Генерал Го-Ку. Клевета и слава

И опять-таки, придётся предварительно сказать, что всё двухчастное общение Балашева с Наполеоном подогнано Толстым под свою задачу и даже интересно, смутился ли он мерой своего искажения или, увлечённый своей задачей, «смахнул не глядя»?

 Ещё не хватало терять время, и в книжке, посвящённой защите репутации Кутузова, воздавать хвалу Наполеону! Но, правду сказать, достаточно внимательно прочесть меморий самого Балашева, чтобы увидеть до чего же Буонапарте талантлив! Понятно, что разговор – не сражение, и на признание за ним яркого военного таланта есть мнение того же Суворова, но сам текст подобен алмазу смысла из которого Толстой огранил себе лишь нужный ему, но крохотный бриллиантик, оставив втуне настоящее содержание. Ему понадобилось, в основном, одно намерение Наполеона – выдать свою инициативу атаковать, за только лишь ответ на провокацию «брата» Александра (оставим в стороне соотношение их истинных намерений), а более всего хотелось показать его «автоматом обстоятельств»:

– «Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость.... Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их…»63

Но это совсем не так! Наполеон проявил здесь мастерство анализа, пропаганды, разведки, дезинформации, что называется, «в одном флаконе», изложенное с блеском и увязанное друг с другом! Неуместно разбирать каждую отдельную посылку, но даже в одном из самых пикантных мест – сравнении, скажем, «прикладного военоначалия», заметно, как Толстой подрезает полный, более глубокий смысл реплики. У него сказано так:

– «Положим, ежели бы они были способны, можно бы их употреблять, – продолжал Наполеон, едва успевая словом поспевать за беспрестанно возникающими соображениями, показывающими ему его правоту или силу (что в его понятии было одно и то же), – но и того нет: они не годятся ни для войны, ни для мира. Барклай, говорят, дельнее их всех; но я этого не скажу, судя по его первым движениям. А они что делают? Что делают все эти придворные! Пфуль предлагает, Армфельд спорит, Бенигсен рассматривает, а Барклай, призванный действовать, не знает, на что решиться, и время проходит. Один Багратион – военный человек. Он глуп, но у него есть опытность, глазомер и решительность…»64.

На самом деле, оригинальный тезис Наполеона был таков:

– « …Бенингсен, как говорят, одарён отчасти военными талантами, которых я у него не признаю, но руки у него в крови… … Я не знаю Барклая де-Толли, но судя по началу кампании, я должен полагать, что у него небольшое военное дарование. Никогда ни одна из ваших войн не начиналась подобными беспорядками, до ныне нет определённости, сколько магазинов вы уже сожгли и для чего? Или их вовсе не нужно было устраивать или воспользоваться согласно с их назначением. Разве у вас предполагали, что я пришёл посмотреть на Неман, а не перешагнуть через него?..

......Пусть он (Александр I – прим. авт.) окружает себя русскими и я ничего не скажу против того, но как можно советом управлять военными действиями? Все войны подобного образа были бедственны. Я, посреди ночи, в 2 или в 3 часа, когда хорошая мысль родится у меня в голове, в четверть часа отдаю приказание, которое через полчаса приводится в исполнение аванпостами; между тем, как Армфельд предлагает, Беннигсен рассматривает, Барклай де-Толли обсуждает, а Пфуль сопротивляется, и все вместе ничего не делают и теряют время. Затем, какого рода меры принимаются у вас?»65

Что ж, разница налицо и – оп-па! Тут нет Багратиона! Почему же? Оттого, что в самой аудиенции, Наполеон был занят дискредитацией более политического окружения Александра и только позже, к беседе за обедом решил усилить нажим и в более военном отношении. Здесь пока неразрешимая загадка: как именно он упомянул Багратиона?       Оригинал воспоминаний Балашева записан и впервые опубликован на языке самой беседы, то есть, французском, следовательно, чем пользовался Толстой, и если переводил сам, то в каких оттенках? Потому что переводная статья в «Русском вестнике» эту фразу подаёт так:

– «У вас нет хороших генералов. Лучше всех ещё Багратион; это человек не обширного ума, но он хороший генерал. Что касается до Бенигсена, то уверяю вас, что я никогда не замечал в нём никакого таланта; каким образом он действовал при Эйлау, при Фридланде! А между тем он состарился на пять лет; он всегда был слаб; он делал одну ошибку за другою; что же будет теперь?»

