Рыжая

Его слова задели меня, но я не мог объяснить ему, каких огромных душевных сил мне стоит придерживаться привычки к сдержанности. Иногда мне тоже хочется выплеснуть накопившиеся обиду, гнев и отчаяние, разбить кулаки о стену или выкинуть другую сумасбродную глупость, но я не имею на то права. Единственная вольность – приходить в опустевший зал, где стоит большой черный рояль, мамин любимец, и сидеть перед ним, уставившись в пространство, вспоминая, как над клавишами порхали ее изящные пальцы.

Я нахожу Тоби здесь. Я знаю, что он тоже так делает, но, заметив его небольшую фигурку, очерченную светом из огромных окон, я всегда ухожу, позволяя ему побыть наедине с собой и своей скорбью. В этот раз я остаюсь.

В зале темно, и солнечные лучи с улицы образуют на полу геометрический узор. В открытую створку доносятся запахи цветения. Если в нашем доме жизнь остановилась, то снаружи царствует май во всем своем великолепии.

– Как ты, малыш?

Он вздрагивает и смотрит на меня взглядом загнанного зверька из-под темных кудрявых волос. Я жду, что он возмутится из-за обращения, старого, детского, глупого, но он этого не делает. Просто смотрит.

– Я обязательно пересдам тест по истории, – робко говорит он. – Правда-правда.

Словно я пришел, чтобы устроить ему выволочку из-за оценок. Мне не хочется его терроризировать, но еще до того, как мама бросила нас на произвол судьбы, она не сильно-то этим интересовалась и подходила с вопиющей халатностью. Тоби смышленый мальчишка, но неусидчивый и рассеянный, из-за чего был вынужден брать повтор курса и оставаться на второй год. Это подстегнуло меня взять дело в свои руки. Пусть с него ничего не спрашивают, но кто-то же должен проконтролировать, чтобы он получил хоть какое-то образование.

– Охотно верю, – примирительно говорю я, – но… дело не в этом. Есть разговор.

В глазах Тоби вспыхивает надежда, он весь подбирается. Я перестаю быть для него строгим надзирателем, я снова тот человек, который утешал его и выслушивал, особенно, когда мама уходила в себя. Мне хочется в это верить. Пусть он так и преисполнился, рассчитывая, что настало время поговорить о ней.

Он жаждет знать правду. Вероятно, он и злится на меня и отдаляется только потому, что я встал на сторону взрослых, утаивающих от него подробности, предав его доверие. Он ждет, что именно я, а не кто-то другой, расставит все по местам. Считает, что он уже не глупый ребенок и не нужно оберегать его от слов, что снова вывернут хрупкую душу наизнанку.

Тоби закрывает крышку клавиатуры и складывает руки на коленях. Он, кажется, даже дыхание задерживает в этот момент.

И всего на минуту мне думается, что я мог бы исполнить его желание. Разделить с ним боль и облегчить душу, а заодно залатать трещину между нами. Больше не было бы меня и его по отдельности перед лицом того, что на нас обрушилось. Были бы мы.

Я прикрываю глаза и произношу все это про себя:

Она не просто умерла, а покончила с собой. Тебе двенадцать и ты обязан знать, что такое самоубийство. Она не хотела жить. Не хотела нас. И это случилось не тогда, когда она сняла номер в отеле и, распахнув занавески, чтобы видеть огни ночного города, поднесла компактный кольт к виску, а намного, намного раньше. Ты был слишком мал, чтобы знать, но я слышал, как они ругались с отцом. Во время ссор она часто говорила ему, что все это – семья, дом, удел буржуазной домохозяйки – вовсе не то, к чему она стремилась всю свою жизнь. Она мечтала стать пианисткой. Не оставляла эту мысль, когда появился я, но второй ребенок стал надгробным камнем на могиле ее юношеских устремлений. Она поняла, что слишком увязла, и обратного пути уже нет. В тот год она впервые попала в больницу. Через пять лет – ты, опять же, не помнишь – еще раз. У нее была целая коробка разноцветных пилюль, принимая которые, она становилась такой, какой ты ее запомнил, – нашей доброй, нежной и ласковой, но чуть печальной матерью. Но ее грызли сожаления, уничтожали умершие мечты, пока она не решила умереть вслед за ними.

Я могу ошибаться. Но у меня было целых полгода, чтобы собрать воедино все крупицы пазла – все их перепалки с отцом, все ее побывки в больнице, все ее фотографии с концертов в юности, все ее тоскливые взгляды и вечера за роялем, когда она не играла, а просто сидела, уставившись перед собой, и меланхолично гладила клавиши.

