Смерть субъекта

Рита Лурье

Смерть субъекта

Акт I.

Жертвоприношение.

Вам нужна форма, а нам – сущность.

Карин Бойе «Каллокаин».

Мое имя Юлия Силва, мне семнадцать лет, одиннадцать месяцев и двадцать девять дней, что означает – завтра мой день рождения. Завтра мой день рождения и вместо тортика с кремовыми розочками мне уготовано сексуальное насилие.

Я вовсе не пытаюсь сгустить краски и нагнать драматизма.

Как это ни называй, суть не меняется: с момента моего совершеннолетия я буду содержаться в «Центре продукции и репродукции» и ежедневно совершать коитус с разными мужчинами, пока это не даст результат. На протяжении следующих десяти лет я должна буду исполнить свой долг перед государством, после чего наконец-то получу возможность сама распоряжаться своей судьбой. И своим телом. В моем случае между ними стоит знак равенства.

Десять лет, пять новых граждан, чтобы поправить плачевную демографическую ситуацию, и внушительное количество партнеров. Прикинув в уме, я заключила, что за весь срок в сумме потенциальных отцов моих будущих детей наберется чуть ли не полусотня. Вот такая гребаная математика. Вот такие, блестящие, мать их, перспективы.

Если вы меня спросите – они мне нисколько не нравятся.

Оттого я и сижу на кухне в тесной квартирке нашего домуса, и, покусывая ноготь на большом пальце, пытаюсь придумать, как этого избежать.

По закону граждане, достигшие шестнадцатилетия, имеют право вести самостоятельную жизнь, так что мне позволили занимать эту жилплощадь и дальше, когда я осиротела. Впрочем, нам и дают отмашку на эту «самостоятельную жизнь» с расчетом, что к восемнадцати годам мы успеем обзавестись своей семьей. Если бы у меня уже были муж, ребенок, или подтвержденная в «Бенефиции» беременность, я получила бы отсрочку.

Увы, я одна, а моя договоренность о фиктивно-нефиктивном браке с Клавдием, бывшим одноклассником, накрылась медным тазом, как только он встретил свою истинную любовь. Они ждут малыша, и жене Клавдия точно не грозит то, что грозит мне. Империум свято чтит институт брака, и эти дети родятся в любви, а не будут произведены, словно детали для колесницы на сталелитейном заводе.

Было бы мне легче, если бы я знала имена тех мужчин? Если бы в центре «Репродукции и продукции» передо мной разложили красочный каталог с фотографиями и описанием «товара» для выбора?

Если бы я, грызя многострадальный ноготь, торговалась и набивала себе цену:

Этот – уродлив, этот – подлец, а этот для меня слишком глуп, и я не хочу, чтобы его гены неандертальца потом проявились в моем потомстве.

Этот… пожалуй, сойдет.

Нет.

Кто-то скажет, что я сама виновата: я всегда знала, что меня ждет, и у меня было достаточно времени, чтобы подсуетиться и найти себе мужа. Кто-то скажет, что я не имею права роптать, ведь иным приходится куда хуже. Например, несчастным женщинам, что по медицинским показаниям оказались нерентабельными для государства. На них стоит клеймо позора, и в Империуме они выполняют самую тяжелую, грязную и опасную для жизни работу. В отличие от них я получила дар, что, по мнению некоторых, не способна оценить по достоинству. Я могу спасти всех нас – ведь после той эпидемии, унесшей жизни доброй половины населения страны, мы находимся под неминуемой угрозой полного исчезновения. У меня между ног наше будущее. Я могу дарить жизнь. И, по правде, я не вижу в этом ничего плохого – я хотела бы ее подарить. Я хотела бы завести своих детей, любить их и воспитать прекрасными людьми.

Но я не хочу делать это, когда мне приказывают.

Я хочу сделать это, когда пойму, что время пришло.

Я хочу стать личностью, их примером для подражания, а вовсе не испуганной, загнанной племенной кобылой, которую поставили перед фактом.

Сирена за окном – тоже факт. Она визжит, возвещая, что мне положено погасить свет и лечь в постель. После наступления комендантского часа все законопослушные граждане спят, а ночные бдения – удел маргиналов. Ни один приличный человек не станет бодрствовать до утра, чтобы потом явиться на службу с заспанной и помятой рожей. Империум не ущемляет наших свобод, он заботится о нашем благополучии. Здоровой стране – здоровая нация. Эпидемия научила нас правильно расставлять приоритеты.

