Смерть субъекта

Центурион всегда использует эту тактику. Первый удар – предупредительный. Второй уменьшит количество зубов заключенного. Третий выбьет из него все дерьмо. Четвертый…

Не будем об этом.

– Молчите, – елейным, будто ласковым голосом продолжает Креон Прэтор, – если вы не желаете поведать нам подробности, то сделаю вам одолжение: запишем, как есть. Вы отправитесь в шахты. Это тяжкий труд, он не каждому под силу, да и «изнаночников» там не любят. Нигде не любят. Вы, надо думать, уже оценили теплый прием…

– Я невиновен, – скулит Мануций, – я не такой. Клянусь…

– Qui tacet, consentire videtur, – с тяжелым вздохом произносит Прэтор, и обращается уже ко мне, – пишите, Велатус: ex lege…

– Нет, постойте! – не выдерживает заключенный. Он весь подбирается, и в нем вспыхивает, казалось бы, давно угаснувшая искра жизни. Видать, содержание в «Карсум Либертатис» и правда не пришлось ему по вкусу. «Теплый прием», о котором говорил Креон, сильное преуменьшение правды. Бедняге Мануцию, скорее всего, уже довелось испытать на себе все прелести презрения охраны и других арестантов.

– Ладно, – выкрикивает Мануций, – ладно-ладно-ладно! Я сам туда это засунул, хотел спрятать! Но я никогда не занимался изменой плоти. Мы использовали это с женщиной…

– Отлично, – удовлетворенно говорит Креон, – Велатус, пишите: имя женщины, возраст, статус в «Бенефиции»…

– Нет, – умоляет заключенный, – пожалуйста. Не надо. Я не скажу вам, кто она. Она… она законопослушная гражданка. У нее уже есть дети, мы просто не хотели…

Мерзкий кусок дерьма – думаю я, поражаясь внезапно охватившему меня гневу.

В такие моменты я искренне жалею, что связал свою жизнь с «Фациес Венена», и, конечно, что мне «посчастливилось» стать помощником дознавателя. Как правило, меня не трогают плаксивые речи заключенных, но трусость и лицемерие Деция Мануция по-настоящему отвратительны. Он не скажет имени сейчас, но сделает это позднее. В любом случае, личность женщины вскроется и ничего хорошего ее не ждет.

Деций и сам это понимает.

Но слов нельзя вернуть назад.

– Ее имя, – повторяет Креон, и добавляет мягче, – не беспокойтесь, Мануций. Если она действительно законопослушная гражданка, мы все проверим и отпустим ее с миром.

Арестант вдруг взрывается:

– Да пошли вы нахер! – орет он и его голос дребезжит, отражаясь от металлических поверхностей и гулких бетонных стен, – это не ваше собачье дело! Не ваше! Да, мы не хотели детей! Потому что она уже свое отработала, и еще один рот…

– Хватит, – прерывает его Креон угрожающим полушепотом.

Арестант умолкает, и, кажется, перестает даже дышать. Его бьет крупная дрожь. По его плешивой голове одна за другой катятся капельки пота. У воротника робы и подмышками расползаются влажные пятна. Еще одно проступает у него между ног – его мочевой пузырь не выдержал нервного напряжения.

Центурион обходит стол, будто устало опускается на свое место, и щелкает кнопкой переговорного устройства.

– Уведите.

Я утыкаюсь в свои записи, тщательно выводя слово за словом.

– Вы злоебучие выродки, – бросает Деций уже в дверях, за что один из пришедших за ним милесов награждает его смачным тумаком под дых.

Вс-с-с – воздух из глотки несчастного вырывается со звуком спущенной покрышки. Следом из коридора доносится еще несколько глухих ударов.

Мы остаемся одни, и Креон жестом манит меня ближе к себе. Представление, устроенное заключенным, оставило его равнодушным. Но центурион явно о чем-то размышляет, глядя в мою сторону – между бровей залегла вертикальная складка, а пальцы барабанят по поверхности стола.

Я теряю всю свою армейскую выправку, жалко шаркаю подошвами по полу. И вот я уже смотрю в коробку и вижу ее содержимое.

– Знаешь, что это, Велатус? – спрашивает Креон.

– Нет, господин, – вру я.

