Запретный дар Артемиды

Я пыталась убедить их? Или себя? В глубине души я знала – выбор был. И я выбрала самое страшное. Самую запретную грань своей магии. Ценой части себя.

Ксанф молчал. Его взгляд, пристальный и тяжелый, буравил меня. В нем не было благодарности. Не было ужаса, как у Ликарха. Было понимание цены. Понимание того, что именно я сделала. И это было в тысячу раз хуже.

– Рана, – проговорил он наконец, голосом, лишенным всякой интонации. Он кивнул в сторону своей перевязанной груди. – Ты… залечила?

Я кивнула, не в силах говорить.

Да. Залечила. После того, как Ликарх и Щербатый наскоро перетащили его в эту покинутую лачугу. После того, как я часами сидела над ним, промывая глубокий порез на боку холодной водой, выковыривая грязь и щепки, накладывая мазь из последних сил. Хлорис откликалась слабо, едва теплясь, но я выжимала из себя каждую каплю. И для него, и для себя. Чтобы смыть с рук липкую память о лозах, о хрусте костей под их колючими объятиями. Каждое прикосновение к его горячей коже было напоминанием о той связи, о том, как наша тьма и наша боль переплелись в смертоносный танец.

– Мазь… – сказала я, поднимаясь с табуретки. Голова слегка закружилась, но я отмахнулась. – Надо обновить повязку. Там, на столе… – Я указала на грубо сколоченный стол в углу, где стояли остатки моих скудных припасов: глиняная плошка с мазью, чистые (относительно) тряпки, кувшин с водой.

Я сделала шаг. Пол под ногами качнулся, как палуба корабля в шторм. Темные пятна поплыли перед глазами. “Всего несколько шагов,” – приказала я себе. “Соберись. Доведи дело до конца.”

Я видела плошку. Видела белесый комок тряпок рядом.

Второй шаг. Ноги стали ватными. В ушах загудел нарастающий шум, как рой разъяренных пчел. Воздух вдруг стал густым, как кисель, его не хватало.

Третий шаг. Стол был уже близко. Я протянула руку. Пальцы дрожали так, что я боялась уронить плошку.

“Почти… почти…”

И тут мир обрушился.

Земля рванулась навстречу с невероятной скоростью. Шум в ушах превратился в оглушительный рев. Свет погас, сменившись бархатной, абсолютной чернотой. Последнее, что я успела почувствовать – это легкий, хрупкий звук падающей глиняной плошки где-то рядом. И запах трав вперемешку с запахом крови и бессилия. А потом – ничего.

Только падение в бездну, где не было ни боли, ни страха, ни этих ужасных, прекрасных лоз. Только тишина и мрак, наконец даровавшие покой.

*Сознание возвращалось медленно, как вода, просачивающаяся сквозь трещины в высохшей земле. Сперва я почувствовала тепло. Такое нежное, успокаивающее тепло, ласкающее лоб. Потом небольшую тяжесть везде. В веках, в костях, в мышцах. Будто меня придавило горой.

И тишина. Глубокая, без треска огня, без храпа. Только собственное, слабое дыхание.

И странное нежное прикосновение.

Кто-то гладил меня по волосам. Медленно, осторожно, будто боялся потревожить покой. Пальцы скользили от виска к затылку, убирая спутанные пряди с лица. Движение было таким непривычным.

Я застонала тихо от попытки вернуться в реальность. Веки были свинцовыми, но я заставила их подняться. Свет тусклый, рассеянный резанул глаза. Я моргнула, пытаясь сфокусироваться.

И увидела Ксанфа.

Он сидел на том же табурете у моего ложа. Он был бледен. Повязка на груди выглядела свежей, чистой. Но его взгляд…

В его взгляде не было привычного безразличия, не было ярости, подозрительности, холодного расчета. Я увидела глубокую пропасть и переживание. Это читалось так явно, что у меня перехватило дыхание. Его взгляд скользил по моему лицу, по моим перебинтованным ладоням (повязки были свежими и я не помнила, чтобы сама себе их накладывала), по моим, наверное, мертвенно-бледным щекам. И в этом взгляде было столько сострадания, что стало не по себе. Будто бы рядом находился совершенно другой Ксанф, которого я никогда не знала.

