Генерал Го-Ку. Клевета и слава

Тем более, якобы забывчивость на посторонних, не мешает быть откровенным среди своих: «Узнав о прибытии Кутузова (то есть назначении общим главнокомандующим – прим. авт), он тотчас же с довольным видом сделал вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву, потому что находится слишком близко к этой столице, чтобы спасти ее; он говорил, что благодарен императору Александру за эту перемену в настоящий момент, так как она пришлась как нельзя более кстати.

Он расхваливал ум Кутузова, говорил, что с ослабленной, деморализованной армией ему не остановить похода императора на Москву. Кутузов даст сражение, чтобы угодить дворянству, а через две недели император Александр окажется без столицы и без армии; эта армия действительно будет иметь честь не уступать свою древнюю столицу без боя; вероятно, именно этого хотел император Александр, соглашаясь на перемену; он сможет теперь заключить мир, избежав упреков и порицаний со стороны русских вельмож, ставленником которых является Кутузов, и он сможет теперь возложить на Кутузова ответственность за последствия тех неудач, которые он потерпит; несомненно, такова была его цель, когда он пошел на уступку своему дворянству»47.

Положительно, нельзя отказать Наполеону в уме, но надо заметить потерю понимания им условий деятельности, когда они не совпадают с привычкой своих бессознательных устремлений. Кутузов в ответ объяснил, как нельзя более прямо, что у Наполеона уже нет возможности ни к каким политическим расчётам:

– «Я был бы проклят потомками, если бы на меня смотрели как на первопричину любого приспособления. Таков нынешний дух моей нации».

Именно Кутузов и отверг смысл в поиске смысла происходящего с Наполеоном…

А пока, за семь лет до Москвы, своей властью, что называется, прекратив «бюрократическое избиение младенца Мюрата», Наполенон обозначил окончание перемирия своего, не в меру хитрого подчинённого, четырьмя часами пополудни, рассчитывая к ночи прорвать заслон. Но время было русскими выиграно, и это было уже начало победы. Теперь пришла очередь Багратиона.

Армия – последний аргумент в споре государственнохозяйствующих субъектов. Ставить её на кон можно только в совокупности всех благоприятствующих условий. Имеющий численное превосходство располагает таким козырем, что стремится навязать сражение в скорейшее время, лишая противника возможности прибегнуть воспомоществования прочих обстоятельств. Преследующая сторона отряжает организованную силу, чтобы зацепившись за отступающие боевые порядки противника, вынудить к решающему сражению в неподготовленных условиях, лучше, с самого марша.       Поэтому арриергард это не вяло иногда отстреливающиеся стрелки.... «Отделённый корпус» Багратиона являет маленькую армию, сбалансированную в родах войск, которой периодически приходится не только отбивать, но и контратаковать напирающий авангард неприятеля. Состав полков и подразделений Багратионова заслона показателен: казаки, драгуны, гусары, гренадеры, егери, мушкетёры, артиллерия, то есть, взаимодополнители способом военных действий. Не зря Клаузевиц говорит: «А ведь хорошо известно, что происходит, когда один род оружия должен сражаться с двумя родами оружия».

Прорвать небольшое соединение для преследования главных сил собирался теперь сам Наполеон. Соотношение сил, при всём прочем, означало верную гибель, для Багратиона очевидную:

– «Известное Вашему моя надежда оставалась на 4 часа времени, которые требованы были во время переговоров от него, и едва лишь получил о сем известие, как неприятель открыл со многих батарей сильную канонаду и колонны двинулись окружать мой корпус. Главная его цель была отрезать меня от армии вашего высокопревосходительства и истребить вовсе»48.

Багратион попытался заранее начать отход, но противник тут же прислал парламентёра с напоминанием не двигаться до указанного времени, иначе атака будет начата незамедлительно. Исполняя задачу дать время отходу основной армии, он вернулся к позиции, сознавая всю гибельность условия. По первому выстрелу французской пушки одновременно начались атака и оборонительное отступление. Вот почему никакие нарисованные Болконским стрелки ничего бы не значили! всё решала предварительная выучка и самостоятельные действия слаженной команды.