Я знаю: это средство контрацепции – привет из прежних времен. Когда-то их изготавливали из многих материалов, но конкретно этот экземпляр органического происхождения. Я слышал, что некоторые умельцы делают их из высушенных свиных кишок, а после используют по многу раз. Это негигиенично, но куда больше впечатляет сам факт, что кто-то не брезгует натягивать на свой хер зловонные потроха, да еще и тыкать этой мерзостью в священное женское лоно.

Мне по-своему повезло, что я избавлен от такой необходимости.

– Умница Ливий, – говорит Креон, – хороший мальчик.

***

В перерыве я успеваю сбегать за стаканом воды для центуриона, ведь его фляжка пуста. Он сух в эмоциональных проявлениях, но я и без них знаю, что он благодарен. Допросы – утомительная работа, по-настоящему кропотливый труд. Я подмечаю следы усталости на его лице, пока он пьет воду с жадностью путника в пустыне. Отставив стакан в сторону, он всматривается в документы, разложенные перед ним на столе. Тяжелый перстень с гербом лязгает о металл, пока Креон перебирает страницы.

Бряц-бряц-бряц.

Я возвращаюсь на свое место и тоже утыкаюсь в бумаги. Последний допрос оставил мне неприятное послевкусие, и я остро нуждаюсь в том, чтобы отвлечься на бюрократические нюансы. Это трудно. Мои глаза скользят мимо строк, а содержание не достигает до мозга. Я все еще перевариваю увиденное и услышанное. Слова, брошенные моим наставником, по-прежнему звучат у меня в голове.

Что это значило? Что-то же значило?

Задумавшись, я не замечаю, как два милеса вводят следующего арестанта, а зря. Это более, чем достойно внимания. Покосившись в сторону двери, я уже не могу отвести взгляд, таращусь, как глупый ребенок на площадного шута.

Как правило, женщины в «Карсум Либертатис» нечастые гости, а особенно молодые красивые женщины детородного возраста. По моей беглой оценке, заключенной не больше двадцати лет. Она юна и прекрасна, как сама весна, будто луч апрельского солнца проскользнул в эти мрачные стены и озарил их своим сиянием.

Бездонные озера ее глаз устремлены на меня. И от ее взгляда мне становится не по себе.

Ножки стула со скрежетом ползут по бетонному полу. Отвратительный звук еще больше нагнетает обстановку. От него мне чудится, что мне вырывают сразу несколько зубов.

Тело заключенной приземляется на сидение совсем невесомо, словно перышко, подхваченное потоком воздуха.

– Имя, – начинает центурион Прэтор.

Я смахиваю с себя наваждение и готовлюсь записывать. Я здесь, чтобы вести протокол.

Или, вероятно, чтобы взглянуть в лицо своей смерти.

В ее лицо.

– Юлия Силва, – отвечает она.

Глава вторая. Юлия Силва.

В конце весны мы с моей подругой Фаустиной вместе отправились на гуляния по случаю праздника плодородия. Горизонт казался безоблачным: времени до моего дня рождения оставалось достаточно, а у меня, вроде как, все было «схвачено».

Клавдий сам завел речь об этом, и мы заключили своеобразную сделку. Он признался, что был «немного» влюблен в меня в школе, оттого предложил свою кандидатуру на роль моего будущего супруга. Мы знали друг друга с детства, и чувства к нему у меня были скорее братские, но за неимением альтернативы я согласилась. Куда лучше сочетаться браком с человеком хоть сколько-то тебе близким, чем подвергнуться унизительной процедуре спаривания со случайными партнерами в центре «Репродукции и продукции».

Раз, другой, третий, десятый…

Болезнь, когда-то убившая большую часть людей в стране, не обошлась без последствий и для уцелевших. У последующих поколений сильно ослаб иммунитет, наблюдались генные мутации и проблемы с фертильностью. Зачастую, женщинам, очутившимся в центре, приходится вступать в связь с дюжиной мужчин, прежде чем наступит беременность.

Пропаганда называет это «работой на результат».

Также, как трудятся рабочие на заводах, должны упорно трудиться и мы – лежа с раздвинутыми ногами.

Клавдий сказал, что не позволит мне пройти через это, и я была чрезвычайно благодарна ему за такие рыцарские слова.

Он сказал, что не станет на меня давить.

В ответ я поклялась, что попробую его полюбить, пусть на это и понадобится время.

