Рыжая

– Вернулся с молодой женой, – говорит она. – Эта жена была красивой, яркой и достойной. Потому девушка уступила, приняв его выбор. Она ушла, чтобы больше никогда не напоминать о себе и о прошлом. Но однажды он сам нашел ее. Ему было стыдно, что все так вышло, и он предложил ей помощь, чтобы хоть немного наладить ее жизнь. Она стала работать на него. Они поддерживали дружеское общение, но не настолько близкое. Он не стал бы знакомить ее со своей семьей – женой и ребенком. Но он был несчастен с той – другой женщиной. За красивым фасадом их жизни скрывалось что-то… Что-то неведомое той девушке. Он искал утешения на стороне, пока обо всем этом не прознала его жена. Она потребовала у мужа прекратить общение с первой любовью. Он послушался. Конечно, он послушался… я… она и сама понимала, что это неправильно. Она не хотела поступать, как плохой человек. Но ее возлюбленный оставил ей прощальный подарок. Ее дочь…

Мама вытирает одну-единственную слезинку, выступившую в уголке глаза, и трясет головой, смахивая тяжелые воспоминания. Я выбираюсь из ее рук и сажусь.

Ее история была сбивчивой, немного запутанной, но в целом я все поняла.

Единственное, что остается для меня большой загадкой, – почему она вдруг заговорила об этом, что заставило ее пережить свою личную драму снова. Вопрос в моем взгляде, должно быть, читается вполне отчетливо.

– Он еще кое-что сказал ей, прежде чем она ушла, – говорит мама. – Он поклялся, что если ей понадобится помощь, она всегда может прийти к нему. Она… уже не сильно верит в его клятвы, но…

– Но ей нужна помощь? – вырывается у меня.

Мы неотрывно смотрим друг на друга несколько мгновений, прежде чем мама резко вскакивает с места, чтобы дойти до комода и выдвинуть нижний ящик. Там, под аккуратно сложенными стопками с одеждой, находится письмо в простом белом конверте.

Мне страшно. Это письмо, даже не будучи распечатанным, производит эффект разорвавшейся бомбы. Оно и есть бомба. Бомба, которая все это время была здесь, рядом, пока мы жили себе размеренно и тихо, а я понятия не имела, что поблизости находится столь опасная вещь. Я забыла бы про покой и сон. Оно завладело бы всеми моими мыслями. Я бы целыми днями только и делала, что ломала голову, пытаясь предположить, что в нем. Ведь его написала мама.

Она показывает мне письмо и откладывает его на кровать. Берет мои маленькие руки в свои. То, как ее руки порхают над клавиатурой печатной машинки, – волшебство, которое я так люблю созерцать. Но сейчас я думаю лишь о том, какими узловатыми стали мамины суставы из-за утомительной, многочасовой работы, какой хрупкий и болезненный у нее вид.

– Если со мной что-то случится, – вкрадчиво начинает она, – на конверте есть адрес. Я хочу, чтобы ты отнесла его туда, отдала этому человеку. Он… он позаботится о тебе.

– Что может с тобой случиться? – плаксиво спрашиваю я.

Мама натягивает на лицо улыбку. Это движение лицевых мышц подобно закрытию заслонок на плотине – бурный поток под контролем, бетон и металл надежно удерживают его, не позволяя снести все на своем пути. Усталость исчезает. Передо мной снова сильная женщина. Самая сильная женщина из всех, кого я знаю. Я восхищаюсь ей.

– Ничего, малышка, – заверяет она. – Просто… на всякий случай.

Какой бы сильной она ни была, она не находит в себе храбрости сказать правду, глядя в глаза. Не бывает «всякого случая». Есть вот такой случай, когда она на грани отчаяния и готова идти на крайние меры.

Это письмо – крайняя мера.

***

Дальше все как-то худо-бедно налаживается, пусть над нами и висит занесенный меч какой-то неведомой беды. Я становлюсь просто-таки одержима идеей докопаться до правды о том, что происходит с мамой и как я могу ей помочь.

Затонувшие корабли, приключенческие романы, интересные радиопередачи – все забыто, пока я веду другое расследование. Это не какие-то там глупости, о которых можно поболтать с друзьями, а вопрос жизни и смерти. Я уверена, что где-то должен быть спрятан ответ – ключ к разгадке, в обход этого ужасного письма. Мама вернула его на прежнее место, но я не стала читать его, пренебрегая ее доверием.