В таких случаях и Кутузов говаривал: «Я надеюсь, что не имею нужды напоминать, что всякий во время дела будет при своем месте»49.

Наконец, результат был достигнут: при всех случившихся незадачах, замешательстве с мушкетёрами (Толстым отражено), мало того, что французов удалось удержать до одиннадцати часов вечера с прекращением сражения и срывом преследования армии, но даже взяв несколько пленных и знамя!

Почти всё Толстой упомянул:

– хорошая работа артиллерии по Шенграбену («Храбрый генерал-майор князь Багратион, нимало не теряясь, произвел с своей стороны канонаду и, бросив несколько бомб в неприятеля, успел зажечь деревню, в которой был расположен корпус, назначенный для атаки князя Багратиона с флангу. Увеличившийся пожар понудил неприятеля выйтить из сей деревни и спасать свои пороховые ящики, проходя вдали позади оной, что и дало время князю Багратиону выиграть часа два к ретираде» – было);

– инициативная вылазка пехотного офицера (было); даже описанная штыковая атака («…новой неприятель, зашед, дабы отрезать совсем от армии, делал сильное препятствие в марше как картечными, так и ружейными выстрелами. Но и здесь при сильном ударе в штыки неприятель был прогнан с великим своим уроном и, тем освободясь от сильного его препятствия, присоединилась к части авангарда моего и хотя сию часть неприятель до соединения и преследовал чрез 6 верст, но принужден был, видя совершенную свою неудачу и большой вред, оставить преследовать и я с авангардом прибыл благополучно, не имея и до сих пор о нем никакого известия» – из рапорта Багратиона).

– не повезло только Павлоградским гусарам. Они тоже заслужили впервые учреждённые для участников сражения Георгиевский штандарт и знамёна с надписью: "За подвиг при Шенграбене 4 ноября 1805 года в сражении 5 т. корпуса с неприятелем, состоявшим из 30 т." (ехидный Ермолов у себя «тысячи» снижает до менее семи против «более двадцати»).

Своими атаками они прикрывали пехоту от обходных покушений французов. Когда их отрезали, выстраивая непреодолимое конницей каре, в единственный момент возможного, сомкнутым строем гусары вырвались, оставив противника ни с чем. Да и то сказать, командиром полка и эскадронов были ветераны турецкой, польской кампаний и Швейцарского похода. Но их славный эпизод ушёл у Толстого на описание военных приключений павлоградца Николая Ростова....

Так что школьникам для сочинений по Шенграбену надо давать тему отталкиваясь от такой цитаты: «Слушая Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено исполнение этого плана»....

Между прочим, «образ капитана Тушина», правду сказать…, совсем не плоско героический. Задерживаться на позиции он не должен был: оборона, перемежаясь контратаками, предусматривала постоянный отход! Оставленным резервом у Гутенсдорфа, пропуская отходившие передовые полки, Багратион восстанавливает порядки и снова задерживает противника. Очевидно, тогда прикрытия и не стало… То ли, увлёкшись горячкой боя, а, вероятнее, разменяв нерасторопность отступления на качество пристрелянной позиции и выучку команды, офицер «взял свою власть». Словами Болконского: «… успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой».

Так что невысказанные слова Багратиона: «…видимо не желая выказать недоверия …и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему…», могли быть продолжены и напоминанием о необходимости выдерживать общий план сражения, и того, что, берущие на себя ответственность подвига – в той же мере, порою суть нарушители дисциплины (ну, как бы…). Именно, что в Багратионе показана способность правильно понимать всю совокупность обстоятельств, выделяя преобладающий смысл – одна из необходимостей полководца.

Тем вечером, Кутузов, внезапной командой «кругом» повернул армию обратно лицом к Кремсу, занятому Наполеоном, но вместо сражения начался подъём в горы за проводниками, и ещё ночью, на привале, они увидали внизу на равнине открывшиеся взору бивачные огни французов перед Шенграбеном. Это расстояние в 15 вёрст означало уже полную безопасность для них и ожидаемую гибель для тех, кто загородил французов, то есть, отряда Багратиона. За время этого сражения Подольская армия Кутузова оторвалась на два перехода и под Ольмюцем соединились с армией Буксгевдена.

