Смерть субъекта

Чтобы не лишиться рассудка, я сконцентрировалась на ощущениях тела, не самых приятных, надо сказать, ощущениях. Во время ареста один из патрульных прописал мне смачную оплеуху, и мои гудящая голова и пустой желудок принялись сочинять совместную грустную симфонию. Глаза быстро отвыкли от света.

Я чуть не ослепла от яркости люминесцентных ламп допросной комнаты.

Свет просачивается не только под веки, но и прямо мне в мозг. Свет озарения, свет осознания.

Я, Юлия Силва, какая-то глупая девчонка, ну ни дать, ни взять, настоящая преступница или революционерка.

Просто фантастика!

Определенно, это – повод для гордости.

Голова перестает завывать полуночной сиреной, спина распрямляется сама собой, хоть жесткая спинка стула и впивается мне под лопатки.

Я нахожу в себе силы взглянуть на своих палачей.

Клавдий сказал: у них просто такая работа. Но почему им было не выбрать другую?

Центуриону, что сидит за столом, она, кажется, вполне по вкусу. Он – утес над морем, волнорез, он исполнен достоинства и самодовольства. Он здесь власть.

Я всегда считала, что за каждое продвижение по службе братья «Фациес Венена» платят кусочком своей души. У него, кажется, уже ничего не осталось. Его глаза холодные и пустые.

Но второй… намертво завладевает моим вниманием и теперь мне не отвести взгляд. Мне невольно хочется засмеяться от чудовищного несоответствия, которое составляют его внешность, форма «Фациес Венена» и в целом это безобразное место. Он не многим старше меня и красив, словно юный античный бог. На его мраморной коже играет легкий румянец, а длинные ресницы бросают тени на щеки. Этому Амуру здесь не место. Ему бы танцевать с нимфами в райских кущах Парнаса, а не служить в тайной полиции.

Его тонкие пальцы созданы перебирать струны арфы, уж точно не вести протокол на допросе.

– Имя, – скрежечет голос центуриона. Он лишен и единой эмоции. Я почти готова поверить в россказни про существование человекоподобных машин в подвальных лабораториях. Вероятно, допрашивать меня будет как раз такая машина.

– Юлия Силва, – отвечаю я.

– Что вы делали ночью на улице, – продолжает дознаватель, – после начала комендантского часа?

Я прикидываю – какой ответ разозлит его меньше, но потом решаю, что особой разницы нет. Скорее всего, его кулак сегодня познакомится с моей челюстью, а треклятое кольцо центуриона оставит на коже свою горящую метку.

– Я хотела посмотреть на звезды, – заявляю я.

Наступает пауза, странная пауза, как во время театрализованного представления на площади, когда актер произносит свою реплику и публика вот-вот разразится аплодисментами. Никто не хлопает. Я смотрю на дознавателя, а он смотрит на меня и чуть выгибает бровь.

На брови шрам. На шее у него тоже шрам, такой жуткий, словно кто-то пытался отрубить ему голову, но в последний момент передумал. Отметины есть и на руках, а костяшки пальцев сбиты и на них свежие ссадины, полученные, не иначе, пока он мутузил моего предшественника или предшественницу. Или женщин не бьют? Я не в курсе.

Я впервые присутствую на допросе.

Какой же он урод – думаю я почти с удовлетворением. Как и полагается быть убийце.

Неужели тот красивый мальчик в углу со временем тоже превратится в такое страшилище?

– Вам известно, как мы все выжили пятьдесят лет назад? – внезапно интересуется у меня дознаватель вполне миролюбиво, будто я снова в школе на уроках истории Империума.

– Да… но… – невнятно бормочу я.

– Мы выжили, потому что следовали правилам, – заканчивает свою мысль центурион, – и одним из них было: не выходить на улицу, когда от нас того требуется.

– То есть… – начинаю я, и тянусь, чтобы почесать переносицу, но мешают наручники, – выходить ночью нельзя, потому что по улицам разгуливает госпожа Чума?

– Ночью на улице можно встретить кого-то похуже, – говорит дознаватель, – именно поэтому беззащитной женщине лучше воздержаться от занятий астрономией.

Вот как. Империум заботится о благополучии своих граждан.

Аве, Империум!

Но я почти разочарована: где мои синяки, где побои и унижения? Да он, черт возьми, издевается!

По бесстрастной роже центуриона и не поймешь. С большим успехом я могла бы выискивать эмоции на лицах вычурных статуй, что наставлены на площадях или украшают фасады правительственных зданий.