Я не читаю его, обшаривая каждый уголок нашей крошечной квартирки в убогом кондоминиуме рядом с ткацкой фабрикой. Здесь так мало места, что негде спрятать улики, но я все же ищу их с невероятным упрямством. Ни малейшая трещинка в стене, отходящая половица или пространство между кухонными шкафчиками не остаются без моего внимания. Я готова даже вскрыть ножом матрас и подушки, но меня останавливает возможный гнев мамы за уничтожение нашего и без того скромного имущества. Так и представляю себе ее реакцию, когда, вернувшись с работы, она обнаружит меня среди вороха перьев.

Я не читаю его, проследив за мамой от дома до работы и обратно, умудрившись чудом избежать неприятностей в школе из-за прогула.

Я не читаю…

Я читаю его.

И оно разбивает мне сердце.

Я замираю, парализованная ужасом, посреди кухонного островка, рядом с кипящим чайником, над паром которого я смогла незаметно вскрыть конверт. Конверт кружится в воздухе и падает к моим босым ступням осенним листком, но я не нагибаюсь, чтобы поднять его. Я не могу пошевелиться. Тело ощущается чужим и далеким. Я выскочила из него. Мою душу выдернули за шкирку, встряхнули и прицепили прищепкой к бельевой веревке во дворике. Она сейчас далеко и не знает, как вернуться обратно. Я хочу обратно. В то мгновение, когда мои глаза пробежались по первым строчкам, и я еще могла остановиться.

«Дорогой Сеймур.

Я не хотела, чтобы до этого дошло, и, честно говоря, моя гордость не позволила бы обратиться к тебе за помощью, но есть вещи важнее гордости.

Она важнее гордости.

Я не говорила тебе о ней, потому что знала, какие у этого будут последствия. Если ты читаешь это, значит, она пришла к тебе. Эта девочка – твоя дочь. Мы прекрасно справлялись сами, чтобы не бросать тень на твое семейное счастье. Счастье так хрупко, а ты не обязан расплачиваться за былые ошибки. Ни ты, ни они.

Но у меня нет другого выхода. Мое состояние ухудшилось, и прогнозы врачей пока не внушают надежды, а я сомневаюсь, что смогу позволить себе консультацию у других специалистов. Я решила предвосхитить события и написать это письмо.

Ты дал мне обещание… одно из, но не будем об этом.

Пожалуйста, позаботься о ней, если меня не станет. Что бы там ни было между мной, тобой и ей, наша дочь невиновата ни в чем из того, что произошло.

Она…»

Я беспокоилась, как бы не испортить конверт, но мои скрючившиеся от нервного спазма пальцы бессовестно комкают бумагу. Я вздрагиваю, осознав, что натворила, и, разложив письмо на кухонной столешнице, принимаюсь неистово давить ладонью на смятые гармошкой углы. Конверт все еще невредим… Мама ничего не заметит. Нужно только аккуратно положить послание, заклеить и спрятать его обратно в комод.

Но я не могу аккуратно положить, заклеить и спрятать обратно свои ужас и потрясение. Я сажусь на пол прямо рядом с комодом и, раскачиваясь из стороны в сторону, натягиваю волосы у корней. Меня совершенно не радует успешный исход моего маленького расследования.

Значит, мама больна… И, конечно, перетряхивая и досматривая наши вещи, я не наткнулась бы на больничные счета или заключения. Она аккуратна. Она не хотела, чтобы я узнала раньше времени. Раньше, чем…

Нет.

Я не позволю ей умереть.

***

У того, что я, по большей части, предоставлена сама себе, масса преимуществ. Я спокойно могу передвигаться от дома до школы и обратно, да и, в принципе, куда хочу под предлогом, например, хозяйственных поручений. Продавец в бакалейной лавке давно ко мне привык и толком не спрашивает, что мне нужно, прекрасно осведомленный о наших с мамой предпочтениях, как и другие, к кому мне приходилось ходить с каким-нибудь поручением. Деловитую рыжую девчонку в окрестностях хорошо знают все.

Но прежде я никогда не была так далеко от дома. Весь мой мир так или иначе был собран в одной точке. Так что неудивительно, что, проделав долгий путь в общественном транспорте, я чуть не прозевала свою остановку, засмотревшись на красивые особняки в респектабельном пригороде. Утопающие в густой, позолоченной осенью растительности, они производили впечатление настоящих сказочных дворцов. А люди! Я просто не могла не пялиться на них, красивых, разряженных, статных, не то что простые работяги в нашем промышленном районе.