Собственно, из всех вообще упомянутых, Наполеон военный талант безоговорочно признаёт только за Багратионом, поэтому определение «глуп» – никак не идёт по контексту всей речи. В то время, как «не обширный» – вполне дежурное и уместное уничижение противника в глазах «заинтересованных лиц». И ведь он прекрасно знает, что Багратион сдвинут императором на вспомогательную роль и даже иронизирует: «Багратион двигается как во время мира, с одним полком, с двумя полками; мои преследуют их. Уверяю вас, у вас не было ещё войны, которая начиналась бы при более дурных предзнаменованиях»66.

Он бравирует силой и открывает одну карту, открыто объявляя только что отданный приказ       – на уничтожение 2-й Армии Багратиона, пока она не соединилась с 1-й – это азы его тактики, тактики Наполеона:

– «Неприятель около 15-го июня вступил в пределы наши в великих силах близ Ковно. По позициям, нами занимаемым, обстоятельства требовали нашего отступления. В скором времени ясно видны были намерения неприятеля отрезать мою армию от Первой, в таковом предположении он обратил важные на нее силы, и, быв впереди тремя маршами предо мною, беспрерывно со всеми усилиями наступал, и я должен был отбиваться с флангов и с тылу; в таком трудном положении армия моя должна была бороться тридцать дней; русские, однако ж, воины и в сем положении не позволили иметь неприятелю в деиствиях поверхности, но при всех встречах и нападениях eгo наносили ему самому вред…»67

Уже через месяц Наполеон выгонит с театра военных действий младшего брата Жерома за неисполнение этой задачи. И это ещё далеко не самое главное в этом замечательном разговоре! И к нему стоит вернуться, но в соответствующее время… В любом случае, современную байку о «недалёкости» Багратиона, которая возникла только из примитивного чтения философской литературы под видом беллетристики, да ещё выдаванием оной за действительный факт (?) – надо массовым историкам, наконец, оставить и обращаться к первоисточникам…

К слову сказать, как ни разрушал всю жизнь Наполеон свою нравственность «политической целесообразностью», однако же, внутри себя до конца сохранил (хотя бы из эгоизма) веру в порядочность и никогда не пренебрегал моральными жестами. Во время Бородина «…к нему доставили генерал-лейтенанта Белычева захваченного вместе с 15 другими пленными при взятии редута. Офицер, приведший его, сказал императору, что он доблестно оборонялся. Император принял его хорошо. Видя, что он без шпаги, император выразил неудовольствие тем, что его обезоружили:

– Я слишком почитаю, сударь, отвагу, потерпевшую неудачу, – сказал он, – чтобы лишить себя удовольствия возвратить вам оружие храбреца. И он дал ему свою шпагу.»68.

Возвращение шпаги достойному противнику – общее место высшего воинского этикета. Так Суворов после Милана, возвратил шпагу дивизионному генералу Итальянской армии Серюрье со словами: "Кто ею так владеет, как вы, у того она неотъемлема». Тот успел даже попенять Суворову в том, что атака линии Адды была слишком рискованной. "Что делать, – отвечал Суворов, – мы, русские, без правил и без тактики. Я ещё из лучших…"69.

Что там ни говори, писано ли, неписано, но «глобалистский» кодекс дворянской чести закономерно существовал, хотя бы в лучших своих проявлениях. Однако, всегда есть «особенные части» и обстоятельства: так, «при всём уважении» к де Коленкуру – никакого генерала Белычева в русской армии не было. Следовательно, вопрос: Коленкур сознательно исказил фамилию, чтобы не рассказывать её конец?

Потому что это действительное происшествие с генерал-майором Пётром Лихачёвым в нашей историографии гласит: «Наполеон подал ему шпагу, но Лихачёв ответил ему: «Плен лишил меня шпаги, дарованной мне Государем моим и отданной мной недобровольно, от него лишь могу принять обратно»».