– У меня были с собой вещи, – напоминаю я, – предметы первой необходимости… я… я собиралась сбежать.

– Мы об этом осведомлены, – говорит центурион, – и куда же вы направлялись?

– Я не знаю, – сдаюсь я, – куда-то… куда-то подальше отсюда.

У меня нет четкого ответа на этот вопрос. Единственное, в чем я была уверена, планируя свой побег, что мне нужно оказаться там, где меня не найдут, и меня устроило бы любое место, кроме центра «Продукции и репродукции». Опустевшие города, где люди вымерли во время пандемии, дикие леса, вересковые пустоши, сельскохозяйственные регионы или шахтерские поселки – что угодно.

Впрочем, я все же добилась своего. Восемнадцатый день рождения я встретила в камере «Карсум Либертатис», а не на койке под чужим потным телом.

– У вас не было никакого плана, – уличает меня центурион, и, откинувшись на спинку стула, смотрит, как мне кажется, со снисхождением, – это просто ребячество.

Я взрываюсь.

– Называйте как хотите! – восклицаю я, – но я нарушила закон и должна быть заключена в тюрьму. Откуда вы знаете, что у меня нет сообщников, что я не готовила бунт? Быть может я хотела встретиться со своими товарищами-заговорщиками?

Он смеется – сдержанно, сухо, но это действительно смех, мне не почудилось. Что, по правде, само по себе удивительно. До этого момента я была уверена, что ему чуждо что-либо человеческое, даже злорадство.

Я кошусь на мальчишку в углу, но он куда больше увлечен своими бумагами, и предпочитает делать вид, что его с нами нет. Лишь на мгновение он поднимает глаза и стреляет взглядом в спину своего старшего товарища, пока тот продолжает смотреть на меня в упор.

Мы как будто играем в игру, правила которой мне непонятны.

– Если вам так угодно, мисс Силва, – я поражена, услышав от центуриона архаичное, устаревшее обращение, – побудьте гостьей «Карсум Либертатис». Возможно, небольшая экскурсия вас вразумит.

Глава третья. Ливий Велатус

.

В день, когда я впервые надеваю форму «Фациес Венена», идет сильный дождь, а всех нас выгоняют на плац. Я трясусь от холода и от страха. Я до смерти боюсь разоблачения. Я молюсь всем известным богам, прося уберечь меня от расплаты за мой жалкий обман, за мои дерзость и самонадеянность.

Тогда я и вижу Креона Прэтора в первый раз в своей жизни. Он недавно получил повышение, но еще не успел стать легендой «Фациес Венена». Для меня, как и для других новобранцев, он лишь децурион, присматривающий кандидатов в личный отряд.

Заложив руки за спину, он прохаживается мимо нас, выставленных, как товар на рынке, не обращая внимания на бушующее ненастье. Неистовый ветер разбивается о его могучую фигуру, а короткие волосы на непокрытой голове мокрые и топорщатся частоколом.

Я стою, опустив подбородок, чтобы капюшон плаща скрывал мое лицо. Мне уже известно, что безопаснее быть невидимкой, хоть я только учусь прятаться у всех на виду.

Почему-то Креон останавливается именно возле меня. В моем поле зрения возникают его кирзовые сапоги, глянцево блестящие от дождя.

– Имя, – говорит он, и я до последнего надеюсь, что обращается он не ко мне, а к моему соседу по строю.

Ему приходится повторить.

– Ливий Велатус, господин, – отчитываюсь я.

– Смотри прямо, когда с тобой разговаривают, – приказывает Креон Прэтор.

Я несмело поднимаю голову, и ветер орошает меня брызгами влаги. Я моргаю, но не имею возможности протереть глаза. Нам полагается стоять ровно, иначе есть риск получить по физиономии или по почкам.

Я думаю: ублюдок меня раскусил, как-то приметил паршивую овцу в стаде наметанным взглядом. Мне конец. Я представляю, как жесткие руки децуриона вытаскивают меня из строя и швыряют в вязкую грязь. А следом он приставляет пистолет к моему затылку, вышибает мозги, и они смешиваются с серой жижей, затопившей плацдарм.

– Войдешь в мой патрульный отряд, – вместо этого распоряжается Креон.

Я почтительно кланяюсь.

– Благодарю, господин, – говорю я.

И уже вечером мне предоставляется шанс отблагодарить его по-настоящему.