– Не двигайся, – его голос был тихим, хрипловатым, но твердым. Командные нотки звучали, но иначе. – Лежи. Тебе нужен покой.

Я попыталась приподняться на локтях. Мир тут же завертелся, в глазах потемнело. Слабость накатила волной, холодной и липкой. Я рухнула обратно на мешки, сдавленно выдохнув.

– Сколько я была в отключке? – прошептала я, мой голос был едва различимый.

– День и ночь, – ответил он не отводя взгляда. Его рука снова легла мне на волосы, продолжая тот же медленный, успокаивающий жест. Я замерла. Каждая клеточка насторожилась. Это был слишком странно… – Ты выжала себя досуха. Теперь тебе нужен покой, чтобы восстановить силы.

– Это было необходимо, чтобы выжить, – вырвалось у меня, прежде чем я успела подумать. Я тут же пожалела, но слова были сказаны. Я смотрела в потолок, избегая его взгляда. – Я не могла просто стоять и ждать смерти.

Он молчал. Его пальцы на секунду замерли в моих волосах. Потом движение возобновилось, еще более осторожное.

– Эти лозы, – проговорил он наконец. – Ликарх рассказал. Я и сам в обрывках памяти видел их. – Он замолчал, собираясь с мыслями. – Это было…

– Ужасно, – закончила я за него, сжимая кулаки под грубым одеялом. Больно было даже это. – Я знаю. Я не хотела… такого. Но они… – Образы всплыли мгновенно перед глазами: черные щупальца, впивающиеся в плоть, хруст костей… Я сглотнула ком тошноты. – Они не оставили выбора. Либо они, либо мы. И Хлорис… она…

Я не смогла объяснить. Как его темная ярость смешалась с моим отчаянием. Как Земля ответила на этот крик смерти.

– Моя сила вырвалась сама, как обезумевший демон…

– Хлорис? – вопросительно поднял бровь Ксанф.

– Моя магия исцеления зовется Хлорис, – я облизала пересохшие губы. – Так говорила Миррина, которая…

– Эта была не напрасная жертва, Олимпия. Она знала, что за ней придут.

Я промолчала. Потому что не было сил спорить с ним. Казалось, что он знает куда больше, чем я, и мне было необходимо осторожничать.

– И… твоя сила, – продолжил Ксанф. – Это не демон, – он сказал это тихо, но так убедительно, что я невольно повернула голову, встретив его взгляд. – Сила страшная, опасная. Но эта сила спасла мне жизнь. Не только мою, но Ликарха, Щербатого и даже Грота. – Уголки его губ дрогнули в едва уловимой попытке чего-то, похожего на улыбку. Она тут же исчезла. – Цена была высокой. Я…знаю, какого это.

Я замерла в изумлении. Неужели Ксанф понимал, какую цену я заплатила? Неужели он испытывала такой же страх перед тем, на что способны наши силы?

– Я знаю цену, Олимпия, – он произнес мое так нежно, но в тоже время, так опасно, что сердце пропустило один удар. – Я знаю, каково это – отдавать кусок себя силе, которая хочет только брать, но не отдавать взамен. – Его взгляд на мгновение ушел в второну, будто бы он погружается в темные глубины своей силы. Но через мгновение наши взгляды вновь встретились. – А сейчас тебе нужно отдыхать. Это твоя единственная задача.

Между нами повисла тишина. Но это была не прежняя напряженная, враждебная тишина. Она была наполнена невысказанными словами. Его рука в моих волосах, его взгляд, полный боли и странной близости. Его признание цены. И моя слабость, выставленная напоказ, но не осуждаемая.

– Ты… тоже заплатил, – прошептала я, глядя на его повязку. – За то, что прикрыл меня тогда.