Опять две легенды идут в лобовую, но в «данном конкретном случае» оставим факт выяснить профессиональным историкам, а вот объявленное (и понятое обществом уже тогда, ибо, хотя бы и легендой закрепилась) Лихачёвым отягощение обычая, учтём безусловно – оно ещё пригодится…

Не следует ещё забывать, конечно, исторический характер войн: рыцарские европейские войны подобны верховому пожару, причиняющего порой отъявленные бедствия, однако не направленные прямо на истребление «трудового народа». Даже Наполеон, «доблестно» завершивший рекрутирование отчественного населения Франции на революционные войны, унесших жизни до 4,5 млн французов, делал это . «поневоле», «не желая зла», «так вышло», короче, без злого умысла на собственно причинение зла своим же соотечественникам. Однако, пора уже было «начинать знать» реальность наступающего капиталистического мира с гораздо более циничной экономикой.

А не странно ли, что вопли о «ценности человеческой жизни» современных либерогуманистов, лишили эту жизнь содержания? Если военнослужащим приходилось убивать друг друга «обычным порядком», достоинство личного поведения понималось отдельным от правил (читай –  зачастую, бесправия) в «социальных машинах» и оформлялось в кодекс «правил войны». Если условия боевой стычки окончились, следовательно… все свободны! Не то, чтобы «никто не враг», но подразумевается, скорее, временная демобилизация частного противника на условиях «Богу – богово, а кесарю – кесарево». Во всяком случае, к дворянину, буквально «выбитому» из противодействующей армии(!) не должно было относиться как к перманентному врагу. Не более ли здесь утерянного, так называемого, гуманизма, паче толерантности о которой ныне так пекутся?

В той эпохе очевиден закат феодального космополитизма перед превращением Европы в буржуазно-национальные государства. Не капитал, а сословное дворянство с его прирождёнными правами пока ещё «не знает границ». Наполеон, Суворов, все служивые дворяне полагают допустимым пользоваться правом предложения своей шпаги любому сюзерену в рамках всеевропейских понятий дворянской чести. Переменяться союзниками и противниками офицеру было в порядке вещей, как нынешним легионерам футбольных клубов, переходящих из команды в команду; только сражаясь в пределах тайма отнюдь не до первой крови.

– «Тогда люди были снисходительнее и беспечнее: спешили жить, так сказать, бежали вперед, и редко оглядывались; каждый заботился о своем спокойствии и наслаждении, не беспокоя никого, и общество не составляло индийской касты, недоступной неодноплеменнику. Дворянство всех стран признавало всех своих сочленов равными. Очерки границ на географических картах часто изменялись, и старинные члены государства не смели пренебрегать новыми соотчичами и даже чужеземцами, находя в них все условия хорошего общества»70.

Условием подобной свободы могло быть только общественно признаваемое за личностью чувство чести, отрицающее, кстати, возможность шпионства армейскому офицеру. Единственное право уличённого на фронте (если бы нашёлся такой… и постепенно всё чаще) – расстрел на рассвете. Соответственно умалению сословной морали, неизбежности распространения шпионства и разведки с чрезмерностью для них «высшей меры», укрепляется институт «тайных служб», следящих и за «своими». Но напрасно кричать «караул!»: предательство и подсматривание «вообще» было всегда. Не испортившаяся натура человека причиной, а национальные буржуазные границы, наконец, разорвали «доверенный в себе» мир космополитического единства феодальной аристократии. Эту миссию вменили себе одни масоны… .

Стоит только задуматься над действительно возможными соотношениями реальности, в том месте, где Толстой только «чиркнул», сразу выйдет вещь несообразная!.

– «…Багратион блистательно исполнил поручение, сам только каким-то случаем спасшись от смерти. Таких событий в карьере Багратиона было сколько угодно. Он и от других требовал героизма. Служить при нем, в его штабе, считалось опасной, но высокой честью, и туда стремились попасть, хотя все знали, что багратионовские адъютанты на свете долго не заживаются»71.