Но, знаешь, я чертовски зол на нее. Меня вырастили с мыслью, что мы не выбираем свой путь. Мне тоже многое не нравится в моей жизни, но кому-то пришлось куда хуже. Деду и отцу. Дед даже не закончил школу, отец воевал и… всегда делал, что должен. Почему и маме было не продолжать в том же духе? Просто быть тем, в ком мы нуждались.

Ты нуждался.

А я…

«Так и вы, когда исполните всё повеленное вам, говорите: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать».

Библия затерялась среди маминых лекарств в тумбочке и покрылась пылью. Я забрал ее к себе, но вовсе не для того, чтобы искать ответы или точку опоры среди рушащегося мира. Я ищу слова, что сказал бы маме, если бы у меня была возможность отговорить ее от последнего шага.

– Винс? – тихо зовет меня Тоби.

Мне не трудно принять это решение. Я и минуты не сомневаюсь.

– Отец женится снова, – сообщаю я. И его плечи опускаются, а взгляд гаснет. Он рассчитывал услышать другие слова. Он смешно морщит нос и пинает носком ботинка ножку рояля, словно во всем виноват инструмент, ставший мертвым хламом без своей хозяйки.

– А… – почти разочарованно тянет Тоби. – Это… Я знал.

– Неужели? – изумляюсь я.

– Ну, догадывался, – поправляет он себя. – Я видел его с какой-то женщиной. А еще он ходит такой счастливый, будто…

Он замолкает и качает головой. Любое продолжение этой мысли будет ужасным. Будто мама не умерла? Будто ее никогда не было? Признаться, их взаимоотношения с отцом всегда были довольно холодными. Я точно не могу припомнить, чтобы отец «ходил такой счастливый». Он всегда был сосредоточенным – и на работе, и дома. На каждом семейном ужине он придирчиво приглядывался к маме, готовясь вовремя распознать и предвосхитить наступление нового кризиса.

И проглядел. Да и вся наша жизнь, выходит, была для нее одним сплошным кризисом.

– И где ты видел его с женщиной? – зачем-то спрашиваю я.

– На улице, – отмахивается Тоби.

Это могла быть любая другая женщина, но я догадываюсь, что речь идет именно о Лоре. Мне тоже довелось пару раз замечать отца в компании какой-то особы недалеко от нашего дома, хотя официальное знакомство пока так и не состоялось. Отец будто стыдился этого, стыдился своего грядущего счастья, ставшего возможным только после того, как он овдовел.

– И что ты об этом думаешь? – интересуюсь я.

Тоби хмурит брови. Ничего, в сущности, он хорошего об этом не думает, легко догадаться. Его лицо всегда красноречиво выдавало эмоции, отражая бурную внутреннюю жизнь его пылкого нрава.

– Всем плевать, что я думаю, – с вызовом заявляет он.

– Мне не плевать, – заверяю я.

– Ой ли, – выплевывает он и идет в атаку, – а сам ты, что об этом думаешь, Винс? Дай угадаю: что так и должно быть, что все правильно. Пра-ви-ль-но! Мама только вчера умерла, а он…

– Он не может похоронить себя вместе с ней, – отзываюсь я. К чему-то такому я и пытался себя подготовить. Побыть для отца адвокатом.

– А тебе все равно! – напирает Тоби и вскакивает с места. – Вам с папой все равно. Все равно на маму, все равно на меня. Я скучаю по ней. Я ненавижу вас!

Эхо его громких признаний так и остается висеть в воздухе, когда он выбегает из зала. За окном поют птицы, а ветер тихо шелестит листвой в саду. Весна хочет ворваться сюда, но старые, плотные стены не позволят ей вдохнуть жизнь в дом, утопленный в скорби. Возможно, удастся той, что займет место мамы, но никогда не притронется к этому роялю. Она может стать женой отца, хозяйкой дома, но есть вещи, которые никогда не будут ей подвластны. Этот инструмент. И мой упрямый младший брат. Он возненавидел ее задолго до того, как она преступит порог, а заодно и нас с отцом, как соучастников предательства.

Но я не иду за ним, чтобы попытаться хоть что-то исправить. Как и отец, я ждал этого маленького концерта, ждал его взрывной реакции. Я знаю, что ему нужно время, чтобы уложить новости в своей голове, принять неизбежное. Он смирится. Все смиряются.