Он кивнул, коротко.

– Долг платежом красен, – сказал он грубо, но в его глазах не было прежней жестокости. Была усталая ирония. И что-то еще. Что-то, от чего по спине пробежал теплый, тревожный трепет. – Ты вытащила меня с того света после того удара. Ликарх говорил, ты… светилась. Как лучик в этой грязной лачуге. Пока не потеряла сознание. – Он сделал паузу, вглядываясь в мои глаза. – Вот и я теперь сижу тут, как нянька. Круг замкнулся.

– Не очень хорошая я нянька, – я попыталась шутить, но голос дрогнул. Слезы подступили к глазам от слабости, от боли, от этого невыносимого облегчения быть понятой. Хотя бы отчасти.

Он не засмеялся. Его пальцы снова задвигались по моим волосам, убирая непослушную прядь со лба. Прикосновение было таким простым, таким человеческим, что я до сих пор не могла сопоставить того Ксанфа, и этого, который проявлял заботу.

– Достаточно хорошая, – пробормотал он. Голос его был низким, чуть хриплым. Он смотрел мне в глаза. И в этом взгляде, помимо боли и усталости, теплился крошечный, едва уловимый огонек чего-то теплого. Что-то, что не имело ничего общего с его темной стороной. Что-то, напоминавшее теплое прикосновение его руки. – Просто лежи. Выздоравливай. Я… буду рядом.

Эти слова и прозвучали как признание того, что его путь теперь немыслим без меня.

Я закрыла глаза, чтобы сдержать нахлынувшие слезы. Тепло его руки в волосах, его присутствие рядом, его тихое «я буду рядом» – все это было настолько нереальным и волшебным, что мне казалось, я все еще сплю.

И я была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Слишком изранена, чтобы отвергнуть эту опасную, тревожную, человеческую близость. Я просто лежала, чувствуя его руку, слушая его ровное дыхание, и позволяла этому теплу окутывать меня, как целебный сон.

Зная, что когда я снова открою глаза, мир уже не будет прежним.

И он – тоже.

***

Дни текли медленно, как густой мед, пропитанный запахом сосны, дыма костра и боли. Мои силы вернулись. Хлорис, хоть и ослабленная, снова тихо журчала под грудью, затягивая мелкие царапины, снимая остаточную дрожь в мышцах. Но на его груди, под грубыми бинтами, которые я меняла каждый день, рана заживала упрямо и медленно. Края оставались воспаленными, сочилась сукровица, несмотря на мази и мои тихие молитвы к Хлорис. Каждый раз, снимая старую повязку, я видела, как он стискивает зубы, как напрягаются мышцы шеи, но не издавал ни звука.

Словно молчание защищало его от внешнего мира.

На третий день перевала, вечером мы сидели у потрескивающего костра на краю нашего убогого лагеря. Ликарх варил какую-то невнятную похлебку в походном котле. Грот, его нога в лубках, ковырял ножом кусок дерева. Щербатый чистил свою сбрую. Атмосфера была… странно мирной. Напряжение первых дней после нападения сменилось усталой рутиной.

– Эй, девчонка, – Ликарх вдруг протянул мне деревянную миску, наполненную парящей жижей. Его голос был лишен привычной едкой насмешки. – Держи. Первая порция. Здоровее будешь – быстрее нашего кровопийцу на ноги поставишь.

Он не ухмыльнулся. Просто смотрел и в его взгляде было подобие уважение себе равной, о котором он говорил Ксанфу. Я взяла миску, кивнув.

– Спасибо, Ликарх. – Слова были простыми, но между нами что-то щелкнуло. Переменилось окончательно. Я была больше не «деваха» или «колдунья». Я была частью их израненной, уродливой, но живой братии.

Ксанф сидел чуть поодаль, прислонившись спиной к стене. Он ковырял свою похлебку без аппетита, лицо осунувшееся, под глазами – синева. Повязка под его расстегнутой рубахой выглядела мрачно.