Я щелкаю выключателем и смотрю в окно. Словно язык огромной собаки луч прожектора лижет убогие коробки домусов. Окна гаснут одно за другим.

А мне так хочется, чтобы кто-то оставил свет на ночь включенным!

Этот свет стал бы символом, стал бы моим маяком.

Сирена стихает, сменяясь скрежечущим голосом диктора из колонок на улице. Я давно не вслушиваюсь в чушь, которую он несет. Слова, оглушительные в безмолвии спящего города, тяжко падают в пустоту внутри моей головы. После вечернего напутствия следует гимн, и стоя у окна, я будто отдаю ему дань почести, как настоящая патриотка. Но это не так. Я – и есть тот маргинал, что нарушает все правила. Я – бунтарка.

У меня было время, чтобы подготовиться, но вместо того, чтобы искать замену изменщику Клавдию, я сидела здесь в темноте много ночей подряд, изучая с какой регулярностью и в какие часы выходит ночной патруль. Ровно в полночь, когда один отряд «Фациес Венена» отлучится, чтобы смениться другим, у меня будет шанс.

Вот он – мой подарок на день рождения: пятнадцать минут на побег.

И пусть эта идея заведомо обречена на провал и грозит мне путевкой в зловещую тюрьму «Карсум Либертатис», я обязана этим воспользоваться.

Я должна рискнуть.

Глава первая. Ливий Велатус.

Пятьдесят лет назад страшная эпидемия выкосила большую часть населения Земли. Наше островное государство лишилось двух третей своих граждан. Уцелевшие были готовы выжить любой ценой: они сожгли корабли, взорвали все летательные аппараты и обрубили малейшие связи с зараженным миром снаружи. После принятия мер предосторожности они вплотную приступили к возрождению популяции.

Трудолюбивые чрева породили Империум, а вместе с ним и нас – «Фациес Венена», оплот порядка среди хаоса и пустоты. Dura lex sed lex. Мы – закон. Мы – тайная полиция нового мира. Тайная… лишь условно. Наше существование – ни для кого не секрет.

В Империуме вообще ни у кого нет секретов.

А у меня есть…

Mi nomen est Ливий Велатус и недавно меня повысили в должности. Теперь я с честью ношу черную форму оптио с серебряным шнуром через плечо и бляху со знаком подразделения. В отличие от младших чинов, нам выделяется целых шесть свободных дней в месяц. Нас лучше кормят. Мы избавлены от участия в рейдах и патрулировании, а львиная доля нашей работы сосредоточенна в штабе. Но и тут мне повезло куда больше, чем моим товарищам: я, а не кто-то другой, удостоился привилегии стать правой рукой центуриона.

Я веду протоколы допросов. Моя задача – смотреть и записывать, наматывать на ус, учиться у лучших. У лучшего. У легендарного центуриона Креона Прэтора.

От этого имени трепещет любой заключенный в «Карсум Либертатис», оно внушает уважение каждому в «Фациес Венена», и только я имею право звать его своим другом. Это право даровал мне сам куратор тайной полиции. Он решает, кто с кем будет «дружить». Или, правильнее сказать – кто за кем будет шпионить.

Сегодня куратор снова призывает меня к себе.

Он очень стар, и тонкая, как папирус кожа, туго обтягивает его лысый череп. Не смотря на почтенный возраст, он самый могущественный и опасный человек во всей столице. Жернова его великих дел запросто перемалывают кости таких, как я.

Он способен уничтожить меня одним взмахом руки, как способен уничтожить любого, даже такого несокрушимого атланта, как Креон Прэтор. К атлантам сложнее подступиться, да только и они смертны. И у них есть свои слабости.

– Поздравляю с повышением, мой юный друг, – дружелюбно говорит куратор, и его ладонь режет воздух, окидывая стол с напитками. Хоть у меня и пересохло в горле от волнения, а угоститься настоящим чаем – редкая удача, я вежливо отказываюсь.

– Благодарю, господин.