Я приезжала туда не единожды, но так и не осмелилась войти в дом. Подобное вторжение было бы слишком грубым. Я боялась, что меня вышвырнут оттуда за шкирку, как какую-то нищенку, или, чего доброго, отведут в полицию или позвонят маме. Моя операция была крайне секретной. Для начала я просто наблюдала.

Но отец, если мама не ошиблась с адресом, и это был действительно он, практически не расхаживал по улице, как другие жители района. Потому не было возможности подкараулить его утром, но вечером, когда я нервно поглядывала на старенькие наручные часики, чтобы не пропустить момент возвращения домой до прихода мамы, сразу же выходил из машины и спешил к крыльцу своего особняка.

Однако в моей ясной голове тут же созрел альтернативный план действий. Если я не могу поговорить с отцом, я попробую подобраться к его супруге, той самой женщине, из-за которой мы и вели такую печальную жизнь. Она куда чаще показывалась рядом с домом и, как я успела заметить, периодически отправлялась в неизвестном направлении в гордом одиночестве.

Я должна была ее ненавидеть, ведь это она отняла у мамы ее любовь, ее семью и ее будущее. Красивая, но холодная, словно средневековая королева, она всегда несла себя с особой статью, отчего мое детское воображение тут же наделило ее чертами злой колдуньи из сказки, с помощью магии очаровавшей бедного принца. Но во мне не было ненависти. Я верила, что ее сердце вовсе не так жестоко, как бывает во всех этих легендах, и она способна на щедрость и сострадание.

Она сможет все исправить. Не все, но хоть что-то. Мы с мамой вовсе не претендовали на то, что принадлежит ей, каким бы путем она этого ни добилась. Нам не нужен был ее муж, ее красивый дом и благополучная жизнь. Просто жизнь – прежняя, где были мы с мамой, только мы вдвоем.

К тому же, как заключила я, эта женщина весьма религиозна. Проследив за ней, я вычислила, куда она ездит в одиночестве, – в величественный собор Святого Таинства на Вудверд авеню. Независимо от того, служилась ли там месса или нет, супруга отца приходила туда, садилась поодаль ото всех остальных прихожан и часами сидела, низко опустив голову. Корона из темных, блестящих волос скрывала ее лицо, отчего становилось невозможным разобрать, молиться она или просто погружается глубоко в себя, отрешившись от всего остального мира.

И я подумала, что это место – самое подходящее, чтобы попросить о помощи. Если она ревностная католичка и следует христианским заповедям, то не посмеет отказать мне в доме своего Бога. Мы-то с мамой были предельно далеки от религии, но изредка, по праздникам, посещали методистскую церковь недалеко от дома, куда ходили некоторые наши соседи и знакомые.

Стоило женщине подняться с места, я соскользнула с лавочки, где сидела, любуясь причудливым интерьером, огромными окнами и высокими сводами, и помчалась за ней. Я не могла позволить ей уйти. Мамино письмо было спрятано в карман моей курточки, но я не хотела прибегать к нему без крайней необходимости. Я собиралась просто поговорить.

– Миссис Коэн? – Я догоняю женщину уже на ступеньках и не решаюсь удержать за руку. Вдруг такой обеспеченной особе из высшего общества будет неприятно прикосновение какой-то девчонки. Мы с мамой живем скромно, но не какие-то нищенки. И все же – моя одежда дешевая и простая, что сразу же бросается в глаза.

Женщина останавливается и оборачивается ко мне. В ее взгляде искреннее недоумение. Она меня не знает. Мы никогда не встречались.

– Можно… – робко лепечу я. – Можно поговорить с вами, мэм?

Прежде я не видела ее так близко, и сейчас она уже не кажется мне высокомерной. Ее глаза теплые и слегка встревоженные. Она, наверное, думает, что со мной приключилась какая-то беда. Она не спешит меня прогнать, как жалкую побирушку из тех, что частенько ошиваются возле храмов разных конфессий. Вместо этого она кивает, приглашая следовать за собой, и ведет меня к небольшому скверу за церковью.

– Кто вы, юная леди, и что я могу для вас сделать? – вежливо интересуется миссис Коэн.