Багратион учёл потери: «Урон с нашей стороны состоит: разных полков и команд убитых обер-офицеров 4, унтер-офицеров 26, музыкантов 10, рядовых 728, лошадей строевых 55, артиллерийских 26; раненых и оставленных на месте сражения обер-офицеров 11, унтер-офицеров 28, музыкантов 7, рядовых 687, нестроевых 4, лошадей артиллерийских 22; безвестно пропавших обер-офицеров 3, унтер- офицеров 21, музыкантов 6, рядовых 675, нестроевых 6; итого 2 208 человек. Раненых, при полках состоящих: обер-офицеров 3, унтер-офицеров 21, музыкантов 6, рядовых 156, нестроевых 6; итого 194. Восемь орудий, под которыми были подбиты сильными неприятельскими батареями оси и колеса, оставлены на месте сражения без артиллерийских лошадей, которые все были также побиты и тяжело ранены»50.

Из ложи прозы в раздрай жизни

«Война – войной, а обед по расписанию!» – это замечательно, когда есть жизнь, пребывающая в своей обыденности, и когда есть случай оценить подвиг не только посмертно:

– «Получив и теперь рапорт, с каким усилием стремится везде неприятель на наши аванпосты и как удачно удерживает его генерал-майор князь Багратион, я не могу откладывать далее всеподданнейшее мое представление о сем отличном помощнике моем; генерал-майор князь Багратион по мнению моему заслуживает за разные дела, в коих он действовал, чин генерал-лейтенанта, а за последнее при деревне Шенграбен неоспоримое, кажется, имеет право на военной орден св. Георгия 2-го класса. Поелику же генерал-майор Милорадович старее его и хотя не имел случая так отличиться, как князь Багратион в последнем деле, со всем тем, во время сражения в Кремсе он выдержал весь огонь неприятельской с утра до самого вечера и не токмо не уступил свое место, но часто опрокидывал неприятеля на штыках и тем дал время зайтить нашим ему с тылу и решить победу, то неблагоугодно ли будет и сего храброго генерал-майора пожаловать в генерал-лейтенанты»51.

Скандал скандалёзный! Вторжение в порядок чинопроизводства, тем паче генеральские – такая неловкая в обиходе докука! Однако, Кутузов позволил себе экстраординарное – представил Багратиона к производству в чин за отличия, сделав представление к генерал-лейтенанту на обоих, уравняв тем Багратиона с более старшим в выслуге Милорадовичем. Александр I согласился на отступление от обычного порядка. Дело того требовало, и никакой личной потачки Багаратиону из решения командующего не выходит. Разница в классе «отправления должности» была, прямо сказать, заметна всем, а для командующего конкретна в потребности порученца к сложным заданиям:

– «Милорадович по возвышенности духа был истинный Баярд, но по недостатку приготовления, беспечности и избалованному счастию не дорожил наукою. Он совершенно её не знал и у него всегда должно быть другому, который управлял бы целою пьесою. Его можно сравнить с хозяином, который даёт волю приказчику – всем располагать, но который берёт себе только трудное и опасное»52.

Однако, чего бы стоили феодальные привилегии – без права сюзерена по своему желанию казнить и миловать, и перво-наперво упражняться этим в чинопроизводстве? Несколько лет спустя Александр I подобным образом “подгонит” Барклая де Толли, что обернётся уже против Багратиона, когда между ними возникнет тягостная напряжённость в праве на старшинство единоначалия (а в этом-то и суть генеральства!). Но и в этот, и в следующий раз Багратиону производство даётся не авансом, а по результату уже сделанного.

Здесь всякий размышляющий человек, спросил бы: «Однако, странно! Есть перворазрядный генерал безупречной доблести, командовавший одной из двух решающе действующих армий Отечественной войны, один из претендентов на должность общего главнокомандующего, исполнивший свой долг на Бородинском поле, но у Казанского собора мы его не видим.…».