Я знаю, что так действительно будет лучше для всех.

***

Мое личное знакомство с Лорой происходит непосредственно в день их свадьбы и, по правде, оно выходит обескураживающим. До того я видел ее только издалека, да и не приглядывался, потому мои представления сводились к ограниченному набору общих признаков – белая, невысокая брюнетка, примерно ровесница отца, одевается скромно.

Услышав от отца о том, что он женится, я рисовал в своем воображении другую женщину – какую-нибудь красотку со страниц глянцевых журналов, кинодиву или манекенщицу. Блондинку с белыми зубами. Молодую, глупую куклу, что работала на отцовской фабрике машинисткой и страстно схватилась за промелькнувший перед ней шанс обеспечить себе безбедное существование. Но не Лору.

Она красива, но предельно далека от образа пустоголовой куклы или хищной акулы, падкой до наживы. Пока мы обмениваемся любезностями на крыльце, они собираются уезжать, а я только вернулся с тренировки. Она держит себя вежливо, но отстраненно. Ее платье слишком обычное для свадьбы, будто они с отцом отправляются на деловой обед, а не на официальную регистрацию брака. Лора не выглядит ни восторженной, ни взволнованной. Она такая же сдержанная, как и он. Она разговаривает со мной с мягкой, но холодной улыбкой. У нее светлые глаза, в которых читаются ум и жизненный опыт.

Они с отцом садятся в машину, а у меня в груди разливается тепло. Я был прав, когда защищал отца перед Тоби. Его скорая женитьба – не следствие бурного всплеска чувств и какого-то там сумасшедшего романа, а обдуманное решение, как и все до того. Он нашел хорошую, достойную женщину, новую супругу, новую хозяйку дома. Лора похожа на человека, который способен обо всем основательно позаботиться. И она совершенно не производит впечатление человека, который однажды покончит с собой.

Я хочу в это верить.

В уважение к памяти матери решено обойтись без торжественной церемонии, как и без религиозного обряда. В этом нет смысла. Отец-еврей, хоть и далекий от веры, а Лора… быть может, тоже иудейка и заслужила бы куда больше одобрения деда, чем моя мать-католичка. Дед припоминал это отцу до самой смерти. Но теперь его благословение не играет особой роли, даже если я не ошибся в своих предположениях. Отец не рассказывал ничего о Лоре, ее жизненной позиции, взглядах и предпочтениях, да и я не сильно-то интересовался. Я все равно это узнаю, ведь отныне она часть нашей семьи.

Они уезжают из дома для бюрократических процедур, а вечер и ночь проведут в помпезных декорациях театра Фишера. Мы с Тоби, конечно, там будем лишними. Нам никто и не предлагал, да и мы точно не изъявили бы желания навязывать свою компанию.

Однако сегодня мне как никогда хочется поговорить с Тоби, достучаться до него, вытащить его из скорлупки и услышать, что он думает о мачехе. Они должны были пересечься – он давно дома, а она заезжала, чтобы перевезти кое-какие необходимые вещи. Я жду услышать от него если не покаяние и признание вины за ту некрасивую сцену, то хотя бы правду.

Но пока я слышу только звук, давно не раздававшийся в нашем доме, – тихое звучание клавиш рояля. Мне не мерещится призрак матери – от ее рук профессиональной пианистки всегда рождались только красивые, правильные и стройные мелодии. Кто-то другой притронулся к инструменту и возвратил его к жизни. Кто-то, кто понятия не имеет, как с ним управляться.

Я спешу в зал, чтобы узнать, кто посмел нарушить обет молчания. И вижу Тоби, а вместе с ним на стульчике примостилась какая-то неизвестная рыжая девчонка, его ровесница. Тоби что-то шепотом говорит ей, пригнувшись и указывая на клавиатуру. И улыбается. Хотя я уже очень давно не видел его улыбки, не видел его таким беззаботным и почти счастливым.

Сначала я думаю, что девочка – какая-нибудь его одноклассница, ведь Тоби двенадцать и это совершенно нормально, что он нет-нет, да начинает интересоваться противоположным полом. Но я понимаю, что ошибаюсь, припоминая кое-что, упущенное из внимания. И вместо того, чтобы уйти и не нарушать их идиллию, я испытываю острую потребность вмешаться.

Отец говорил мне, что у Лоры есть дочь, немногим младше Тоби, но я не придал этому факту значения. По правде, мне было плевать, что в нашем доме и семье, помимо Лоры, появится какая-то «сестра». Но теперь багаж, идущий в довесок к мачехе, становится для меня неприятным открытием.