К счастью, Империум куда больше заинтересован в детях, рожденных в семье, нежели произведенных в центре «Репродукции и продукции», отчего женатым людям дается масса поблажек. Два года на первого ребенка, перерыв в три перед вторым, и по целых четыре на всех последующих. Как бонус – возможность заниматься воспитанием самостоятельно, жилье и куча социальных льгот. Никаких казенных заведений, куда новорожденных забирали чуть ли не после первого крика. Никакой очереди на оплодотворение у дверей твоей палаты. Никакого насилия. Все добровольно.

Оттого я по-настоящему обескуражена, когда Фаустина вдруг говорит:

– Я вчера была в центре.

Мы сидим на холме неподалеку от монументального здания «Бенефиция», пьем лимонад, и глазеем на праздничную суматоху на площади. Нас куда больше привлекает возможность поехидничать над разрядившимися в пух и прах высокопоставленными чиновниками, нежели сам парад. Это правда забавно – все эти пестрые, помпезные одеяния, что напялили на себя палачи и садисты. Они – словно сама смерть, примерившая шутовской наряд.

Я давлюсь, и напиток едва не идет у меня через нос. Я перевожу взгляд на Фаустину.

– Зачем? – спрашиваю я, – до твоего дня рождения еще есть время.

– Затем, – спокойно откликается она, – хотела все разузнать, посмотреть. Я не найду мужа за пару месяцев.

– Да ладно, – фыркаю я, – ты красавица. Ты запросто кого-то найдешь и…

Фаустина и правда безобразно красива, и хороша той красотой, что особенно котируется в Империуме. У нее большие глаза, широкие бедра и волосы оттенка белого золота. Обладает она и другими достоинствами, которых я лишена. У нее кроткий нрав. А еще Фаустина искренне хочет стать женой и матерью, и в школьные годы усердно постигала необходимые для того предметы, вызывавшие у меня лишь раздражение.

Я так и не решила, чем хотела бы заниматься.

Когда в стране произошел третий энергетический кризис, я воображала, что спасла бы всех, открыв в себе талант к инженерному делу. Когда возникла угроза новой волны пандемии, я грезила, как найду лекарство. Когда засуха сгубила весь урожай, я решила, что могла бы стать агрономом. Но я не проверяла на практике, пригодна ли я для чего-то из этого.

Меня возмущает сам факт, что в Империуме трудятся только женщины, непригодные для размножения. Да и работа эта… Едва ли работа мечты. Я никогда не видела их своими глазами, но слышала немало разговоров о том, как безрадостна участь «пустышек».

Везение это или нет, но пригодным, как мы с Фаустиной, полагается посвятить себя производству потомства, а не горбатиться с трупной тележкой в инфицированных регионах.

Впрочем, после исполнения священного долга, мы все же вправе найти себе занятие по вкусу, но выбор совсем невелик. Можно стать школьной учительницей по домоводству, помощницей в центре «Репродукции и продукции» или реализовать себя в пропагандистском искусстве. Например, написать книгу, вдохновляющую молодое поколение на создание крепкой семьи, симфонию о любви к родине, жизнеутверждающий пейзаж, хвалебную оду, или, если после пятых родов твоя красота не увянет, снятся в кино.

Из-за кино, вероятно, моя бедная Фаустина и отправилась добровольно в то место, одна мысль о котором вызывает у меня тошноту.

Недавно вышла новая кинокартина «Страсть – это долг»: про бедную сироту, попавшую в центр «Репродукции и продукции» и встретившую там свою любовь. Одним из первых партнеров героини оказался добрый, нежный и чуткий красавец, который влюбился в нее и тут же предложил руку и сердце. Остальные сорок минут фильма они собирали нужные справки, чтобы вызволить девушку из центра и узаконить свои отношения, а после… ругались из-за ревности, вспыхнувшей в кавалере: его ли чадо ждет героиня или кого-то из предшествовавших кандидатов?

Вам интересен финал?

Догадайтесь.

Кавалер сказал: это не важно, я все равно буду любить это дитя.

Отвратительная, слащавая ерунда, но моя Фаустина смотрела со слезами умиления на глазах. Я кривилась, но в кинотеатре всегда две программы: про сталелитейный завод и про любовь. Про завод мне уже набило оскомину. Это еще большая чушь, чем «Страсть – это долг».

– А если я не хочу? – начинает подруга и мое сердце пропускает удар. Я жду, что она скажет что-то крамольное в духе «если я не хочу этого всего?». Но она заканчивает, убивая во мне робкий росток надежды: – Не хочу искать?

