иное, прекрасное место, где нет смерти, болезней и одиночества. Я не замечаю, как яркое солнце закатывается за горизонт, а комнату наполняют синеватые тени. Я уже не силюсь разобраться в нотах и просто сижу у рояля, восстанавливая в памяти те последовательности клавиш, что мне удалось разобрать. Я не слышу шагов. Я забываюсь. Забываю, что за все на свете нужно платить. И особенно – за нарушение правил.

Я отдергиваю руки за минуту до того, как тяжелая крышка перебьет мне костяшки пальцев и пресечет раз и навсегда глупые мечтания о музыке.

– Какого черта ты тут забыла?

Я вжимаю голову в плечи и тороплюсь спрятать ноты, но Винсент проворнее. Он отнимает их у меня и, щурясь, разглядывает свою добычу в полумраке зала. Вот она – главная улика!

За этот год я неплохо научилась выгадывать моменты, когда он отвлекся, чтобы осторожно посмотреть на него, ведь его, словно он какой-то дикий, агрессивный зверь, страшно раздражает прямой зрительный контакт. Со мной. Ненавистной рыжей девчонкой. А мне важно оценить степень его гнева, да и хочется лишний раз на него полюбоваться. Темнота крадет у меня то немногое, что я могу себе позволить. Я вижу только светлые рукава его спортивной куртки и белоснежную кожу. Волосы чуть влажные, и несколько прядей прилипло к вискам. Глаза кажутся темнее, сейчас они цвета графита. И в них полыхает ярость.

Мне конец.

Мне не найти себе оправдания.

– Где ты это взяла? – следует ожидаемый вопрос.

Я сползаю со стула и пячусь, пячусь, готовая к удару, хотя прекрасно осведомлена, что воспитание не позволит Винсу поднять на меня руку. Маневр с крышкой рояля был первым открытым проявлением неприязни с его стороны. Но я сама виновата. Я преступила черту. Все возможные из них.

Я подбираю свою сумку с пола, достаю блокнот и ручку. Пишу крупными буквами:

«Нашла».

Пусть моя дальнейшая участь будет печальной, я не хочу, чтобы досталось и Мод. Я умею быть благодарной за доброту. Увы, мой ответ не устраивает Винсента. Не исключаю, что он толком и не разобрал мой пляшущий от волнения почерк. Не исключаю, что ему неинтересно, что я там начеркала.

Допрос продолжается:

– Ты рылась в вещах моей матери?

Я молчу. Ручка нервно чертит круги на краю страницы. Обвинение куда серьезнее, чем просто прийти сюда и быть застуканной у рояля.

Темнота вокруг действует угнетающе. Винс выше меня в сто раз и еще в тысячу сильнее. Он сломает мне шею двумя пальцами прежде, чем я успею придумать, что сказать. Но пока он этого не делает, я цепляюсь за крошечный шанс и вывожу буквы на бумаге. Винсу приходится сделать шаг, чтобы прочитать мои каракули, и чем он ближе, тем сильнее ужас, сковавший меня. И что-то еще, для чего у меня пока нет названия. Ведь, как правило, он предпочитает меня игнорировать и это едва ли не первый раз, когда он вступил со мной в прямой диалог. Подобие диалога.

«На чердаке. Прости, я не знала, что это ее».

– Не смей брать что-то без спроса, – цедит он, – и не смей приходить сюда и трогать рояль. Ясно тебе?

Я киваю, но потом, резко передумав, мотаю подбородком. Непослушание, проявленное мной, так сильно удивляет Винсента, что он даже слегка сдает позиции. Ярость в его глазах сменяется искренним недоумением. Бессловесная мелкая тварь, оказывается, имеет свою точку зрения. Но я не ставлю перед собой цели рассердить его еще больше. Я… мне стыдно признаваться в том, чего я желаю на самом деле. Я не смогла бы это озвучить. Я счастлива, что скованна цепями молчания.

Я пишу:

«Мне очень жаль. Но я просто хотела…»

Мне не хватает смелости довести начатое до конца. А Винсенту не хватает терпения дождаться, когда я преодолею внутренний барьер и решусь на откровенность. В любом случае мое признание ничего бы не изменило. Вполне невинное признание в том, что я просто хотела бы научиться играть.

Ему все равно нет до этого дела. Он подчеркивает это своими следующими словами:

– Меня не колышет, чего ты там хотела, – выплевывает он. – Если я еще хоть раз увижу тебя здесь…

Он не успевает закончить свою угрозу, как нас обоих слепит люстра под потолком. У выключателя стоит Тобиас, и, судя по его виду, он пришел, чтобы спасти меня от бесславной гибели. В этом нет абсолютно ничего хорошего – это лишь отстроченная казнь. Я знаю, что Винсу не нравится наша дружба с ним, а особенно не нравится то, что Тоби заступается за меня. Они часто ругаются на эту тему. Винс обязательно отыграется на мне за то, что сейчас Тоби принял мою сторону.

– Отцепись от Шарлотты, – требует Тоби.

– Ей нечего тут делать, – говорит Винсент, будто меня здесь нет.

Тоби это не нравится. Его бледные скулы заливает румянец. Он в ярости. В отличие от Винса, он не умеет контролировать свои эмоции и сейчас неминуемо устроит истерику. Тоби надувает щеки, намереваясь выплеснуть все, что в нем накопилось. Он не способен, как брат, говорить вкрадчивым, спокойным тоном, даже когда очень зол. Но вкрадчивый тон Винса и его пронзающий взгляд пугают меня куда больше, чем если бы он швырнул стопку нот мне в лицо.

– Она не глухая! – взвинчено напоминает Тоби. – Она прекрасно тебя слышит! И если она хочет быть здесь и играть на рояле, то имеет на то полное право! Кто ей запретит Мама? О, ну, достань ее из могилы, чтобы спросить, что она об этом думает? Вперед, Винс! Отец? Да ему поебать! Ты? Ты здесь не главный! Какое тебе вообще дело!?

– Тобиас, – предостерегающе говорит Винс, – прекрати…

– Это ты прекрати! – не унимается Тоби. – Прекрати до нее доебываться! У тебя какие-то проблемы? Так и тянет лезть к кому-то, кто не даст отпора? Ну, попробуй! Она не даст, так я тебе вмажу. Если Лотти хочет играть – пусть играет! Я разрешаю. Или мое слово для тебя тоже ничего не значит?