Багратион на острие атаки авангарда (или арриергарда) у Суворова в Италии и Швейцарии; то же в кампаниях 1805 года у Кутузова; и 1807 года у Беннигсена: «Суворовский любимец, неустрашимый князь Багратион предводил арьергардом, и, сражаясь на каждом шагу, не только уничтожал все покушения французов, но сам не давал покоя их авангарду, тревожа его беспрерывно нападениями»72.

И очень просто!! «Все искусство авангардного и арьергардного начальника состоит в том, чтобы сдержать неприятеля, не подставляя себя под удар, и заставить его потратить четыре часа, чтобы продвинуться на одно лье. Только практическим обучением достигаются такие результаты»73.

А труднейшее дело, которое казалось невыполнимым в русско-шведскую войну 1808-1809 г. в которую ввязался Александр I из-за своих беспорядочных (в смысле, разнонаправленных) политических связей с Наполеоном?

Несообразная кампания, учинённая прихотью Александра I (вернее, провокацией Наполеона), разрушала одну за одной карьеры главнокомандующих, которые сменяли друг друга.... по невозможности достижения результата,

По крайне мере, генерал Кнорринг (однако, эстляндского происхождения), привлечённый к «безотлагательному исполнению плана зимней операции», уже отличаясь особыми «остзейскими» дарованиями, рассорившись с Беннигсеном в Пруссии, здесь отчаянно саботировал, по выражению Государя, «бесстыдно», вызвав от него порицание: «…Я привык требовать точности в исполнении моих повелений и не люблю их повторять. Надеюсь, что в последний раз вы к оному меня принуждаете»74.

«Это решительное предприятие не могло быть исполнено иначе, как зимой, когда лед надежен; но главнокомандующий представлял государю императору различные к тому неудобства, из которых главнейшим приводил недостаток продовольствия, и провел в бездействии драгоценнейшее время, а именно половину декабря 1808 года, весь январь и начало февраля следующего года. Государь требовал настоятельно исполнения своей воли, но Кнорринг решительно отказался и написал государю: «Привыкши, как добрый и послушный солдат, исполнять все повеления Вашего Императорского Величества, я в долге, однако ж, признаться в недостатках моих, и для того, ежели Вам, Всемилостивейший Государь, угодно настоятельно требовать исполнения плана, то осмеливаюсь всеподданейше просить о Всемилостивейшем моем увольнении от службы»75.

Увязанное в кампанию завоевание Финляндии было поручено самому молодому из полководцев, 32-х летнему графу Николаю Каменскому. Но без победы над самой Швецией эти действия не имели нужных последствий. По необычайно смелому плану боевые действия должны были пройти через лёд Ботнического залива. Каменский достаточно поучаствовав в его разработке, не решился, однако, принять командование.

«Уже то обстоятельство, что он не брал его на себя, показывало всю его рискованность, так как Каменский был смел и решителен и от опасных предприятий не имел привычки уклоняться… Заболели и еще 3 корпусных командира: Тучков, князь Голицын и граф Витгенштейн, заменённые гр. Шуваловым, Барклаем и Багговутом. Таким образом, во главе своего корпуса остался неизменно только один князь Багратион. Из всех частных начальников один князь Багратион не проявлял неуверенности и уныния. «Прикажите – пойдем»,– коротко отвечал он Аракчееву. Наоборот, Барклай-де-Толли, а также граф Шувалов, засыпали последнего, как градом, представлениями, доказывающими неисполнимость их задачи…

Барклай доносил о некомплекте имеющихся войск, о замедлении в движении остальных частей отряда, о недостатке боевых патронов, неимении карт, отсутствии связи с Шуваловым, а также о неизвестности относительно неприятеля»76.

Багратион командует ледовым походом в 120 верст на штурм укреплённых Аландских островов и выходом к шведскому берегу.

Бомба требует запала: вся затяжная кампания, обусловленная действиями многих стран, армейских соединений и флотов, ошибок и случаев, требовала сведения разрозненных удач и побед в коренной перелом. Успех наступления Багратиона, обозначивший под неминуемый удар столичный Стокгольм, вынудило шведское правительство перейти к тактике мирных предложений.