Девчонка и девчонка. Жила бы себе, занималась своими делами. Но ей вздумалось сидеть с моим братом за маминым роялем. И с ней Тоби сбросил свои щиты, открылся, расслабился, сделал то, чего не делал ни со мной, ни с отцом, хотя они знакомы без малого пару часов. Почему она удостоилась такой чести, как его доброе отношение и доверие? Настолько, что он привел ее сюда – не сомневаюсь – предложил сам, да еще и делится самым сокровенным.

Даже мы сами с опаской относились к роялю, ведь к нему не притрагивался никто, кроме матери. Она проводила за ним много часов, хотя с годами играла все реже, и все чаще предавалась ностальгии по временам, когда гастролировала по всей стране с концертами и амбициозно мечтала о мировой славе.

В этом рояле остался кусочек ее души, слишком сложной и непостижимой для нас. Этот рояль не предназначается для пришлой девчонки, чужой в нашем доме.

Она не имеет и малейшего отношения к матери и ее памяти.

Тоби ловит мой гневный взгляд и подбирается. Улыбка сходит с его лица – и за эту улыбку я уже готов порвать навязанную нам сестру на мелкие кусочки.

Он словно забыл о нашей утрате. Забыл о том, что значит для нас этот инструмент. Это не игрушка. Не достопримечательность, чтобы показывать ее чужакам. Это – саркофаг, где дремлет тень нашей матери.

Но я не забыл.

– Ты сделал уроки? – сухо спрашиваю я, приметив школьный рюкзак, валяющийся у ножек рояля. Тоби так торопился продемонстрировать своей новой сестре инструмент, что не удосужился отнести рюкзак в комнату.

– Папа сказал, что сегодня мы… – тихо начинает Тоби, но умолкает. Он поворачивается к девчонке, словно ища у нее поддержки, и шепчет, но достаточно громко, чтобы я услышал: «Не волнуйся, это Винсент, мой старший брат, он очень строгий».

Вовсе нет.

И я задыхаюсь от обиды, расценив его слова за вопиющую неблагодарность.

С момента, как Тоби появился на свет, с его первых шагов, первых слов, я заботился о нем, пока родители были заняты своими делами: отец – работой, а мама – своей черной меланхолией. Я знал, чувствовал, что с ней творится нечто неладное, а оттого всегда был готов присмотреть за братом вместо нее. Пару раз случались инциденты, ставшие тревожными звоночками, вроде того, когда она забыла забрать Тоби из детского сада, а он ждал ее, обливаясь слезами, чувствуя себя брошенным.

Она с удовольствием забивала голову Тоби далекой от реальности чепухой, рассуждала о том, что неплохо бы отдать его в класс скрипки, но абсолютно не интересовалась, съел ли он завтрак или справляется ли с нагрузками в школе. Она любила повторять, что он – ее «маленький принц», но понятия не имела, в чем он нуждается на самом деле.

– Иди наверх, – говорю я уже мягче, – и сделай, пожалуйста, домашку. Я проверю.

Тоби шумно вздыхает и спрыгивает со стульчика у рояля, на котором они с девчонкой устроились, словно две маленьких птицы на узком карнизе здания. Понурив голову, как будто его кто-то накажет в случае непослушания, а его никто никогда не наказывал, брат подбирает рюкзак. Я перевожу взгляд на девицу. Она сидит, напряженная, как струна, и, кажется, боится лишний раз напоминать о себе.

– Как тебя зовут? – спрашиваю я.

Но она только таращит на меня огромные глаза, непропорционально большие для маленького, конопатого лица. Она вся максимально нескладная и совершенно не похожа на мать. Надо думать, она унаследовала внешность своего отца, а не Лоры. И эти ужасные рыжие волосы какого-то возмутительно-яркого оттенка, будто у нее на голове медная проволока.

Я повторяю свой вопрос, уже начиная выходить из себя. Я слишком долго держался.

По-хорошему, ни Лоры, ни этой пигалицы, посмевшей усесться за мамин любимый инструмент с моим братом, не должно быть в нашем доме. Еще каких-то полгода назад такое попросту не укладывалось в голове. У нас была семья, пусть и со всеми ее недостатками. А теперь нашу жизнь наводнили чужаки. И что-то подсказывает мне, что от мелкой рыжей бестии бед будет куда больше, чем от ее мамаши.