И моя жалкая душа, все это время болтавшаяся на ветру на той бельевой веревке, вырывается с привязи и летит ко мне, с силой вонзается в тело. Я почти физически ощущаю боль в грудной клетке, когда она занимает свое прежнее место. У меня дрожат губы, дрожат руки, дрожат коленки, дрожит все. Я сама становлюсь листком на ветру, скомканным письмом, которое ощущают подрагивающие кончики пальцев, засунутые глубоко в карманы.

Каким-то неведомым образом она понимает, что со мной творится. Оглаживает меня по плечам без тени брезгливости.

– Ну… тише-тише, – ласково говорит эта женщина. – Все будет хорошо, маленькая. Я тебе помогу, знала бы еще чем. Я Патриция. Как тебя зовут? Где твои родители? Что случилось?

Мне стоило бы развернуться и убежать. По-хорошему, мне вообще не стоило бы сюда приходить. Мне нельзя было с ней встречаться, нельзя было никогда с ней разговаривать. Куда лучше, если бы она была злой и надменной. Но ее глаза такие чистые, такие грустные и добрые, что я уже не могу сдать назад. Ее глаза требуют, чтобы я говорила, чтобы я сказала все. В эту минуту я верю, что она поможет. Только она может помочь.

– Моя мама умирает! – кричу я, перепугав птиц на ближайшем голом кусте. – Она… она… она очень больна, но у нас нет денег на лечение… моя мама… она… пожалуйста, помогите ей, пусть он поможет… пожалуйста, не дайте ей умереть… У меня никого нет кроме нее. Я…

И она обнимает меня, а я плачу, уткнувшись лицом в нежный шелк платья на ее груди. Меня обволакивает аромат ее духов и кожи так близко, мягкий и теплый, слишком мягкий и теплый для холодной, безжалостной стервы, что отняла у моей мамы все.

– Как зовут твою маму? – спрашивает она.

– Лора.

***

Проходит не так много времени, прежде чем бомба, спрятанная в комоде, успевшая побывать и в моих руках, и в кармане моего пальто, взрывается. Я представляю себе, как стальные осколки и болты вбиваются в потолок, стучат по полу и рикошетят от стен, но от этого не легче. Я виню себя – не за то, что встречалась с той женщиной, Патрицией, а за то, что даже не попыталась обезвредить детонатор, как это делают в фильмах, вместо того, чтобы терпеливо ждать конца.

Но я знала, что это произойдет. Я чувствовала, что у моего поступка будут последствия и вопросом было лишь, когда они явят себя и какой у них будет масштаб. Я толком и не надеялась, что пронесет. Я надеялась, что все будет не так плохо.

А все очень плохо. Потому что, вернувшись с работы, мама не приветствует меня, как обычно. Она игнорирует ужин, не замечает мое присутствие. Она очень зла, и от ее гнева, кажется, колышется воздух. Она закуривает от газовой конфорки и долго стоит, глядя в окно, прежде чем пойти к комоду, выудить из тайника письмо и придать его огню. Она не проверяет, читала ли я его. Она знает, что читала.

В комнате пахнет горелой бумагой. Я смотрю, как огонь пожирает остатки письма в небольшой раковине, не решаясь приблизиться к маме. Она сама подходит ко мне.

И впервые в жизни бьет по лицу.

От пощечины звенит в ушах. Я испуганно потираю щеку, готовясь к новому удару, но она тут же раскаивается за свой поступок. Я чувствую нарастающее в ней желание извиниться, приласкать или утешить меня, но в то же время догадываюсь, что она силой воли подавляет его в зачатке. Ее лицо холодное и чужое, а глаза метают молнии. Их цвет сейчас похож на цвет океана, поглотившего немало кораблей. Моему хилому суденышку суждено занять место средь них, только без всяких почестей.

– Зачем ты это сделала? – спрашивает мама так тихо, что я едва могу разобрать слова.

А есть ли смысл переспрашивать, что именно, и прикидываться дурочкой? – мелькает у меня в мозгу. Я смущенно опускаю взгляд.

– Я… – бормочу я, словно разговаривая с полом и своей обувью, а не с мамой, – я… я хотела тебе помочь, хотела, чтобы тебе помогли…

Мама нервно смеется. Она отходит к раковине, подбирает догоревшую без ее внимания сигарету и, чертыхнувшись, комкает ее в пальцах. Как правило, она не ругается, хотя знает много емких словечек. Она вымещает злость на окурке, но он слишком мал, чтобы принять всю ее ярость и ответить за мои прегрешения.