«За оказанные отличия во всю нынешнюю кампанию» Багратион произведен в полные генералы. Успех? Но одним числом, в тот же чин произведён и Барклай-де-Толли! Да ещё в обход 46-ти кадровых претендентов из 61-го «очерёдного» генерал-лейтенанта. Что ж…, в решающий момент карьеры «гонки преследования», Барклай совладал с духом и по примеру Багратиона возглавил свою колонну наступления через залив, так что, в итоге, своего места в этой войне не потерял… .

Собственно, к Барклаю нет существенных исторических или личностных претензий, кроме того, что все действия этого полководца не идут выше исполнения предписанного ему урока. Да, вот и здесь не обошлось без неловкости: более всех в разработке ледового перехода через пролив Кваркен Ботнического залива (возможно и самой разведки пути) продвинулся генерал-лейтенант Дмитрий Голицын. Однако, вместо поощрения инициативы, Александр снимает его с командования корпусом, который отдаёт Барклаю-де-Толли, равно и перепоручив, подготовленный другим, удар. Голицын подаёт в отставку, которую поддержали и другие генералы. По этому очевидному недостатку в характере нравственной силы, пасть с героической высоты Барклаю естественно:

– «К сожалению, и главнокомандующий 1-й армии, фельдмаршал Барклай-де-Толли, после 1815 г., подчиняясь требованиям Аракчеева (старого Гатчинца по выучке… – прим. авт.), стал, по свидетельству генерала Паскевича, «требовать красоту фронта, доходящую до акробатства, преследовал старых солдат и офицеров, которые к сему способны не были, забыв, что они еще недавно оказывали чудеса храбрости, спасали и возвеличивали Россию… Армия не выиграла от того, что, потеряв офицеров, осталась с одними экзерцирмейстерами… У нас экзерцирмейстерство приняла в свои руки бездарность, а как она в большинстве, то из нее стали выходить сильные в государстве, и после того никакая война не в состоянии придать ума в обучении войск. Что сказать нам, генералам дивизии, когда фельдмаршал свою высокую фигуру нагинает до земли, чтобы ровнять носки гренадер? И какую потом глупость нельзя ожидать от армейского майора? Фридрих II этого не делал. Но кто же знал и помышлял, что Фридрих делал? А Барклай-де-Толли был у всех тут на глазах. В год времени войну забыли, как будто ее никогда и не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью»»77.

Личное честолюбие есть отчасти вывернутая наизнанку, особого рода, ответственность. Без неё не может быть военного начальника, эта черта в определённых пределах просто необходима и вполне может быть уважаема. Но идея Барклая – выйти за пределы непосредственной службы обоснованием «скифского» плана «О защите западных пределов России» была очень неудачна. И так он никогда не был в войсках любим, а с такими предложениями и подавно. А это, это серьёзно…

В последующей карьерно-идеологической схватке с Багратионом. устроенной Александром I, он пытается отстоять доктрину в обосновании которой сам принимал участие. Император же, в своём характерном «парализующем стиле» управления, не забыл подчинить Барклая личным обязательством не отступать от плана, и тот так и не решился отступить от него.

Такая вот получается картина из общедоступных свидетельств современников. В самое последнее время появились намёки на более радикальные предположения, что Барклай вовсе не был автором своей теории, а лишь исполнял полностью “авторский” замысел самого императора, очередной раз переложившего ответственность на подчинённого – как это похоже на Александра Павловича!

Насколько вообще хорошо представляем мы характер Барклая без облак порохового задымления?

«На место графа Аракчеева определён военным министром Барклай-де-Толли, человек умный, доброго нрава; но что-то похож более на министрову вдову, нежели на самого министра.

.      … Продолжая пачкаться в делах провиантских, видел я, что новый министр, хотя лучшего воспитания и ума, нежели Аракчеев, но не имеет достаточно смелости и силы. Мягкость нрава дозволяет ему гнуться во все стороны… Однажды получил я от него предписание послать деньги к губернатору, ненужный хлеб заготовившему, и такую сумму, что надлежало остановить издержки неминуемо ненужные. Я поехал к нему, изъяснился, и он, обратно забрав предписание, отменил отправление; но тот же день письмоводитель его, от Аракчеева доставшийся, опять привёз ко мне предписание, объявляя, что он велел просить меня непременно того же вечера исполнить. Одним словом, видел я человека слабого на знатной степени; человека, интригующего себя укоренить угождением всем слабостям государя, следовательно, старающегося, чтобы все окружающие хорошо о нём говорили.