– Язык проглотила? – вырывается у меня. И я бы добавил что-то еще, более обидное, если бы Тоби не подал голос:

– Винс, она… – запинаясь, говорит он, – не может разговаривать. Она немая.

– Дьявол, – ругаюсь я и, схватив брата за предплечье, спешу увести его на второй этаж и спрятаться от неловкости. Я не хочу думать о том, что будет делать эта бесполезная, еще и вдобавок немая девчонка, оставшись одна с маминым роялем.

Я вообще не хочу думать о ней.

И хоть у меня нет достаточного повода для ненависти, я, кажется, уже ненавижу ее.

Глава вторая.

Лотти.

1961 год. Детройт, Мичиган.

Мы никогда не говорили о моем отце. Никогда. Признаться, я воспринимала его отсутствие, как данность, и толком даже не задумывалась о том, кем он был. Любой другой ребенок на моем месте нет-нет, но стал бы строить предположения или задавать маме неудобные вопросы. У всех других – ладно, у большинства моих сверстников – отцы были. Или были причины, по которым их семьи оказались неполноценными.

С невероятной беззаботностью дети болтали о серьезных, временами страшных вещах. Например, у одного моего одноклассника отец погиб во время несчастного случая на предприятии, и, смакуя подробности, мальчишка пересказывал, как сильно того изуродовал взрыв какой-то там установки, сколько времени он провел в больнице и далее тому подобное. У другой одноклассницы родители развелись, и теперь отец жил в другом городе с молоденькой женой, бросив прежнюю семью. Их двоих – девчонку и ее мать. Они были прямо как мы. Только вот нам с мамой никто больше и не был нужен, кроме друг друга.

Я не хотела знать, кем был тот человек, из-за которого маме приходится так много работать, а мне быть достаточно самостоятельной с малых ногтей. Мама не могла позволить себе забирать меня из школы, готовить ужины по вечерам или сэндвичи мне с собой на занятия. Я делала все это сама, на мне также лежали и другие обязанности по хозяйству. Я была послушной и терпеливой. Я старалась позаботиться о себе и о маме, раз больше некому. И плевать я хотела на того, кто не захотел сделать нашу жизнь хотя бы чуточку легче. Даже если он умер, а не просто ушел.

Я не спрашивала о нем.

Мама сама заводит об этом речь. И это, наверное, самый ужасный день в моей жизни. Как мне казалось тогда, ведь после… после ужасных дней становилось все больше. Их количество множилось в геометрической прогрессии.

Этот разговор стал началом конца.

Мама вернулась с работы раньше времени, и я, конечно, же, сразу забеспокоилась, ведь такое уже случалось. Как-то раз мама ушла с неплохой должности из-за домогательств начальника, а следующие месяцы для нас стали голодными и трудными. Но она была слишком гордой и смелой, чтобы терпеть подобные вещи даже ради выживания. Тогда она была рассержена, смятена, но улыбалась, довольная своей маленькой победой.

Сегодня на ней нет лица. Кожа посерела, под глазами залегли глубокие тени, густые волосы утратили свой блеск. Она выглядит ужасно усталой. И мне хочется спросить, плакала ли она, и что ее так сильно огорчило, но я терпеливо жду, прежде чем она сама начнет этот разговор.

Она хлопает по постели рядом с собой, приглашая.

Приготовленный мной скромный ужин остывает на столе. Она явно не хочет есть, а я так взволнована, что кусок в горло не лезет.

– Я планировала отложить этот разговор на потом, – тихо говорит она, – но… обстоятельства изменились.

Я киваю. И серьезность, с которой я смотрю на нее, вызывает у мамы умиление. Она улыбается уголками губ и заправляет прядь волос мне за ухо. Я чувствую, что ей так и хочется сказать что-то хорошее, доброе и ободряющее, чтобы поощрить меня, но она сама обозначила правила. Серьезный разговор. Неприятный разговор. Сантименты подождут.

– Тебе пора узнать немного… о своем отце, – заявляет мама, а я давлюсь рвущимся наружу протестом. Нет. Не пора. Я не хочу этого. Давай оставим все как есть. Она словно читает мои мысли. Добавляет: – А после я все тебе объясню. Для чего это нужно.

Я мотаю головой.

– Шарлотта, – в голосе мамы прорезается сталь. Ей не нравится быть со мной строгой. Я толком и не могу вспомнить, когда и при каких обстоятельствах до того она повышала на меня голос или проявляла жесткие черты характера. А мама может быть такой. Иначе бы мы не выжили. Лично я не даю ей повода. Я знаю, как ей тяжело, и не хочу стать еще одним неудобством – большим, чем я уже есть.