Куратор поднимается с кресла и обходит меня по кругу мягкой походкой хищника. Я держу голову прямо, и украдкой разглядываю грубое сукно его одежды. Он не носит торжественных знаков отличий, золотой и серебряной имперской символики, отдавая предпочтение чему-то скромному и простому. Лишь на праздники он облачается в церемониальный плащ с пурпурным подбоем. Сюда он, понятное дело, приехал без него.

– Я думаю, ты догадываешься, что здесь не обошлось без моего участия, – продолжает куратор, чуть улыбаясь, – уже вторая услуга, оказанная мной, верно, Ливий?

– Да, господин, – повторяю я, и все же замечаю, – но в этот раз…

– Не стоит, – пресекает он, – считай это поощрением за верную службу. Я не потребую с тебя чего-то сверх меры. Моя цена останется прежней.

Я открываю рот, намереваясь снова сказать:

Да, господин.

Почтение и послушание – первые уроки, что осваивает каждый рекрут «Фациес Венена». Их вбивают нам в головы и кости… в буквальном смысле.

Насилие – лучший учитель.

От очередной порции благодарностей меня останавливают узловатые пальцы куратора, по-отечески поправляющие перекрутившийся шнур у меня на плече.

– Ты – мои глаза и уши, Ливий, – напоминает он. Будучи, как и все пожилые люди, подверженным философским настроениям, дальнейшее он добавляет задумчиво, – лишь тот, кто имеет свои тайны, способен в полной мере овладеть чужими.

– Да, господин, – соглашаюсь я.

– Но помни, мой юный друг, – говорит куратор, – я занятой человек и оттого высоко ценю свое время. Тебе не стоит испытывать мое терпение.

Это было очевидно с самого начала: никто не повышал меня за заслуги, по правде, весьма посредственные; никто не назначил бы меня правой рукой центуриона просто так.

Куратор ждет, что я принесу ему голову Креона Прэтора на золотом блюде, как изысканную закуску. Он хочет сделать из его черепа кубок и испить из него вина. И он прав – я действительно лучшая кандидатура для вероломного предательства, поскольку поводок, наброшенный мне на шею, не оставляет права выбора.

Погубить того, кому я поклялся в верности.

Или приговорить себя самого.

***

Десять листов протокола заполнены моим педантичным почерком, а одиннадцатый я оставляю себе. Я подкладываю его между остальных, и проставляю номер дела уже на двенадцатом. На свой страх и риск, я проворачиваю это каждый раз, делая записи на допросах.

Так у меня образуется бумага для личных заметок.

Я прячу ворованные страницы в небольшой трещине между стеной и умывальником, в своей комнате общежития «Фациес Венена». Огарок свечи, раздобытый в ночь перебоев с электроснабжением, идеально умещается в сливное отверстие раковины. Со спичками и ручкой пришлось проявить больше смекалки: кусочек клейкой ленты удерживает их между решеток радиатора.

Это вынужденные меры. Префект общежития проводит обход каждый вечер, и тщательно изучает каждый дигит в наших комнатах. Свободы у нас не больше, чем у заключенных. Только глупец станет прятать писчие принадлежности у себя под матрасом. Там смотрят в первую очередь.

Лишь после ухода префекта, когда мир погружается в темноту, я приступаю к делу.

Это не исповедь. Не роман, который никогда не будет опубликован. Не сатирические заметки о быте и внутренней кухне «Фациес Венена». Не философский трактат. Юпитер упаси: у меня нет грандиозных идей или каких-то там важных мыслей, что стоило бы донести до потомков. Я не берусь выносить оценку системе, общественному строю или людям вокруг, и уж точно не намерен разглагольствовать о необходимости каких-то там перемен.

Мои записи – praesumptio innocentiaerae, но вовсе не для меня.

Я не стану раскрывать на этих страницах свой гаденький секрет, но считаю важным сообщить, что в него был посвящен господин куратор. Это он не доложил обо мне. Он нарушил правила ради личной выгоды. Он меня покрывал. Это все он, он, он.

Я не ставлю себе цель скомпрометировать значимую персону, и мне, по сути, нет до этого дела, хотя я примерно и представляю, какими будут последствия. Даже жаль, что я не увижу этот колоссальный скандал своими глазами. Если мои записи попадут в чужие руки, мои глаза вообще ничего уже не увидят. Меня казнят. Куратора, возможно, тоже. Мне его не жаль, но я не желаю ему смерти.

Мне нужно другое: чтобы все знали: центурион Креон Прэтор не виноват.