– Повязку надо сменить, Ксанф, – сказала я тихо, но четко. Вечерний воздух был прохладен, и запах гноя мог привлечь нежеланных гостей, да и просто… он мучился.

Он лишь мотнул головой, не глядя.

– Потом, она не мешает.

– Мешает заживать, – парировала я, вставая. Моя тень легла на него. – Она пропиталась кровью и пахнет. Хищники могут учуять этот запах, так что, пойдем.

Он поднял на меня усталый и раздраженный взгляд. Он вздохнул, коротко, резко, и отставил миску.

– Черт с тобой, пошли.

Мы ушли в лачугу, более уединенному месту, чем общий костер. Внутри пахло дымом, конским потом, травами и все той же старой кровью. Я зажгла масляную лампу и крошечный, дрожащий огонек, отбрасывающий гигантские, пляшущие тени на стены.

– Снимай рубаху, – сказала я, доставая чистые бинты и баночку с мазью из своего скромного запаса, который сделала наспех. Мой голос старался звучать профессионально, врачующим. Но внутри все сжалось.

Он неловко, преодолевая боль, стянул грубую ткань через голову. Снова обнажилась его мощная, изрезанная шрамами грудь. И повязка. Она прилипла, пропитанная желтовато-красной жидкостью. Я намочила чистую тряпицу водой из фляги.

– Будет больно, – предупредила я.

– Знаю, – буркнул он, глядя куда-то поверх моей головы. Челюсть была напряжена.

Я начала обрабатывать рану. Осторожно, стараясь не сорвать подсохшие корочки. Отдирала прилипшую ткань, промакивала сочащуюся сукровицу. Мои пальцы, привыкшие к этой процедуре, все равно дрожали, когда касались его горячей кожи. Чувствовали каждый вздох, каждое микродвижение мускулов под ней. Это напряжение висело в воздухе, как густая смола. Оно было тяжелым, горячим и пульсирующим.

Я сосредоточилась на ране, на чистой ткани, на мази с ее резким, но чистым запахом. Но его присутствие – огромное, молчаливое, излучающее тепло и боль – давило. Заполняло всю крошечную лачугу. Я чувствовала его взгляд на себе. На своих руках. На склоненной голове.

“Почему?” – мысль прорвалась, как пузырь воздуха из глубины. “Почему ты так изменился?”

Я не планировала спрашивать. Слова вырвались сами, тихие, срывающиеся, пока я накладывала свежую полосу бинта:

– Почему ты так добр ко мне теперь? – прошептала я, не поднимая глаз. – Проявляешь сострадание? – Я сделала паузу, чувствуя, как горло сжимается. – После всего…

Я не договорила, потому что слова застряли в горле.

Он молчал. Так долго, что я подумала, он не ответит. Я завязывала последний узел, пальцы нарочно путались. Но потом он заговорил. Голос был низким, глухим, будто доносился из какой-то глубокой пещеры внутри него.

– Я не святой, Олимпия, – сказал он. Каждое слово давалось ему с усилием. – В моей жизни… было много темного. Поступков, о которых не кричат на площадях. На моих руках кровь тысяч невинных людей. – Он замолчал, глядя на свои ладони, будто видя на них невидимые пятна. – Ты дважды спасла мне жизнь, не смотря на то, что находишься не в лучшем положении. – Он сглотнул. – Это малая часть, чем я обязан тебе.

Он махнул рукой в сторону своей перевязанной груди, в сторону лачуги, в сторону меня

– Все это моя жалкая попыка сохранить тебе жизнь, чтобы ты не стала еще одним призраком в моей голове. Чтобы .. – Он искал слова, лицо исказила гримаса боли – …чтобы хоть что-то в этой проклятой жизни было не совсем черным.

Я замерла. Руки опустились. Я смотрела на него, на его склоненную голову, на мощные плечи, ссутулившись под невидимой тяжестью. Его слова били в самое сердце.

Сейчас, сидя передо мной, он пытался искупить свою ненависть ко мне.