***

В «Карсум Либертатис» тироны выполняют самую грязную работу – носятся по мелким поручениям, чистят камеры, кормят и обслуживают заключенных. Обслуживание подразумевает также и утилизацию тех, кто уже не жилец. Но большинство новобранцев считает, что лучше нянчиться с мертвецами, чем угодить в злосчастный патрульный отряд. Риск погибнуть от рук каких-нибудь нарушителей слишком велик, и львиная доля рекрутов просто не доживает до повышения.

А я радуюсь, что вытянул этот жребий. Ведь только патрульные «Фациес Венена» могут легально выходить на улицу ночью.

Мне нравится ночь, ее звуки и запахи. Меня завораживает спящий город, кажущийся нарисованным, и бескрайний черный купол, раскинутый над мрачными махинами зданий.

Я отстаю, засмотревшись на звезды. Никто не учит нас астрономии, но мне все равно любопытно посмотреть на ночное небо. В масштабе космоса наша жизнь представляется смешной и ничтожной.

Я получаю тычок под лопатки от тирона, следующего за мной. Его не волнуют праздные философские размышления. Он стремится побыстрее «отмучаться» и вернуться в свою постель в общежитии «Фациес Венена».

– Шевелись, дохляк, – раздраженно бурчит он, – не загораживай проход.

Стоит ли упоминать, что мои отношения с товарищами не сложились с самого начала или это и без того очевидно?

Не знаю, что послужило тому причиной – мое внезапное «везение» попасть в отряд или привычка держаться ото всех особняком? Быть может, «стая» стремится изжить хилого товарища, быть может, другие подсознательно чувствуют во мне отличие и скрытый изъян. Меня не любят, гнобят и шпыняют. А я еще даже не стал «любимчиком» децуриона, впоследствии центуриона.

Стану.

Сегодня.

Сейчас.

Я ускоряю шаг. Обычно я предпочитаю помалкивать, но все же размышляю, нужно ли мне огрызнуться в ответ, когда начинается заварушка. Все происходит так быстро, что я толком не понимаю, откуда взялись эти люди – они словно воплотились из окружающей нас темноты. Тишину раздирают на куски звуки выстрелов, и следом тут же заходится тревожным воем сирена.

Тирон, идущий за мной, падает, придавливая меня своим телом, а он крупный малый, и, вероятно, ему я и обязан чудесным спасением. Его туша загораживает меня от града осколков бомбы, взрывающейся рядом с нами. От хлопка закладывает уши, а яркая вспышка словно выжигает сетчатку. Я барахтаюсь под павшим товарищем, слепой и беспомощный.

Сквозь низкую вибрацию у меня в голове доносится отдаленный голос децуриона:

– Рассредоточиться! Они вооружены!

Бах-бах-бах – вторят ему выстрелы со всех сторон. Я пытаюсь дотянутся до своего оружия, но моя рука прижата к земле чужим телом как надгробной плитой.

– Слезь с меня, – требую я, – слезь с меня, гадина!

Тирон не реагирует. Кое-как спихнув его в сторону, и проморгавшись от пыли, я вижу в полумраке его лицо, искаженное маской предсмертной муки. На его губах пузырится кровавая пена, а застывшие глаза устремлены в темноту. Меня не пугают покойники. Я видал их достаточно и знаю: от живых будет побольше проблем.

Одна из темных фигур приближается ко мне, и я стреляю прежде, чем успеваю что-то осмыслить. Почти карикатурно тощий, грязный человек, валится наземь, и железный прут, которым он, судя по всему, планировал проломить мне череп, со звоном выпадает из его рук.

Я вскакиваю и оглядываюсь: пока я разлеживался здесь, сражение переместилось дальше по улице, оттуда доносятся пальба, ругань и грохот, перемежающиеся с заунывным воплем сирены. Я двигаюсь на вспышки выстрелов, осторожно, прижимаясь к стенам зданий, оценивая обстановку. Мой путь усеян телами – некоторые, такие же чумазые, как убитый мной, наверное, бунтовщики, другие же – мои товарищи, о чем говорят тускло мерцающие в отсветах боя нашивки на форме.

Я не испытываю сожаления. Смерть – это всего лишь смерть. Она далеко не худшее, что может с тобой приключиться. Меня куда сильнее беспокоит – сколько еще неприятелей таится во мраке?

Выстою ли я против них, если все остальные члены нашего отряда погибли?