Он понятия не имел, кого допустил в немногочисленный круг своих приближенных; кем на самом деле являлся Ливий Велатус. Креон – одна из жертв моего обмана. Ему нечего предъявить. Он достойный человек с крепкими принципами.

Вот и все, что мне хотелось сказать.

Впрочем, у меня есть крошечная просьба к тому, кто будет назначен на рассмотрение моего дела:

Пусть именно центурион Прэтор и приведет приговор в исполнение. Он имеет на это неоспоримое моральное право. Я предал его доверие и заслуживаю смерти от его руки.

Конечно, никто не предоставит мне права выбора. Но, сидя на полу, над утаенными казенными листами, я могу позволить себе помечтать:

Я хочу, чтобы он стал моим палачом.

Мы никогда не будем ближе, чем в момент, когда нас повенчает смерть.

Sub specie aeternitatis.

***

Несколько раз в год в Империуме проходят праздники национального масштаба.

С граждан снимаются все обязанности, приостанавливается ведение дел и исполнение приговоров, и даже сотрудники «Фациес Венена» могут позволить себе побыть простыми людьми. Разумеется, если сберегли «отпускные» дни. Остальным полагается и дальше следить за порядком.

Тироны и милесы, кому выделяется в месяц всего по два и четыре дня на отдых, хмуро шныряют между толпы с табельным оружием наперевес, и не пытаясь утаить зависть к беззаботным гулякам. Они и сами не прочь надраться, потанцевать и приударить за незамужними женщинами, еще не приступившими к исполнению долга перед страной.

Насколько мне известно, эти массовые мероприятия и задуманы, чтобы подтолкнуть молодежь к заключению союзов и повышению рождаемости. Уже стало традицией, что вскоре после праздника в «Бенефиции» выстраиваются очередь из желающих узаконить брак. Через девять месяцев повсюду затрубят о резком всплеске рождаемости.

Аве, Империум!

Не обходится и без скандалов в «Фациес Венена»: мы блюдем целибат, принося себя в жертву общему благу, но нет-нет, а кто-то возьмет и нарушит устав ради пары синих глаз или задорно-торчащих сисек.

Конечно, за такое не предполагается наказания – произвести потомство – тоже своего рода служба отечеству, только о «престижной» карьере в наших рядах можно забыть.

Лично я не имею амбициозных фантазий о том, чтобы дослужиться до центуриона или – страшно сказать – трибуна, как не жалею, что отринул другой путь – обзавестись семьей. Мне не нужно ни то, ни другое. Но я искренне радуюсь, что и моего друга Креона это тоже не сильно интересует. Он еще относительно молод, ладно сложен и хорош собой, но по натуре волк-одиночка, и всецело предан своей службе в «Фациес Венена».

Если куратор не прикончит его моими руками, то, зуб даю, однажды, Креон займет его место. Я предполагаю, что по этой причине старик и желает его устранить. Рано или поздно на смену куратору придут такие, как центурион Прэтор, молодые, сильные и идейные.

И мир станет лучше.

Бла-бла-бла.

Мы наблюдаем парад, устроившись на пригорке холма возле «Бенефиция», и, приметив куратора в праздничной колеснице, я невольно сравниваю его и Креона.

Куратор облачен в свое торжественное одеяние. Подкладка его плаща развевается на ветру и полыхает всеми красками вишневой мякоти. Он приветствует толпу царственным жестом, и под звуки праздничных маршей произносит речь о плодородии и процветании.

Аве, Империум.

А мой наставник… по нему и не скажешь, что он ночной кошмар заключенных «Карсум Либертатис», дознаватель и палач, жестокий и безупречный центурион, лучший из всех, кто когда-либо носил форму тайной полиции и все в таком духе. Сегодня на нем, хоть и застегнутая по армейской привычке на все пуговицы, но простая, гражданская одежда. Лишь его короткая стрижка и шрамы говорят о годах, проведенных в рядах «Фациес Венена». Креон куда старше меня и застал еще те масштабные восстания, что в свое время угрожали благополучию Империума. Сейчас трудно поверить цену, что пришлось заплатить за покой и стабильность.