– Только не говори, что тебя вдохновил тот глупый фильм! – взрываюсь я, – Фаустина, так не бывает в жизни! Что тебе наплели в центре? Что тебе огласят весь список кандидатов? Это ложь! Их будут запускать к тебе по очереди, а ты даже не будешь знать их имен. Родишь ребенка – толком не зная от кого. Его отберут и ты его никогда не увидишь, как и своего героя-любовника!

– Герой-любовник, – повторяет Фаустина с блаженной улыбкой, – и где ты только все это берешь? Сама тайком читаешь романы?

– Читаю, – сдаюсь я, и желчно добавляю, – потому что больше нечего! Я бы лучше учебник по географии почитала, чем эти романы.

– География… – нараспев тянет подруга, – зачем тебе это? Хочешь уехать из столицы?

– Хочу узнать про мир вокруг, – признаюсь я, – за пределами…

Я осекаюсь и встревоженно оглядываюсь по сторонам: на площади грохочет марш, а другие компании, расположившиеся на склоне, далеко, но в Империуме везде найдутся чужие уши, готовые вцепиться в опасные слова. Тут и там я вижу праздничную синюю форму тиронов и милесов, младших братьев «Фациес Венена». И пусть они здесь, чтобы отдохнуть, с удовольствием изобьют меня дубинкой, если услышат, о чем я болтаю.

География – не какое-то секретное знание, а в школьном курсе нам достаточно рассказывают об устройстве Империума, его городах, природе и сельскохозяйственных регионах. Большего нам знать не нужно: за морем ничего нет.

Болезнь уничтожила остальной мир.

Выжили только мы, потому что были разумными и осторожными.

Нам обещают, что когда-нибудь, когда мы родим достаточно детей, будут построены новые корабли и люди заселят опустевшие территории. Понадобятся долгие годы и целые поколения, мы с Фаустиной вряд ли до этого доживем. Нам придется довольствовать тем, что есть – жизнью в стеклянной банке, ограниченным мирком куриц на птицефабрике.

Беседа заходит в тупик.

Фаустине нет дела до географии. Она подбирает среди травы небольшой цветок, садится поближе, и пристраивает находку в мою прическу. Отведя в сторону мои волосы, она шепчет:

– Хорошо, дорогая, будь по-твоему, – ее дыхание щекочет мне ухо, – я попробую сегодня кого-то найти, ведь сама Юнона благоволит союзам, заключенным в этот день. Смотри…Только не пялься!

Но я делаю именно то, от чего она меня предостерегает: поворачиваю голову и прослеживаю направление ее взгляда. Выше по склону сидят двое мужчин.

– Такой симпатичный, – продолжает подруга, – подойду и познакомлюсь!

Я почти радуюсь, что мне удалось достучаться до задурманенного романтическими бреднями разума Фаустины и сподвигнуть ее к экстренным поискам супруга. Мои глаза изучают босые ступни в траве, скользят вверх по икре, пока не спотыкаются о кисть руки, покоящуюся на колене. Я замечаю кольцо.

Проклятье!

Фаустина уже оправляет юбку, прежде чем встать, но я хватаю ее за руку.

– Стой, – испуганно шепчу я, – не вздумай!

– Почему?

Цветок, вдетый в мою прическу, срывается и падает вниз, исчезая среди травинок на склоне. Солнце больше не греет. Из земли, на которой мы сидим, струится холод, заползающий мне под кожу и наполняющий все мое существо.

– Тот, что постарше – центурион, – выплевываю я, – они из «Фациес Венена».

Меня не обмануть гражданской одеждой.

– С чего ты взяла? – недоумевает Фаустина. Я чувствую, как под моими пальцами каменеет ее предплечье.

– Кольцо, – поясняю я, – женщины их не интересуют. Они предпочитают дрочить друг другу, конечно, когда не заняты допросами и пытками.

У Фаустины куда более весомый повод ненавидеть этих людей, чем у меня. «Фациес Венена» когда-то казнили ее отца, распорядителя продовольствия, утаившего в голодный год крохи для своей семьи. Это по-настоящему возмутительно, что не мелкие сошки, а крысы из тюремных застенков посмели выползти на свет и показаться нам на глаза.

Уж лучше центр «Продукции и Репродукции», чем спутаться с кем-то из них. Лучше смерть.

– Врага нужно знать в лицо, – говорю я.

***

До комендантского часа еще есть время, а я не хочу идти домой, потому направляюсь к Клавдию. Мне сейчас не выдержать тишины и одиночества пустой квартиры, а он – мой последний близкий человек. Только он способен понять меня и утешить. В конце концов, совсем скоро мы станем мужем и женой, а значит, нам следует делиться друг с другом, как хорошим, так и плохим.