Она широким, порывистым шагом идет в прихожую, возвращается со своей сумкой и швыряет мне в руки какую-то бумагу. Я мало что в этом понимаю, но судя по цифрам, подписи и названию банка внизу – это чек. У нас их отродясь не водилось. Тем более с такими огромными денежными значениями.

– Можешь собой гордиться, – заявляет она, ничуть не гордая моим поступком. – Ты своего добилась.

– Но это же… хорошо? – неуверенно предполагаю я.

Я в курсе, что мама очень гордая женщина, как унизительно для нее принимать чужие поблажки, но она могла бы немного снизить степень своего возмущения, сделав скидку на то, что я спасла ее жизнь. Эта Патриция Коэн спасла ее жизнь, надо думать, вдохновившись встречей со мной. Я искренне недоумеваю, как мама может ставить чувство собственного достоинства выше желания жить.

Ведь теперь… теперь все будет, как прежде. Мы помиримся. Она простит меня. Мы будем жить дальше. Мама будет жить дальше.

Но ей так не кажется. Она отступает, выдвигает ногой из-под стола стульчик и тяжело опускается на него. Ее пальцы зарываются в волосы и ерошат всегда аккуратную укладку. Она смотрит на меня из-под растрепанных прядей.

– Не стоило тебе… с ней говорить.

Она напряжена, как струна, как тетива лука со взведенной стрелой, но ее крепкое естество все же дает слабину. Слезинки одна за другой сбегают по ее лицу и падают на блузку, оставляя темные пятнышки.

– Но… – защищаюсь я, – если бы я не поговорила с ней, то они бы не дали денег… и теперь…

Мама обрывает меня взмахом руки. Она не собирается слушать мои оправдания.

Она качает головой.

– Она покончила с собой, – говорит мама, и мне не нужно уточнять кто.

Женщина, с которой я говорила. Женщина, которую я просила о помощи. Женщина, которая и понятия не имела, что роман ее супруга на стороне имел плоды, – и этим плодом, сорняком, побегом омелы была я, пока ядовитое растение не явилось прямиком к ней, чтобы отравить. Своими словами. Своими просьбами. Своими мольбами.

Вот тогда я и решаю, что больше никогда не буду ни с кем говорить.

Мой обет.

Я буду хранить молчание до конца своих дней.

Глава третья.

Винс.

1964 год. Детройт, Мичиган.

Оливковый «Форд Фалькон» перекочевал ко мне сразу же, как только я стал достаточно взрослым, чтобы сесть за руль, и отец взял себе другой автомобиль. Он, конечно, заглядывался в сторону нашумевшего «Форда Мустанг», но рассудил, что такая вызывающая тачка годится для молодежи, а ему, человеку семейному, солидному, больше подходит «Кадиллак Девиль». Несмотря на футуристические «крылья» и плавные линии, он приземистый и массивный, он словно тянет отца к земле, подчеркивая, как крепко он стоит на ногах в любых обстоятельствах.

Здесь все, так или иначе, помешаны на машинах, и нет ничего удивительного в том, что отец, как и другие мужчины его возраста и статуса, меняет их довольно часто. Мне это только на руку. Наличие тачки сразу добавляет тысячу очков в глазах девчонок. Не «мустанг», конечно, но и «фалькон» вполне устраивает мою одноклассницу Кристи.

Ее семья тоже работает на автомобильную промышленность, но мелкими клерками, и они не так богаты, чтобы позволить дочери обзавестись собственным транспортом. Кристи не прочь, если кто-то ее покатает, отвезет на природу, в закусочную пропустить коктейль, в драйв-ин кинотеатр или трахнет на заднем сидении по пути или в любом из этих мест.

Так что мне повезло.

Она одергивает юбку и подтягивает сползшие гетры, пока я курю и кручу колесико радиоприемника, выискивая волну, где будут играть музыку, а не транслировать последние новости. Я не хочу слушать про войну, уличные протесты или подобную несусветную чушь. И я не собираюсь обсуждать все это с Кристи, особенно после быстрого, но хорошего секса.

К несчастью, нам особенно не о чем говорить. Все темы, касающиеся школы, обсуждены уже по сотне раз, а увлечений у Кристи не так уж и много.