– Я не понимаю, – выдохнула я искренне. Мои глаза наполнились слезами. Не от жалости. От непонимания этой чудовищной логики. – Ты не должен… платить мне человечностью. За мою жизнь. Это…

Он резко поднял голову. Его глаза, темно-коричневые и бездонные в полумраке, горели.

– А как иначе? – прохрипел он шепотом и по коже пробежали мурашки. – Чем еще я могу заплатить? Золотом?

Он замолчал, будто испугался собственных слов.

Тишина снова сгустилась, но теперь она вибрировала от невысказанного. Я закончила завязывать узел. Моя работа была сделана. Мне нужно было уйти. От этой близости. От этой боли. От его исповеди.

Но я не ушла. Стояла перед ним, будто бы ноги вросли в гнилой пол.

И тогда он сделал это.

Медленно, словно преодолевая невидимое сопротивление, он поднял свою большую, шершавую руку и взял меня за правую руку. Его пальцы обхватили мою ладонь. Я почувствовала мужское тепло, и грубость кожи. И силу, которую он сдерживал с невероятной осторожностью. Я замерла, не дыша. Сердце бешено колотилось где-то в горле.

Он наклонил голову. Его губы, твердые и неожиданно мягкие, коснулись моей ладони. Его дыхание обожгло кожу. Губы задержались на мгновение , не, на целую вечность в самом центре ладони, где, казалось, бился мой пульс. Потом он поднял глаза.

Взгляд его был таким же оголенным, как его признание минуту назад.

– Спасибо, Олимпия, – прошептал он хрипло. Его пальцы не отпускали мою руку, а лишь чуть сжали ее, как что-то бесценное и хрупкое. Это все, что у меня есть, Олимпия. Все, что я могу дать тебе. Не проси от меня большего. И не проси объяснений.

Слезы, наконец, вырвались наружу, покатившись по моим щекам от этой невероятной, страшной, человечной близости. От прикосновения его губ к моей коже. От понимания, что в его душе сохранилось еще что-то человечное. Что-то, что нуждалось в спасении не меньше, чем я когда-то.

Я не отдернула руку. Не сказала ни слова. Просто стояла, чувствуя тепло его руки, обжигающее прикосновение его губ на коже, и смотрела в его темные, бездонные глаза. В этой крошечной лачуге, пропахшей болью и травами, под пляшущими тенями от дрожащего огонька, весь мир сузился до точки соприкосновения наших рук.

До его поцелуя.

До немого вопроса в его взгляде и ответа, который бился в моем сердце.

Глава 9. Ксанф

Рассвет застал нас уже на тропе. Холодный, серый, безжалостный. Воздух резал легкие. Я шел впереди, впиваясь взглядом в камни под ногами, стараясь не видеть ее фигуру в сером плаще позади. Но чувствовал. Черт возьми, как я чувствовал каждый ее шаг, каждый вздох.

Нужно было держать дистанцию. Не рушить стену, которая всегда казалось такой непробивной, но… я не мог . Каждый раз, когда ее взгляд встречался с моим, внутри что-то бушевало. И это была не Гема… Это было что-то другое.

Но как заглушить это? Ее упрямство, с которым она меняла повязки, стиснув зубы от боли, но не жалуясь. Ее тишину, полную чего-то непонятного и манящего. Ее человеческую заботу, пробивающуюся сквозь все мои заслоны, как росток сквозь камни.

Она могла сбежать. Могла дать мне сдохнуть после того удара. Могла использовать свою силу, чтобы оставить нас подыхать, но не стала. А потом потратила последние силы на мои гноящиеся раны. Зачем? Этот вопрос грыз меня изнутри сильнее мурчащей Гемы.

И хуже всего в дороге были воспоминания. Проклятые, яркие, как молнии в ночи о той проклятой бане. Её мокрое тело под тонкой пленкой воды, изгибы бедер. Бледная кожа, оттененная румянцем смущения. Упругая грудь… Боги!