Ладно бы с монументальной пропагандой – под памятник нужно площадь, для площади – дворец или ратушу и т.д.; но вот более удивительное… Знаменитая Военная Дворцовая Галерея чертогов Зимнего дворца, где предстаёт «дружина Вождей Русских», по сути сопровождена литературной презентацией (как модно сейчас говорить) – шеститомным жизнеописанием генералов – «вождей Двенадесятого года». По личному повелению монарха оно исполнено Михайловским-Данилевским, ныне сенатором при Николае Первом, а тогда, в 1812 году, адъютантом Кутузова. И только в предисловии можно найти: «за мудрым Кутузовым идёт пылкий Багратион, затем хладнокровный Барклай-де-Толли…» – в остальных томах парадной книги Багратиона нет, как будто его и вовсе не было (?!). Неужели за двести лет историки не заметили эту странность? Что ж, всё разъяснится…

Оставьте! «Победитель не получает ничего» – разве перестало быть истиной? Когда кипит бой, все бросаются к тому, кто спасёт положение, но стоит утихнуть буре, кто не предпочтёт «умеренность и аккуратность»? Академик Е.В. Тарле заметил: «Самым удивительным в карьере Багратиона было то, что он дожил до 47 лет». Современные спектаторы даже разглядывая яркую картинку оставленную очевидцами, по своей отдалённости от сути событий понимают плоско: «… но полевые укрепления не были еще везде докончены, особенно на левом фланге, всего более угрожаемом, и который поэтому, как всегда делалось, был поручен князю Багратиону»53.

Наши историоманы разглядывают картонные фигурки и не возьмут в толк, что снова Кутузов приказал Багратиону умереть, как это было уже не раз, и Багратион знал, что он будет поставлен на самый опасный участок; и что этот участок не случайно, а намеренно таков по хитроумной диспозиции Кутузова.

Когда всё пришло в движение, механика прояснилась и для его дежурного штаб-офицера Маевского:

– «25-го августа развернулся весь ад! Бедный наш уголок, или левый фланг, составивши треугольник позиции, более смешной, нежели ошибочной, сосредоточил на себе все выстрелы французской армии… левый наш фланг, выдавшийся вперёд отдельным углом и батареею. Неприятель с самого начала напирал на него. Это и естественно, ибо пункт сей для нас был гибелен, а для неприятеля авантажен и бесспорен»54

Князь Пётр не раз исполнял отведённую ему роль в замыслах Кутузова, роль примечательную, но, видимо, …только смешную современным судиям воинских талантов. Кутузов в реляции Александру I о Шенграбене пишет прямо: «Хотя я и видел неминуемую гибель, которой подвергался корпус князя Багратиона, не менее того я должен был щитать себя щастливым спасти пожертвованием оного армию…»55

Барклай-де-Толли на поле Бородина был поставлен Кутузовым на прикрытый, относительно левого, практически неприступный правый фланг. Знаменитая маята его – там он, по убеждению очевидцев, «искал смерти», объезжая линии; говорят, под ним убиты четыре лошади, рядом погибли два адъютанта и несколько ранены… – всё сейчас приписывается героическому нетерпению…. Увы! На самом деле – уязвлённому самолюбию…. Но лучше ли, чтобы это было раскаянием, жоть и запоздалым, перед товарищем-генералом, которого он своим кунктаторством подвёл-таки и на этот раз под смертельное командование на самом гибельном участке, сам оставшись в стороне со словами: «Покоряюсь жребию моему. Не сбылось мое пламенное желание. Провидение пощадило жизнь, которая тяготит меня». Ну, так в чём же могло состоять это желание?!

Начав с сотни орудий перед Семеновскими флешами, к восьмой атаке Наполеон довёл их до четырёхсот. Следовательно, в многаждой словесной дуэли с Барклаем, Багратион победил и мог сказать так: «Или мы будем вести настоящую наступательную войну или нас, как всегда, поставят в положение от крайней обороны. Ты знаешь, что это значит».

