Генерал Го-Ку. Клевета и слава

–… Паулучи был тут потому, что он был смел и решителен в речах, генерал-адъютанты были тут потому, что они везде были, где государь, и, наконец, – главное – Пфуль был тут потому, что он, составив план войны против Наполеона и заставив Александра поверить в целесообразность этого плана, руководил всем делом войны.

–…Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед и атаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности и западни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились.

–…По тому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себе сказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражении самого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение его близко»95.

Итак, похоже, что и в романе – Паулуччи дельный и деловой человек, понимающий, что не было в это время задачи важнее, чем отвратить Александра от его очередного мракобесия – увлечения мертворождённой стратегией прусского штабиста Пфуля с безумными идеями, как признал назначенный ему адъютантом Карл Клаузевиц.

Действительно, Маркиз Паулуччи представитель (или осколок, им виднее) итальянской аристократии средневековья. Решителен, храбр, остроумен, содержателен. Воевал и против Наполеона, и за установленную им власть. Принятый из Австрийской в Русскую службу полковником, он заинтересовал Александра (видимо, как всякий иностранец…). Правда, попытка применить его в собственно военном планировании в финской войне 1808-1809 . не понравилась ни тогдашним генералам, ни поздним военным историкам. (Опять не хватило образования?). Позже, в штабе 1-й Западной армии у Барклая он тоже продержался ровно неделю.

Но на фронте маркиз не плошал: переведённый после Финляндии генерал-квартирмейстером к главнокомандующему тогда в Грузии, генералу-от-кавалерии Тормасову, взяв два батальона егерей при двух легких полевых пушках, внезапным ночным штурмом выбил десять тысяч объединённого персо-турецкого гарнизона из Ахалкалакской крепости, за что произведён в генерал-лейтенанты. (Таковы местные особенности Кавказской войны, где крепость дорого стоит).

И только сам, сменив на посту главнокомандующего в Грузии, Тормасова, принявшего в 1811 году Обсервационную (Третью западную) армию, маркиз Паулуччи сполна «проявил свою суть»:

– Военнослужащие должны ведать, что лучше умереть со славой, чем жить в бесславии, и для того, хотя бы то стоило жизни, никто не должен шагу уступать неприятелю, несмотря ни на какое его превосходство

– Я предваряю, что кто из офицеров даст над собой верх неприятелю, тот предан будет военному суду и с бесчестием уволен со службы, ибо кто держит в мыслях, что он русский и что его одолеть нельзя, тот сам всегда победит неприятеля

Когда некий грузинский князь обратился к новой власти за помощью округе от набегов разбойных горцев Большого Кавказа, то получил у маркиза отповедь: «Прежде, при грузинских царях, жители сами защищали свои деревни, а если они теперь стали русскими, то за трусов не стоит утруждать войска, защищающие границы всей Грузии от неприятеля, а не от хищников»96.

Паулуччи, действительно, замечательный человек. Он настоящий проводник прогрессивного периода европейской национальной буржуазности. Что он мог понимать в русских или в грузинах? Абсолютно ничего конкретно, но он умел преследовать идею, здесь – прогрессивное развитие современного государства возможно только политической самодеятельностью народа, осознающего себя в этом движении. (Сказать прямо – по идее подобного же рода, воздействие хотел оказать и сам Лев Толстой). В то время – присвоив себе права гражданина буржуазного государства. В начале XIX-го века это было национальное «самоосвобождение» от феодализма, то же самое было в начале XX-го века с большевистским интернационалом. Сообразительный человек скажет, что прогрессивные исторические этапы похожи. Ещё более умный добавит, что это то же самое на новом витке истории и будет прав!

Паулуччи вывел своё самосознание из бурлящей национально-освободительным движением Италии; о подобном мечтал и Багратион: предлагаемая им война была не феодальным оборонничеством по указке прусско-немецко-остзейской штабной палки, выдуманной отступательной доктрины или героическим самопожертвованием “народной войны”, а требовала новодисциплинированной армии революционного (назовите, хоть французского) типа. Только при этом смысле становится понятным его завет «быть русскими», разумеется, не подразумевая кровного происхождения в «иноземщине», а в предъявлении того, что только и может дать новый дух армии. В пределах своего понимания, то есть на поле военных средств, Багратион поднимал прогрессивное национальное сознание России. Однако, назревал парадокс расхождения смыслов: если в Европе национальное движение означает направление к буржуазно-личным свободам, то, ожидаемое благоденствие России чаялось, во всяком случае, без «великих потрясений», действительно, никому не нужных.