Дождусь ли прибытия подкрепления?

Вскоре я нахожу децуриона Прэтора. Укрывшись за киоском, где днем продают лимонад и прохладительные напитки, он отстреливается от незримого во мраке противника. Позабыв об осторожности, я бегу к нему и налетаю на кого-то по пути. Меня обдает зловонием немытого, гниющего тела, человеческих жидкостей, пота и мочи. Липкие руки шарят по моей униформе, пытаясь опознать, кто перед ним, и, заключив, что я один из «Фациес Венена», враг шипит по-звериному. В воздухе свистит занесенное лезвие, но я уворачиваюсь в последний момент.

Я стреляю почти вслепую, и нападающий пятится назад, зажимая руками дыру в груди.

Становится тихо. Все звуки рассеиваются дымком, вьющимся у дула моего пистолета. Сирена тоже смолкает.

Луч фонаря децуриона падает на тело поверженного противника у моих ног, прежде чем скользнуть вверх, к моему лицу. В тусклом свете я вижу жуткую рану у командира на шее. Его губы, горло и воротник кителя вымазаны в крови. Непостижимо, что с такой раной он еще жив.

– Спасибо, – говорит он с волчьей усмешкой. Он шагает ко мне, но его колени подгибаются, и, только мое вовремя подставленное плечо уберегает его от падения. Я помогаю децуриону принять сидячее положение у стены киоска.

– Не думал, что уцелеешь именно ты, – делится командир, – напомни, как твое имя?

– Ливий Велатус, господин, – отчитываюсь я.

Глаза децуриона закрываются сами собой, заметно, каких усилий ему стоит не провалиться в забытье. Теперь мне по-настоящему страшно. Я боюсь, что он умрет на моих руках, и я останусь один на один с темнотой и всем, что в ней может таиться. Бросив взгляд вверх, я замечаю, что горошинки звезд скрыли плотные тучи.

– Молодец, Ливий, – натужным шепотом говорит командир, – я этого не забуду.

– Это мой долг, господин, – заверяю я, да только он меня уже не слышит.

Забудешь – отвечаю я про себя. Если узнаешь, кто я, то первый же сдерешь с меня шкуру.

***

В благодарность Креон Прэтор становится моим другом, насколько это возможно в рядах «Фациес Венена», где все только и думают, как подсидеть товарища, чтобы продвинуться по службе.

Креон по-своему меня опекает и делится опытом. Больше года мы проводим вместе все условно-свободное время. Я присматриваюсь и прислушиваюсь, оцениваю каждое слово наставника на предмет хоть какой-то крамолы. Он оказывается остер на язык, но пока мне решительно нечего доложить куратору. Вряд ли старику интересны саркастичные комментарии Прэтора о наших коллегах.

За это время Креона повышают до центуриона, а после меня делают сразу оптио. И я все чаще жалею, что отказался от совместного распития спиртного по случаю своего повышения. Быть может… алкоголь развязал бы ему язык?

Вскоре такая возможность представляется снова.

Накануне мы допрашиваем мужчину, обвиняемого в убийстве женщины в центре «Продукции и репродукции». Креон с ним не церемонится, да и я сам испытываю непреодолимое желание бросить протокол и размять кулаки. Хуже всего, что выродок нас не боится. Он не раскаивается. Он улыбается ртом, полным кровавых слюней и ошметков зубов. Я думаю, что он не в себе, но моему наставнику известно больше.

Поэтому ночью Креон Прэтор приходит ко мне.

Это грубейшее нарушение правил. Руководство «Фациес Венена» остерегается морального разложения в своих рядах, отчего мы живем в отдельных комнатах, больше напоминающих тюремные камеры или монастырские кельи. Нам нельзя наносить визиты своим товарищам. Эти правила едины для всех, независимо от положения. Словом, Креон страшно рискует. Но он еще и приносит с собой бутылку того пойла из дубовой коры, что производят в северных сельскохозяйственных регионах.

– Господин, – испуганно лепечу я, – вам не…

– Тс-с-с, – обрывает меня он, и по-хозяйски плюхается на мою жесткую койку, словно это его комната, а я тут гость.

Я забиваюсь в дальний угол, обхватываю себя руками, и прислушиваюсь к звукам снаружи – не выйдет ли сейчас на ночной обход комендант.

Креон протягивает мне бутылку. Я веду подбородком, отказываясь. Я улавливаю запах, исходящий, как от моего наставника, так и от напитка, из чего заключаю, что по пути сюда, центурион уже успел основательно к нему приложиться.