Я сжал кулаки так, что костяшки побелели. Дыхание перехватило, внизу живота образовался знакомый, постыдный жар. Гема, подлая тварь, тут же встрепенулась, подливая масла в огонь вожделения.

“Прекрати! – рявкнул я себе мысленно. “Она товар! Всего лишь товар!”.

Но тело не слушалось. Оно помнило тепло ее кожи под моими пальцами, когда я прижимал ее к стене. Помнило вкус ее губ… Это была слабость. Момент безумия. Больше такого не повторится.

– Кровопийца, давай сделаем перерыв? – хриплый голос Грота выдернул меня из порочного круга мыслей. Здоровяк прихрамывал, лицо покрылось испариной, несмотря на прохладу. Щербатый поддерживал его под руку. Ликарх ковылял сзади, бурча что-то невнятное под нос.

Мы тащились слишком долго. Без нормального привала. Без еды. Запасы кончились еще вчера. Сухари, крохи сыра – все съели. Даже кислое вино выпили, пытаясь заглушить голод. Силы таяли на глазах. Мои раны ныли, требуя покоя, но покоя не было. Только этот бесконечный, каменный ад.

“Сдохнем тут, как собаки.”– пронеслось в голове. Но мысль о свободе, обычно жгучая и ясная, померкла. Сейчас она казалась далекой, несбыточной сказкой. Важнее было выжить хотя бы сегодня.

И тут Олимпия резко остановилась. Подняла голову, будто учуяв что-то невидимое. Глаза ее, обычно глубокие и спокойные, расширились. Она повернулась ко мне.

– Вода – сказала она так уверенно, то я вначале не поверил. – Где-то рядом. Чистая. И… рыба. Много рыбы.

Ликарх фыркнул, вытирая пот со лба грязным рукавом.

– Вода? В этих камнях? Да где ж тут, колдунья? В твоих грезах? – он язвительно усмехнулся. – Может, еще и жареные фазаны с неба упадут?

Я посмотрел на нее. На ее бледное, исхудавшее лицо. Но в глазах горела та самая непоколебимая уверенность, что заставляла поверить ей. Олимпия не спорила, просто ждала моего решения. Ее взгляд говорил: “Я знаю.”

– Где? – спросил я коротко, голос хриплый от усталости и сухости.

– Там, – она указала вниз, в сторону, казалось бы, неприступного склона, заваленного валунами. – За этим гребнем есть ущелье. Ручей впадает в маленькое озерцо.

– Да этот спуск – как смерть» – пробурчал Ликарх. – Особенно с Гротом на одной ноге.»

–Есть тропа, – настаивала Олимпия. – Узкая, но проходимая. Я чувствую. – Она коснулась пальцами мшистого камня у тропы. – Я покажу путь.

“Я покажу путь”.

Эти слова, произнесенные с такой верой, резанули по нервам. Но какая альтернатива? Тащиться дальше, пока не рухнем замертво? Я посмотрел на Грота. Он едва стоял, потом перевел взгляд на Щербатого – тот с трудом держал здоровяка. А следом на Ликарха – его цинизм не мог скрыть жуткой усталости.

– Щербатый, посмотри, есть ли там дорога, – скомандовал я. – Если есть спуск – дашь знак.

Щербатый, юркий как ящерица, кивнул и исчез за камнями. Минуты тянулись вечно. Потом до нас донесся его свист. Короткий.

“Есть путь.” – подумал я.

Спуск был адским. Крутым, скользким от влажного мха. Мы сползали, цепляясь за выступы, поддерживая Грота, который кряхтел и ругался сквозь стиснутые зубы. Олимпия шла впереди, указывая путь с уверенностью слепого, которому ведомо незримое. Я смотрел на ее спину, на то, как она ловко находила опору, и злость к себе разгоралась с новой силой.

“Почему я ей верю? Почему веду всех на ее зов?”

Но что-то внутри мне подсказывало, вопреки разуму, она права.

И вот до нас начал доноситься знакомый звук. Сперва тихий, как шепот. Потом он становился громче. Это было журчание ручья. Мы спустились за последний уступ и остановились.