Наконец сквозь трескотню помех пробивается знакомый мотив «I Want to Hold Your Hand», и хотя в последнее время я слышу ее так часто, что она уже начинает порядочно раздражать, это все же лучше, чем политика или погода. Кристи улыбается, подхватывает строчку одними губами, но тут же замолкает, смутившись.

Она поправляет прическу.

Она не планирует идти в колледж и куда больше заинтересована в том, чтобы найти подходящего мужа. Слишком скользкая тема. Я могу предложить ей только интрижку в этой машине, но не себя в более долгосрочное пользование. Я рассчитываю убраться отсюда подальше сразу после выпускного и вкладываю достаточно сил в учебу и занятия спортом, чтобы это стало возможным. Консультант по вопросам дальнейшего образования говорит, что у меня есть все шансы получить стипендию в каком-нибудь приличном колледже на восточном побережье. Или на западном, если захочу сбежать подальше от дома.

А сейчас я хочу убраться подальше от Кристи, пока она не завела речь о будущем, которого у нас нет. И у меня есть отличный предлог.

– Пора ехать, – напоминаю я. – У брата скоро закончатся занятия, и мне нужно отвезти его домой.

– А сам он не доберется? – принимается канючить Кристи. – Он уже не маленький.

Она требовательно смотрит на меня, намекая, чтобы я и ее угостил сигаретой. Она хочет сигарету. Она хочет на танцы и еще куда-нибудь прокатиться. Она хочет меня.

Кристи не понимает, почему я так ношусь с братом, почему не позволю ему добираться домой на автобусе или велосипеде, как все остальные мальчишки, его ровесники. Тоби все прошлое лето болтался на нем по округе, возвращаясь грязным и со сбитыми коленками, но после ноябрьских событий мы с отцом решили ограничить свободу его передвижений. В мире творится черт-те что.

И это – еще мягко сказано. Детройт переживает свои не самые лучшие времена – его наводнили толпы сомнительных личностей, когда-то ринувшихся сюда в поисках лучшей жизни. Сейчас, когда многие предприятия закрываются или вывозят свои производства в другие места, прежде дешевая рабочая сила обратилась в чуму. Наш некогда благополучный район пустеет на глазах – люди уезжают, а роскошные дома мрачно смотрят на округу темными окнами.

Тоби этого не замечает.

За нашими запретами последовала очередная порция воплей и категоричных высказываний в духе «я вас ненавижу» и etc. Мы с отцом ужасные, бездушные, злые деспоты. Лора, принявшая нашу сторону, тоже конченая тварь, Тоби ее и без того на дух не переносит. Хорошая только… Нет, не хочу даже думать о ней. Не хорошая.

Святая, черт возьми.

– Это же Тоби, – авторитетно заявляю я, но Кристи мой аргумент совсем не впечатляет.

Она курит и смотрит на меня сквозь дым, изогнув тонкую бровь.

– Ему тринадцать, а не пять, – напоминает она. – Готова поспорить, что он только прикидывается милым мальчиком, а сам дергает свой стручок ночи напролет… – Мой сердитый взгляд не заставляет ее заткнуться, а наоборот вдохновляет молоть языком и дальше. Она облизывает кончик сигареты и чуть прикрывает глаза, будто мечтательно. – И я даже знаю, о ком он думает, – говорит Кристи.

– Да ну?

Есть много вариантов. За один из них я точно выкинул бы ее из машины, наплевав на то, что стараюсь быть воспитанным человеком и не проявлять агрессию даже к тем людям, которые меня неимоверно бесят. Иногда это сложно, как сейчас. Но главное испытание на прочность, конечно, ждет меня впереди.

Давай, – мысленно подначиваю я ее. Кристи ведь уже заводила об этом речь. Но она чувствует мое раздражение и сдает позиции.

– О какой-нибудь телке из комиксов с большими буферами, – увиливает она.

Нет, она собиралась сказать не это. Но не сказала. Спасибо ей. Мы еще какое-то время позависаем вместе. Не могу назвать нас друзьями или парнем и девушкой. Просто проводим вместе время со всеми вытекающими. Кристи, вероятно, так не думает. У девчонок в ее возрасте голова забита романтической чепухой, да и им в целом нужно навешивать на все ярлыки. Мне это не нужно. Я толком и не знаю, что мне нужно.

Но она красивая, чуть ли не самая красивая девчонка в школе. И хорошо трахается. Вот и ответ.