– Что случилось, господин? – тихо спрашиваю я.

Он делает глоток, прежде чем ответить.

– Его отпускают, – однозначно роняет он.

– Кого, господин?

– Ливий, – строго говорит мой наставник, – пожалуйста, хоть сейчас обойдемся без официоза.

Я сглатываю ком в горле. Он просит меня о невозможном. В таких обстоятельствах, в темноте, наедине, называть друг друга по именам слишком интимно. Зачем нам вообще эти дурацкие имена, когда у нас есть наши звания? За ними куда легче прятаться.

– Кого? – повторяю я, так и не осмелившись произнести имя.

Я чувствую его взгляд, и виновато поджимаю губы. Я не могу. Мне очень жаль.

– Урода, убившего ту девушку, – отвечает Креон после паузы, – отпускают.

– Но как это возможно?! – вырывается у меня, и вот теперь я готов и сам припасть к бутылке, – его преступление не подразумевает послаблений, только смертный приговор…

– Это указание свыше, – скривившись, говорит мой наставник, – конечно, никто ничего не объясняет, но приказ подписан куратором. Поговаривают, что он его дальний родственник. Не знаю, правда ли, Ливий, но это бы все объяснило. И мне сделали дисциплинарный выговор за неподобающее обращение с заключенным во время допроса.

Я едва сдерживаю злорадную улыбку на этих словах. «Неподобающее обращение»! Как правило, никому вообще нет дела до арестантов, а тот человек заслуживал куда худшего. Подумаешь, выбитые зубы! Я там был. Я все записал: обвиняемый не только грохнул ту несчастную девушку, придушив во время соития, он надругался над ее трупом.

Я ошибся – он не был сумасшедшим. Он знал, что неприкосновенен.

Я сам выхватываю бутылку из рук Креона и лакаю алкоголь по-собачьи. Жидкость горькая и жжет язык. Мне хочется сплюнуть ее, но я силой заставляю себя проглотить, как глотаю омерзительную правду.

Лицемерие! Ложь! Аве, Империум!

– Не нравится, – подмечает Креон и слегка улыбается. Эта улыбка многого стоит, улыбка того, кто чувствует те же гнев и смятение, что и я.

– И зачем только люди пьют спиртное, если это такая гадость? – сетую я.

– Чтобы забыться, Ливий, – философски заключает Креон, – чтобы забыться.

Он тоже пьет, и я запрещаю себе думать о том, что это почти поцелуй, ведь до того горлышка касались мои губы. За такие вещи простые люди отправляются в шахты, а члены «Фациес Венена» к расстрельной стене.

– Что его ждет? – спрашиваю я, чтобы отвлечься от этих мыслей.

– Его сошлют из столицы работать на ферме, – говорит мой наставник, – но разве это наказание?

– Нет, точно нет, – вздыхаю я.

Креон откидывает голову, и, опершись затылком на стену, задумчиво крутит бутылку в руках. Его кольцо скребется по стеклу, он стаскивает его с пальца и взвешивает в ладони. Я думаю, что сейчас ему хочется затолкать этот перстень в глотку куратору.

Мне тоже.

– Я могу… – вслух рассуждает Креон, – могу навести справки, где находится эта ферма и кто будет сопровождать гаденыша. Кем бы ни были его родственники – что они сделают, если с ним, например, в дороге произойдет несчастный случай?

– Нет, господин, не вздумайте! – вырывается у меня. Моя бурная реакция лишь веселит Креона, но улыбка быстро сходит с его лица, сменяясь крайней решимостью.

– Этой бедной девочке было всего восемнадцать лет, – жестко говорит он, словно я не знаком с материалами дела, – она была совсем ребенком и уж точно не заслужила того, что он с ней сделал.

– Да, господин, – соглашаюсь я, – но если он и правда имеет… хорошие связи, вам этого не простят. Куратор… – я вовремя затыкаюсь, осознав, что ступаю на опасную территорию. Я чуть не говорю, что куратор только того и ждет – весомой причины разобраться с центурионом Прэтором. Несогласие с прямым приказом точно сочтется за бунт.

– Куратор не простит, – заканчиваю я.

– Да пошел он к дьяволу, – выплевывает Креон, – если кто и заслуживает смерти – то этот выродок. Не для того мы служим «Фациес Венена», чтобы выбивать признания из жалких воришек, изнаночников или однодневных бунтовщиков с самопальными бомбами, Ливий. Мы должны бороться за правду. Иначе… иначе мы занимаемся чем-то не тем.