Это был маленький рай. Узкое ущелье, залитое золотым светом пробивающегося сквозь тучи солнца. Струистый ручей, сбегающий по камням, впадал в природную чашу, вымытую в скале – чистейшее озерцо, бирюзовое у берегов, темно-синее в глубине. И вода… она кишела рыбой. Крупной, серебристой, лениво плавающей у поверхности.

– Боги… – прошептал Ликарх, опускаясь на колени у воды. Все его скепсис испарился. В его глазах было благоговение и дикий голод. Даже Грот забыл о боли, уставившись на рыбу жадным взглядом.

Олимпия стояла чуть в стороне. Она смотрела на воду, на рыбу, потом перевела взгляд на меня. В ее глазах читалась лишь глубокая усталость.

– Привал, – хрипло сказал я, сбрасывая тяжелую сумку. Голос звучал чужим. Внутри все бушевало, смешиваясь в неразборчивый коктейл чувства. Благодарность, смешанная с яростью на себя за эту благодарность. Желание подойти к ней, сказать… что? Что я ей скажу?

Слова застревали в горле комом.

– Щербатый, Ликарх. Наловите рыбу. Грот, разведи. А Олимпия… – я запнулся, встретив ее взгляд. – Просто …отдыхай. Твоя сила еще пригодится нам.

Она кивнула, молча подошла к плоскому камню у воды и села, поджав ноги. Сняла сандали, опустила босые ноги в ледяную струю и закрыла глаза.

На ее лице появилось выражение такого покоя, такой отрешенности, что сердце сжалось. Она была как… солнечный зайчик. Хрупкая. Светлая. И совершенно не вписывающаяся в наш отряд.

Я отвернулся, помогая разжечь костер Гроту с таким усердием и яростью, на которую не было причин. Сухой хворост охотно подчинялся, языки пламени заплясали, отбрасывая длинные тени на стены ущелья. Запах дыма, грязи, пота – и вдруг свежести воды. Скоро добавится запах жареной рыбы.

Щербатый и Ликарх уже вовсю орудовали у воды – кто острым колом, кто снятой рубахой, пытаясь глушить оглушенную рыбу. Грот сидел, растирая больную ногу, но уже ухмылялся. Они шутили, смеялись грубо – обычные люди, спасенные от голодной смерти.

– Быть может я помогу? – спросил Олимпия, присаживаясь рядом. – Помогу залечить твою рану?

– Само заживет, – букрнул Грот, и я понимал, что он не доверяет Олимпии. Но Грот был небольшой обузой, и из-за него, мы не могли двигаться быстрее.

– Пускай поможет, – сказал я, вставая. – Здоровый ты будешь практичней, чем больным.

Грот сжал зубы, но все-таки согласился. Я оставил их, отходя вдаль, чтобы осмотреть местность. Меня не было минут тридцать или меньше, и когда я пришел обратно, Грот уже мог спокойно ходить, и даже улыбался.

А Олимпия… Она вновь стала бледной. Мне показалось, что она не до конца понимала, как управлять своей силой, отчего ее собственные запасы организма тратились на лечение.

Я сел у костра, смотря на ее профиль, освещенный огнем. На мокрые пряди волос, прилипшие к щеке. На тонкие, но сильные руки, лежавшие на ее коленях. Руки, что лечили мои раны. Руки, что вызвали те самые лозы… и этот ручей. Внутри что-то клокотало. Любовь? Нет. Слишком громкое слово. Ненависть? Тоже нет.

Это была страсть. Дикая, неконтролируемая вперемешку с нежностью, что заставила поцеловать ее ладонь. Она была как рана, которая не заживает, а только глубже врезается в плоть.

“Нужно держать дистанцию” – снова зазвучало в голове, но уже без прежней силы. Моя внутренняя стена трескалась. Камень на душе, который я тащил годами, начал крошиться под ее тихим, упорным светом. И это пугало больше всего.