Иногда я представляю, что мои родители могли быть одними из бунтовщиков и тоже содержались в «Карсум Либертатис». Это глупые домыслы. Мне ничего о них неизвестно. А мой наставник имеет какую-то почти сверхъестественную способность ловить меня за такими нелепыми фантазиями. Вероятно, смутьянство в эти моменты слишком отчетливо написано на моем лице.

– Что за кислый вид, юнец? – спрашивает он, и я тут же смущенно отвожу взгляд. – Где радость по случаю твоего повышения? Мы наконец-то можем это отметить.

– Отметить, – заторможено повторяю я.

Я не могу поделиться с ним, что приватная беседа с куратором убила во мне все воодушевление.

– Да, Ливий, – говорит Креон, – например, выпить чего-то по случаю. Ты когда-нибудь пробовал алкоголь?

– Нет, господин, – бубню я себе под нос.

Обращение по имени из его уст, безусловно, приятно, но режет мне слух. Да и я не способен отзываться без должного уважения даже в неформальной обстановке. Распитие спиртных напитков, порицаемое, но не запрещенное полностью в рядах «Фациес Венена», находится явно за пределами той «неформальности», которую я могу себе позволить.

Для меня уже само по себе нонсенс проводить время со своим наставником в нерабочее время, пусть это и подразумевается дружескими отношениями.

Я смущаюсь. Смущаюсь от его предложения, смущаюсь от того, что мы сидим на холме и глазеем на парад, как обычные люди. Смущаюсь от того, что, опустив глаза, могу видеть его босые ступни, зарывшиеся в траву, и ботинки, стоящие рядом. Меня так и подмывает спросить: зачем он это сделал? Креон Прэтор и в знойный день не расстегнет единую пуговичку на одежде, и вдруг избавился от обуви. Эта потребность соприкоснуться с природой кожей отдает чем-то первобытным, и настолько личная, что мне неловко быть тому свидетелем.

Это явно не то, что от меня ждет услышать куратор. Он хочет получить доказательства того, что Креон – предатель, а не обычный человек с безобидными причудами.

– Я не думаю, что это хорошая идея, – запоздало отзываюсь я.

– Не волнуйся, юнец, – успокаивает меня Креон, – как твоему наставнику, мне следует проконтролировать твое первое знакомство с алкоголем.

Я кое-как отрываю взгляд от его ног, облепленных травинками, и недоверчиво смотрю ему в лицо.

Разве это входит в обязанности наставника?

Нет, не входит.

Креон подтрунивает надо мной, и уголки его губ кривятся в улыбке. Никто в «Фациес Венена» ни за что не поверил бы, что строгий, холодный и властный центурион Прэтор вообще на это способен. Я невольно испытываю гордость, что об этом ведаю только я. Это – наш маленький секрет.

И куратор его не получит.

Как и Креон не получит моих секретов, напоив меня, скорее всего, с целью развязать мой язык. Я в курсе, как на людей действует алкоголь, и не просто так его избегаю. Я также в курсе, что не только я присматриваюсь к своему наставнику, но и он ко мне. В Империуме все друг за другом следят. Это такая игра – кто донесет первым. На соседа, друга, или члена семьи.

– Нам не полагается распивать спиртные напитки. Мы обязаны быть примером для подражания, – чеканю я, рассудив, что предложение Креона – своего рода проверка.

Его взгляд непроницаем, как и всегда. Я не вижу в нем ни разочарования, ни одобрения, но улыбка медленно гаснет на его лице.

Он нагибается, чтобы пропустить травинки сквозь пальцы, и массивный перстень с орлом на гербе – отличительный знак центуриона – бликует на солнце.

Мне хотелось бы согласиться. Мне хотелось бы позволить алкоголю развязать мой язык, и поведать Креону все мои тайны. И про сделку с куратором, и про то, кто я такой.

Но я не имею на это права.

***

Я постукиваю ручкой по листу, где уже вписан номер допроса. Он вот-вот начнется.

Рябой тирон вносит металлический бокс с уликами по делу. Он почтительно склоняет голову перед нами, старшими по званию, и неаккуратно плюхает ношу на стол, словно она весит целый талант или жжет ему пальцы.

– Аккуратнее, – журит мальчишку Креон, пригвождая несчастного взглядом.