Клавдий живет в другом квартале столицы, домусы здесь куда симпатичнее и почти не напоминают бараки. Они просторные, малоэтажные, оборудованные балконами и уютными палисадниками, где днем всегда стоит суматоха из-за резвящейся детворы. Этот квартал был отстроен специально для многодетных семей, чтобы продемонстрировать, как о них заботится государство.

Семья Клавдия считается образцово-показательной. У него целая орава братьев и сестер, а его родители – уважаемые граждане и почти герои. Они завели всех своих отпрысков еще до ужесточения репродуктивной политики, когда для хорошего социального статуса было достаточно иметь всего троих детей. С Клавдием их семеро, а его мать, хоть и считается старородящей, но опять на сносях. Видя это розовое, округлое лицо, пухлые предплечья и большой живот, я поражаюсь ее здоровью. Складывается впечатление, что она и восемьдесят лет продолжит выталкивать из своего чрева младенцев во славу Империуму.

Аве, аве, аве.

Дверь мне открывает младшая сестра моего жениха. Ей десять лет – у нее смешные косички и чумазый курносый нос, она еще не имеет и малейшего представления о том, что ждет ее в будущем. Вероятно, к моменту ее совершеннолетия требования станут жестче. Или все это безумие наконец прекратится. Одному Юпитеру известно, что будет.

Стоит нам хоть немного расслабиться, боги шлют нам испытания: не голод, так новый очаг распространения той страшной болезни. А государство всегда реагирует на трудные времена радикальными мерами.

– Как дела? – спрашивает малышка, сопровождая меня сквозь лабиринты их огромной квартиры к комнате, что Клавдий делит со старшим братом.

Я не знаю, что ей ответить. Ответ отягощает мою наплечную сумку. И ответ этот точно не для ушей маленькой девочки. Я бормочу что-то невнятное, и, сестра жениха с готовностью вываливает на меня рассказ о своей беззаботной жизни, пока строгий взгляд Клавдия не вынуждает ее заткнуться.

Он хорошо меня знает. Он сразу понимает, что что-то не так, плотнее прикрывает дверь и заключает меня в объятия.

– Юлия, что случилось? – спрашивает мой жених, успокаивающе поглаживая меня по спине и волосам, – кто тебя обидел?

– Я… она… – только и могу молвить я.

Конечно, я принимаюсь реветь. Я держала это в себе с момента, как посетила центр «Продукции и репродукции».

Струна слишком долго была в напряжении и лопается.

Клавдий усаживает меня на постель и отлучается за стаканом воды.

Я утираю слезы рукавами, и вытаскиваю из сумки небольшой бумажный пакет, что мне выдали в центре. Вернувшись, мой жених придирчиво разглядывает содержимое, а я пью воду рваными, судорожными глотками. Капли стекают у меня по подбородку, но я этого не замечаю.

– Что это значит? – беспомощно роняет Клавдий, – Юлия…

– Я и без тебя знаю, как меня зовут, – не сдерживаюсь я, – ты же сам все понимаешь!

– Нет, милая, – возражает он, – не понимаю. Это…

– Это вещи Фаустины, – почти кричу я, – их отдали мне, потому что больше некому! Она указала меня, как родственницу, когда пришла к ним, пришла добровольно, и…

– Она умерла, – озвучивает Клавдий.

Он отдергивает руки от пакета, словно в нем не вещи, а разделанный труп самой Фаустины.

– Ее убили, – уже тише говорю я, – убил какой-то выблядок. Ведь они же ни за что не отвечают! Им нет дела, что за людей они допускают до размножения. Главное, чтобы у него стоял чертов хер, а вот проверить, все ли в порядке у него с головой – да кто станет этим заниматься?! Он же не головой будет делать детей!

– Пожалуйста, не выражайся, – просит меня жених.

Он отходит к окну и с опаской смотрит на улицу. Мне мерещится в нем желание задернуть шторы, чтобы отгородиться от внешнего мира, но шторы отсутствуют. Они под запретом в Империуме. «Фациес Венена» должны знать, что все погасили свет и спокойно спят в своих постелях, а не вынашивают ночи напролет планы заговоров и бунтов.