Отрицать, что этот туз пик роздан явно, Барклаю уже не было возможности; каков бы он ни был полководец, но, повидимому, часть души его всё-таки имела совесть. Или научилась ей на русской службе?

Всё сказанное подтверждается словами самого Кутузова, который был обязан отчитаться перед Государем в наличии плана сражения. В двух кратких, по возможности, самых общих фразах – схема подстроенной им ловушки, в третьей – то, что он признал бы поражением в замысле.

– «Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством. Желательно, чтобы неприятель атаковал нас в сей позиции, тогда я имею большую надежду к победе. Но ежели он, найдя мою позицию крепкою, маневрировать станет по другим дорогам, ведущим к Москве, тогда не ручаюся, что может быть должен (буду – прим. авт.) итти и стать позади Можайска, где все сии дороги сходятся…»56.

Замысел оправдался: Наполеон поддался кажущейся неустойчивости левого фланга, на деле исправленного «искусством» духа 2-й армии, армии Багратиона…. Понятовскому с его польским корпусом этот левый фланг обойти не удалось; прорывные маневры Наполеона, угрожавшие расстройством армии, как целому, предотвращён; битва затихла в центре позиции. «Противник отражён во всех пунктах!».

Здесь историки-правдорубы «и примкнувше к ним» переходят к неубиваемому, как им кажется, аргументу: где же непременный признак победы в отбрасывании неприятельской армии? Почему не нокаут, а только нокдаун? Но именно Александр обещал предоставить Кутузову к сражению второлинейную армию в 100-120 тысяч новобранцев, но не сдержал слова! Не подошла и, ожидавшаяся прибытием, 3-я армия. Вот ответ, почему переход в наступление не состоялся. И при всех этих документах (!) – взяла верх точка зрения, мол, «Кутузов обманул Александра, рапортуя при Бородино победу!»?!       Если Кутузов и отдавал самому себе отчёт «в воинских недовложениях» результата сражения, то невозможность достижения оного ему обеспечил именно сам Александр и поэтому он-то и не посмел возразить вообще что-либо по итогу сражения.

Прежде, до выдумывания Барклаем знаменитой доктрины, генералы не искали повода к взаимным спорам: «Суворовский авангардный генерал, князь Багратион, после Пултуска и Прейсиш-Эйлау питал высокое уважение к Барклаю-де-Толли, и относился а нему с величайшей похвалой»57 .

Однако, в покойных кабинетных условиях не получится отыскать историка, который уверенно решит спор между Барклаем и Багратионом в пользу последнего. Но это «общее мнение» мало, что значит – от них иначе и быть не может! Способ поиска истины формальным сопоставлением послужных списков и прочих анкетных данных, очевидно, оставит мотивы поведения Багратиона непонятными. А те, кто замечают странности, приписывают им первое же попавшееся объяснение, не озабочиваясь проверить его системностью.

Но, как не обидно трактовщикам, они бессильны и книжки их истлеют: Лев Толстой навечно взял Багратиона под свою защиту. Правда, Толстому хватает самого заметного по прошествии лет, политического момента. Ведь среди «всех мыслей и голосов» о том, как будет вестись «дело войны» в 1812 году по определённости и выраженности мнения:

– «…второй была партия», в которой: «еще с Вильны требовали наступления в Польшу… Кроме того, что представители этой партии были представители смелых действий, они вместе с тем и были представителями национальности, вследствие чего становились еще одностороннее в споре. Эти были русские: Багратион, начинавший возвышаться Ермолов и другие… Люди этой партии говорили, вспоминая Суворова, что надо не думать, не накалывать иголками карту, а драться, бить неприятеля, не впускать его в Россию и не давать унывать войску»58.

Очевидно, что представления общества 1812 года и даже Толстовского времени о «национальном», самих выразителях «национального» и последствиях их действий совершенно не ложатся на наши сегодняшние куцые определения. То обстоятельство, что кн. Багратион до сих пор имеет славу исключительно в воинской молве, много – окрашенную национал-патриотизмом, но никак не связанную с его намерениями к государственной политике, представляется сильным искажением действительных мотивов событий, бывших гораздо более сложными, чем предъявляют учебники.