Бедняга вжимает голову в плечи так сильно, что его цеплячья шейка полностью скрывается в воротнике униформы цвета цемента. Без сомнения, он слышал те страшилки о центурионе, что пересказывают друг другу салаги «Фациес Венена». Мол, Креон Прэтор вырывает голыми руками сердца арестантов и ест их на завтрак, а провинившимся тиронам отрезает пальцы. И тоже ест, но уже на обед.

Понятия не имею, почему львиная доля этих россказней зиждется на специфических гастрономических предпочтениях. Я точно не замечал за своим наставником ничего подобного. Его быт куда аскетичнее, чем о нем думают.

– Извините, господин, – умоляюще говорит тирон и семенит к выходу.

Двое милесов вводят заключенного.

Его грубо швыряют на стул, и изнуренное заточением тело растекается по жесткому сидению, словно растаявшее сливочное масло.

– Имя, – распоряжается Креон.

– Деций Мануций, – шуршат разбитые губы арестанта.

Я вношу данные в протокол: возраст, род деятельности, семейное положение. У арестанта нет ни жены, ни детей. Откуда им взяться?

Он обвиняется…

Я нервно сглатываю, радуясь, что Креон сидит ко мне спиной и не может заметить моего смятения.

– Вам известно, почему вы здесь? – обращается центурион к заключенному.

– Я невиновен, – без особой уверенности в голосе откликается тот, – меня оклеветали… Я порядочный человек.

Креон откидывает крышку ящика, принесенного мальчишкой, и, натянув перчатку, извлекает содержимое. Я ерзаю на месте, чтобы из-за его плеча увидеть улику. Издалека она выглядит, как склизкие рыбьи легкие. Это прозрачная желтая пленка, похожая на изделия из того материала, которым когда-то был захламлен весь окружающий мир. Я копаюсь в памяти, вспоминая уроки истории. Целлофан. Кажется, он назывался так. В Империуме нет сырья для его производства.

В общеобразовательной программе упоминались разные способы его применения, однако, о некоторых из них не принято говорить в приличных местах. Я уже догадываюсь, что это. Мое любопытство растет. Я впервые вижу это воочию. Оно мерзкое… но так и хочется приблизиться и рассмотреть. Или ткнуть кончиком ручки.

– Хорошо, – спокойно говорит центурион, – тогда объясните, обвиняемый Мануций, почему при медосмотре это извлекли из вашего анального отверстия?

Улика болтается между его пальцев.

Креон не испытывает отвращения. Его в принципе трудно смутить, но в комнате для допросов он окончательно превращается в бездушную машину. С таким же успехом он мог демонстрировать арестанту отрезанную голову животного или человеческую конечность, и ни один мускул на его лице бы не дрогнул.

Улика – всего лишь улика, и не важно, что она из себя представляет, и где именно ее обнаружили во время той унизительной процедуры, которой подвергают всех подозреваемых в измене плоти. Процедура эта, надо думать, сама по себе уже наказание. Сомневаюсь, что мышцы сфинктера способны рассказать о пристрастиях человека больше, чем он сам на последующем допросе. Если я попадусь, мои точно будут молчать.

Мануций смотрит на улику, выпучив глаза так, что на его вытянутой физиономии они кажутся комически огромными.

– Мне это подбросили… – начинает он, но тут же затыкается, осознав, как глупо то, что он собирается сказать дальше. Подбросили. Прямиком в прямую кишку. Ага. Я бы посмотрел на злоумышленников, обладающих такой ловкостью рук.

Я давлю нервный смешок.

Креон бережно возвращает улику в коробку, стягивает перчатки и встает. Это завораживает и пугает, как под кителем распрямляются мышцы на его могучей спине, словно крылья огромной хищной птицы. Он оказывается рядом с арестантом, и, склонившись над ним, заглядывает тому в лицо. Я почти физически ощущаю страх Мануция, заставляющий воздух в комнате сгущаться и трепетать.

– Интересная выходит ситуация, – тихо и вкрадчиво говорит центурион, – вы утверждаете, что вы «порядочный человек», но почему тогда запрещенный предмет оказался в вашем теле? Как он туда попал?

Арестант опускает голову и смотрит на свои руки, сложенные на тощих коленях. Тюремная роба висит на нем, как мешок для овощей. Он теребит ее краешек, но вынужден прервать это увлекательное занятие – ладонь Креона с грохотом впечатывается в спинку сидения в дигите от плеча Мануция. Тот подпрыгивает на месте.