– Но его хотя бы накажут? – осторожно спрашивает Клавдий. Он почти шепчет, боится, что его кто-то услышит. Поди воображает себе, что в стены встроены подслушивающие устройства и любое крамольное слово тут же внесут в личное дело.

Но в Империуме нет никаких подслушивающих устройств, а располагаем мы только самыми допотопными технологиями. Говорят, что большую часть подобных вещиц уничтожили тогда же, когда и летательные аппараты из какого-то почти суеверного страха. Говорят, все же что-то осталось, а еще, что в подвалах тайной полиции есть целые секретные лаборатории, где разрабатывают всякие хитрые штучки, вроде приборов для слежки, человекоподобных машин и оружия массового поражения.

Говорят… говорят, говорят.

А мы слушаем, ведь зачем нам какие-то приспособления, когда куда надежнее самим друг за другом следить?

– Не сомневайся, – злобно заверяю я, – в «Фациес Венена» его заставят сожрать собственные яйца за убийство детородной женщины.

Клавдий мученически морщит брови, но больше не просит меня осторожнее выбирать выражения.

– Но что это изменит? – упавшим голосом продолжаю я, – ничего. Ничего не изменит. Это не вернет Фаустину… она… Юпитер…

– Ох, милая… – снова вздыхает он, – мне так жаль…

Он порывается опять меня обнять, но я предупреждающе выставляю перед собой руки. Печаль и гнев во мне сменяются каким-то отупением. Мне хочется свернуться, обхватить ноги, прижать колени ко лбу и обратиться в камень в таком состоянии. Лежать, как ископаемая раковина на морском берегу.

– А мне как жаль, – говорю я.

Я складываю пакет с вещами Фаустины обратно в сумку. Мне совестно расплескивать свой яд рядом с ними. Это непочтительно в отношении ее памяти. Она знала, на что идет. Она храбро приняла свою участь. А во мне слишком много противоречий для ангельской кротости.

Клавдий садится на кровать, но чуть поодаль, больше не пытаясь вторгнуться в крошечную крепость скорби, что я тут построила.

– Знаешь… – я провожу ладонью по лицу, массирую ноющие после слез веки, – я… я виновата перед ней. Да, я пыталась ее отговорить, но плохо пыталась. Но было кое-что еще…

– Что?

– Мы были на празднике… и она хотела там с кем-то познакомиться, – исповедуюсь я, – но я ее отговорила. Потому что те люди они были… ну… из этих… из, – я глотаю грубое слово, – а сейчас я думаю, что лучше бы она запрыгнула на член к палачу, сохраннее была бы, чем…

– Ох, Юлия, – повторяет Клавдий, – тебе не стоит быть такой непримиримой…

– Ну, давай, – тороплю я, – расскажи, какой мне стоит быть и что мне стоит делать.

– Извини, – сконфужено бормочет мой жених, – они просто выполняют свою работу, очень тяжелую работу, приятного в ней точно мало. Все мы… делаем, что можем сделать. Просто представь себе, какой бы тут был бардак без…

– Замолчи, – обрываю я, – я не хочу это слушать. Их работа – пытать и убивать людей. Моя работа – рожать. Я все поняла. Когда, кстати, мы уже пойдем в «Бенефиций», чтобы все оформить? Времени осталось…

– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить, – останавливает меня Клавдий.

По правде, ему и не нужно ничего говорить. Я все понимаю из того, как виновато звучит его голос.

Понимаю, что больше нет у меня жениха.

***

Наивно было рассчитывать, что мне позволят уйти далеко.

Я прикинула время, и по моим расчетам располагала такой роскошью, как пятнадцать минут на побег. Пятнадцать минут на шествие по темному, замершему, спящему городу, среди коробок домусов, среди клумб и трафаретов деревьев, во мраке кажущихся чудищами из детских сказок.

Да это просто смешно!

Куда вообще можно добраться за пятнадцать минут?

Пока я шла под звездным небом, вдыхая полные легкие опьяняющего чувства свободы, дерзости и бунта, чья-то тень в окне наблюдала за этой сумасбродной прогулкой. Чьи-то шаги простучали по лестнице, и чей-то сжатый кулак стукнулся в дверь комнаты коменданта.

Чей-то голос сказал:

«Там какая-то нарушительница бродит одна в темноте».

Меня схватили куда быстрее, чем через пятнадцать минут. А вот сколько я провела в камере без окон, дожидаясь своей очереди на допрос, мне неведомо. Время в такие моменты имеет неприятное свойство как-то растягиваться и замедлять свой ход.