Прошло два месяца от времени вступления Барклай-де-Толли в министры… В исходе марта месяца 1810 года получил я отставку с мундиром и половинным жалованьем».78

И как объяснить следующую странность? Письмо Кутузову от августа 14 го 1812 г., как только Барклай де-Толли узнал о «препоручении Вашей светлости главного над всеми четырьмя армиями начальства», при внешней форме отчёта о ходе военных действий, на деле есть – «объяснительная»! Почему де «не задалось» генеральное сражение ни под Витебском, ни под Смоленском.... Получается, что как ответственный человек и командующий генерал, он всё-таки имеет упрёк к самому себе? Что он притащил-таки Наполеона в Москву, не в силах ни сам преодолеть «доктрины», ни довериться Багратиону?

Насколько Барклай был вне себя, говорит факт его безрассудного желания успеть до приезда Кутузова дать генеральное сражение 17-го августа на неудовлетворительной позиции за Вязьмой у села Царево-Займище. Штабной офицер Щербинин, в “Записках о кампании 1812 года”, вряд ли мог такое придумать: «Приходим в лагерь под Царево-Займищем – речка с чрезвычайно болотистыми берегами находится непосредственно позади линий наших. Слишком опасно принять сражение в такой позиции. Не менее того Барклай на то решиться хочет. Толь до такой степени убежден был в опасности этого лагеря, что бросается перед Барклаем на колени, чтобы отклонить его от намерения сражаться здесь. Барклай не внимает убеждениям своего обер-квартирмейстера, но вдруг извещают о прибытии генерала Кутузова… День был пасмурный, но сердца наши прояснились. Узнав от Толя об опасности лагеря, князь Кутузов оттчас приказал отступить. Квартирмейстерский офицер Гартинг был послан по дороге к Можайску отыскивать позицию для принятия решительного сражения»79.

Заметим, что совсем не мелодроматик закатывает сцену: «…человек довольно способный и с сильной волей… Толь был совершенно лишен известной чуткости и тактичности – качеств, безусловно, необходимых на подобных должностях; он был известен своей резкостью по отношению как к начальникам, так и к подчиненным»80.

Ну, а чем отговорился Государь, против воли склонённый обществом к утверждению Кутузова главнокомандующим? Сестре, великой княгине Екатерине Павловне, 8 августа Александр I написал:

– «Я нашел, что настроение здесь хуже, чем в Москве и провинции; сильное озлобление против военного министра (Барклая-де-Толли – прим.авт.), который, нужно сознаться, сам тому способствует своим нерешительным образом действий и беспорядочностью, с которой ведет свое дело. Ссора его с Багратионом до того усилилась и разрослась, что я был вынужден, изложив все обстоятельства небольшому нарочно собранному мной для этой цели комитету, – назначить главнокомандующего всеми армиями; взвесив все основательно, остановились на Кутузове, как на старейшем, и дали, таким образом, Беннигсену возможность служить под его начальством (и эта оговорка неспроста – прим. авт.). Кутузов вообще в большом фаворе у здешнего общества и в Москве»81.

Здесь он Багратиона просто упоминает не входя подробно, но в отношении Барклая теперь узревает явные промахи своего протеже, но сам как бы и не имеет к этому отношения…

А 18-го сентября на справедливые упрёки сестры высказывается вполне в своём духе!

– «Что лучше, как руководствоваться своими убеждениями? Им только и следовал я, назначая Барклая главнокомандующим 1-й армии за его заслуги в прошлые войны против французов и шведов. Именно они говорят мне, что он превосходит Багратиона в знаниях. Грубые ошибки, сделанные сим последним в этой кампании и бывшие отчасти причиною наших неудач, только подкрепили меня в этом убеждении, при котором меньше, чем когда-либо, я мог считать его способным быть во главе обеих армий, соединенных под Смоленском. <…>