Я зажимаю ему руками рот, прежде чем он скажет что-нибудь еще и подпишет себе смертный приговор, и тут же пугаюсь этого порыва. Нам запрещено прикасаться друг к другу. Я чувствую под пальцами шероховатость и жар его губ, и оказываюсь недопустимо близко. Мне страшно взглянуть на Креона, и я жмурюсь, ожидая вполне заслуженной оплеухи. Он не бьет меня, хотя стоило бы, а довольно мягко отцепляет от себя мои кисти.

– Извините, – быстро говорю я и прошу, – пожалуйста, не делайте глупостей.

Я по очереди открываю глаза.

Он молчит и смотрит на меня в темноте.

***

«Карсум Либертатис» гудит, подобно пчелиному улью: утром доставили любовницу Деция Мануция. И не абы кого, а популярную актрису, чьи имя, внушительный бюст и широкие бедра известны каждому. Эти примечательные бедра не только вытолкали из плодоносного чрева пятерых детей, но и стали предметом влажных фантазий, наверное, всего мужского населения Империума. Кроме меня.

(Как по мне, актриса уже старовата и выглядит слишком потрепанной, чтобы и дальше играть юных девочек в новых кинокартинах. Кстати, мой наставник тоже от нее не в восторге).

Разумеется, актриса все отрицает, а обвинение в порочной связи с таким слизняком, как Деций Мануций, воспринимает за оскорбление. На допросе она ведет себя, словно на съемочной площадке: театрально промокает глаза платочком и заламывает руки. Она произносит слова с таким драматическим пафосом, что едва не выводит Креона Прэтора из себя. На моей памяти он никогда не бил женщин, и актриса чуть не становится исключением из его личного кодекса чести.

После того, как актрису уводят, он измученно откидывается на спинку стула и поворачивает профиль ко мне.

– За что нам это, Ливий? – сетует он, и в ответ я лишь развожу руки в стороны.

Но это еще не конец. Вместо Деция, вызванного на повторный допрос, в дверях возникает величавая фигура куратора. Он опускается на место, где обычно сидят арестанты, и, сложив морщинистые кисти на столе, строго глядит на центуриона Прэтора.

– Зачем вы допрашивали актрису? – интересуется куратор, опустив приветствие.

– Обвиняемый Мануций указал на нее, – отчитывается Креон, – мы обязаны были проверить…

– С каких пор слова какого-то изнаночника имеют вес? – обрывает старик, – он уже давно должен быть в шахтах, а вам не престало запугивать законопослушных граждан. Мало того, что госпожа Тиберис – известная персона и деятель искусства, так еще и супруга министра образования. Чем вы заняты, Прэтор? Зачем вы превращаете свою службу в балаган?

Я почти слышу скрип зубов Креона, хотя он и раздается только в моей голове. По правде, я восхищаюсь сдержанностью моего наставника. На его месте, я давно бы взорвался. Особенно после того случая с убийцей девчонки из центра «Продукции и репродукции». С тех пор гнев бродит в нем, как вино в бочке.

– Мне жаль, господин, – вместо этого говорит он, – мы разберемся с этим в скорейшем времени.

Куратор удовлетворенно кивает, но не уходит. Нет необходимости быть гением дедукции, чтобы понимать: он здесь не ради актрисы и Деция Мануция. Тут что-то другое. Что-то, что пока ускользает из моего внимания. Честно говоря, я предпочел бы и дальше оставаться в неведении, а лучше и вовсе убрался отсюда подальше. Я не хочу присутствовать при этом разговоре, но и смыться не вправе. Пусть от меня никакой пользы, я все же не имею права бросать своего наставника на растерзание куратору.

– Господин, – начинает Креон после паузы, – раз вы здесь, могу ли я задать вам вопрос?

– Конечно, – благословляет старик.

– Почему вы отклонили мое прошение перевести заключенную Силва в центр «Продукции и репродукции»?

Что?

Мой рот открывается сам собой.

Я не имею малейшего представления, о чем идет речь. Зачем вообще подавать какое-то прошение? Мне казалось, что с той сумасбродной девчонкой все уже решено: она провела ночь в камере, как и хотела, а дальше отправится туда, где ей самое место. Ужасы тюрьмы должны были преподать ей урок и приструнить ее мятежный дух.