Как своеобычно значение «Войны и мира»! С одной стороны, очевидно, сколь инакова цель книги от описания реальных событий. Примеры этому ещё будут, но реальность и не её задача. «Война и мир» доносит идею «духа времени», по необходимости даже искажая факты, а «документалисты», не имеющие способа проникнуть к забытой ими личности и полагаясь на якобы факты, перестают понимать смысл произошедшего.

Чтобы окончательно закрепить образ кн. Багратиона однозначно-позитивным, Толстой рисует его в сцене торжественного приёма в Английском клубе эдаким дитём военной природы: «…Багратион всё-таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене.…

Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день»59.

Могло ли такое быть? Да, но только «по конфуциански» – по другим причинам. Во-первых, потому что он «не боялся паркетов» (убедимся в этом). Во-вторых, не прекратив быть героем благодаря удачным действиям при ужасном для русской армии Аустерлице, он настолько более знал о правде этого сражения, что если бы и смущался, то разве слушая досужие об этом толкования.

Ведь чем подытожил впечатления Ермолов? «Я не описал Аустерлицкого сражения с большою подробностию, ибо сопровождали его обстоятельства столько странные, что я не умел дать ни малейшей связи происшествиям… Случалось мне слышать рассуждения о сем сражении многих достойных офицеров, но ни один из них не имел ясного о нем понятия, и только согласовались в том, что никогда не были свидетелями подобного события».60

Или словами другого известного человека :«Сорок лет, почти полвека, Аустерлицкое сражение было в России закрыто какой-то мрачной завесой! Все знали правду, и никто ничего не говорил….»61.

Но известно, что в каких-то речах (и особенно письмах) Багратион действительно проявлялся тем, что Толстой назвал «одностороннее в споре». Нынешние злопыхатели князя Петра (и таковые объявились), потихоньку-полегоньку стали ссылаться на удостоверенное якобы мнение о его… глупости.(?) И надо же – ответственным проводником к такому выводу им они назначают Толстого! Допустим, вольно или невольно они впадают в его трактовку аудиенции Наполеона посланному к нему Александром I, генерал-адъютанту Балашеву после перехода Немана. Литературно безупречная, в «опрессовке» Толстого к нужному смыслу, она такова:

– «Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость. Балашеву становилось тяжело: он, как посол, боялся уронить свое достоинство и чувствовал необходимость возражать; но, как человек, он сжимался нравственно перед забытьем беспричинного гнева, в котором очевидно находился Наполеон. Он знал, что все слова, сказанные теперь Наполеоном, не имеют значения, что он сам, когда опомнится, устыдится их. и старался избегать его взгляда». 62

Да, уж… Это, конечно, удивительное дело, чтобы требовать от общества уяснения урока, которого оно не смогло сделать за сто пятьдесят лет, но приходится повторять одно и то же: роман «Война и мир» – сугубо философское произведение, рассчитанное на внедрение в общественное сознание идеи необходимости каждому человеку поднимать своё самосознание, для начала осознав своё существование не как прихоть случая, «природы», «божьей воли», а частью закономерного процесса, даже как, жёстко сказать, «общественного механизма».       Удивительно, что если это и понимается, то не переживается в той необходимой степени массовости, что Толстому представлялась однозначно необходимой.

Поэтому менее всего можно у него найти справедливую оценку Наполеона, Всё, что он хотел бы заявить о нём, сказано в эпилоге: «Случайность, миллионы случайностей дают ему власть…» – этим он желает возбудить общественную мысль о признании социального механизма, который и есть предъявитель «на гора» того или иного, случайного для самой машины, персонажа. Но… тут же сам не выдерживает силы факта и, как кажется ему, достаточно выправляется фразой: «Случайность и гениальность дают ему победу под Аустерлицем…» – хотя именно здесь «гениальность» того порядка, которой сам Наполеон (как скоро увидим) вовсе не желал бы обнародовать! Какая ирония реальности против умственных схем! Заметим этот момент, он нам ещё пригодится…, а пока вернёмся к Багратиону, из-за которого в главе весь сыр-бор.