– Прости, – кое-как удается выдавить мне.

Мама смягчается. В ее голубых глазах нет злости, только печаль. Она отводит взгляд и задумчиво разглаживает складки на покрывале. От нее пахнет дешевыми духами и типографскими чернилами, ведь последние несколько лет она работает именно там. Это запах дома. Запах спокойствия. Я втягиваю его в себя, чтобы успокоить бурю, зарождающуюся в душе.

Мама не сделает мне зла. Если она что-то решила, это для нашего же блага. Ее и моего. Я обязана это принять.

– Выслушай меня. – Она тянет меня к себе и устраивает головой на коленях. Ее пальцы, ловкие, натруженные руки машинистки, порхают над моими волосами, она перебирает пряди. Она тысячу раз говорила, как ей нравятся мои волосы – их безумный, вызывающий огненный цвет. Чаще всего она говорила это, когда я, стоя перед зеркалом, ожесточенно дергала их расческой, силясь вырвать с корнем. Я завидовала ее густым темно-каштановым волосам, шелковистым и плотным на ощупь. Моя грива пушится и без должного ухода торчит дыбом, делая меня похожей на пылающий факел. Это одна из тысячи причин, почему мне стоит не испытывать малейшей симпатии к своему отцу, кем бы он ни был, ведь я унаследовала ненавистную масть от него. Не от мамы. Она прекрасна, как благородная чайная роза в старинном саду. Она слишком прекрасна для той жалкой жизни, что мы ведем.

– Милая, представь, что я просто рассказываю тебе историю, – продолжает мама, и ее голос звучит напевом, словно я совсем малышка, а она читает мне сказку на ночь, – и не важно о ком она.

Я не обижаюсь из-за того, что она вдруг разговаривает со мной, словно я малое дитя. Да, весной мне будет только десять, но нам столько всего пришлось пережить, что можно было бы не прятаться за нагромождением из слов и метафор. Пусть так, если ей от этого легче. Я догадываюсь, что дело не во мне, а в ней самой. Ей больно вспоминать. Больно поднимать со дна своей храброй души этот корабль, затонувший много-много лет назад. Его борта облепили ракушки, мачты окутали водоросли, а в сундуках вместо золота остался лишь прах. Теперь он просто неподъемная ноша, которой лучше оставаться на дне, дремать в забвении и никогда не быть потревоженной.

Океан поглотил много некогда величественных кораблей. Мне почему-то всегда была интересна эта тема, и в обувной коробке под кроватью собрана целая коллекция газетных вырезок. «Мэри Лили», «Эдинбург», «Титаник»… Их громкие имена навсегда погребены в тишине, а оставшись одна, я частенько перекатываю их на языке.

Герои маминой истории не вглядывались в туманную морскую даль, не пили шампанское на палубе в высоких перчатках с шестнадцатью пуговицами. Они жили здесь, в Детройте, там же, где и мы. И, вероятно, никогда в своей жизни даже не видели моря.

Она не видела.

– Жили-были юноша и девушка, – говорит она, следуя сказочной традиции повествования. – И они очень любили друг друга. Их любовь началась рано, когда они еще были совсем юны, но в то время подобные вещи были в порядке вещей. Все ждали, что после школы они поженятся, и это казалось правильным, само собой разумеющимся. Но…

Всегда есть какое-нибудь «но», – думаю я.

– Но шла война, – со вздохом произносит мама, – а этот юноша был очень хорошим человеком и не мог оставаться в стороне. Он захотел сделать что-то для своей страны, для многих других хороших людей. Он ушел на фронт, но обещал вернуться. Она ждала его. Долго и верно ждала. Он выполнил свое обещание и вернулся…

Я ворочаюсь на ее коленях, чтобы взглянуть наверх, на нее. Волосы сильно мешают обзору, и сквозь красную пелену я вижу мамино лицо. Ее голос дрогнул, но она по-прежнему спокойна. Взгляд задумчивый и отстраненный, будто она и правда говорит о каких-то чужих людях, а не о себе и том мужчине, которого любила. С этого ракурса я могу во всех подробностях разглядеть ее правильные черты, аккуратный нос и пухлые губы. Она и сейчас выглядит, как вчерашняя школьница, хотя старше матерей некоторых моих одноклассников и одноклассниц.