Если вести войну – то, начиная с содержательности в задаче и цели (не зря потом Кутузов всячески упирался Заграничному походу, понеже добивание французов было на руку только германцам, Австрии и Англии), и кончая методом (то есть, наступательную).

Неудача будущей Крымской войны, бедствия Николаевской (ещё один братец Павлович на нашу голову…), так называемой, «реакции» не в том, что буржуазный дух прогрессивного периода так и не был пропущен в Россию этой правящей кастой, а в том, что она частью парализовала, частью извратила закономерный рост национального самосознания.

«Русский» – политически тогда означал требование прогрессивно-национального государства, но в какой степени, собственно, буржуазного? Этого уже не узнать никогда....Тем не менее, с Багратиона вектор России и Грузии лежит совершенно в одном направлении и по сию пору, с заменой основания на более прогрессивное, социалистическое. А то, что страны эти сейчас противопоставлены, так в этом только эгоистично-личная воля конкретных «личностей в истории», значит «злая» для растерявшегося общества.

Паулуччи продержался на службе до 1830 года, пока не подал Николаю I прошения об отставке и разрешения покинуть Россию (следовало ожидать…). За это время, как генерал-губернатор остзейского края, он отменил старое крепостное право местного дворянства во всей Прибалтике: Курляндии Лифляндии и Эстляндии. В 1829 году он трижды пытался провести предложение об отмене крепостного права в Псковской губернии. Он заставил переводить все документы на латышский и эстонский языки, половина крестьян при нём стали грамотными. Не жалел денег на государственные школы и учительские классы. Разругался с остзейскими помещиками, которые душили прибалтийских крестьян своими привилегиями. Чего же больше? И кто понял бы его лучше, чем Багратион?

Однако, предположим, что Паулуччи, как видно по его деятельности, хоть и достойный офицер поля боя, но, вероятно, совсем не военный теоретик, а более политик и администратор. Клаузевиц подтверждает это! Паулуччи явно вываливается из его узкопрофессионального взгляда:

– «На место генерала Лобанова был назначен генерал-лейтенант маркиз Паулуччи. Он отличился в войне против турок и персов. Это был человек беспокойного ума, отличавшийся необыкновенной говорливостью. Одному Богу известно, каким образом из этих его качеств сделали вывод относительно его исключительной способности руководить крупными операциями и разрешать труднейшие вопросы войны. Обладая сумбурной головой, он отличался отнюдь не добродушным характером, а потому скоро стало ясно, что ни один человек не сможет с ним ужиться. Он оставался начальником штаба лишь несколько дней»97. Клаузевиц его просто не выдерживает! – «Маркиз Паулуччи, о котором мы говорили раньше, сменил генерала Эссена. Автору крайне не хотелось состоять при особе этого странного человека»98.

В своём фундаментальном труде «1812 год», среди впечатлений и оценок очевидца событий, Клаузевиц находит возможным взять рассуждение даже при ограниченных данных, например, о Кутузове:

– «Однако автор недостаточно близко стоял к этому полководцу, чтобы с полной убежденностью говорить о его личной деятельности. Во время Бородинского сражения он его видел всего одно мгновение, и наряду с этим личным впечатлением он имеет главным образом в виду то мнение, которое непосредственно после сражения сложилось в армии».

Разве не удивительно, что кроме статистических данных и указаний на перемещения 2-й армии, Клаузевиц ничего не говорит о самом Багратионе? Кроме примечательной оговорки:

– «Автор, состоявший тогда в должности обер-квартирмейстера при первом кавалерийском корпусе (Уварова), находился в свите своего генерала как раз у Кутузова, когда подъехал полковник Толь. Последний только что вернулся с левого фланга и сделал доклад Кутузову, что все обстоит превосходно и что князь Багратион отбил все атаки. (В первые два часа боя иначе и быть не могло.)». Всё!

Багратион, которого он видел; о котором с начала отступления от границы много слышал того, что вообще не постигаемо его рассудочным кругозором? Карл Клаузевиц – молодец; он молчит…, не впадая в известный грех дюжинного обывателя – стремление опознавать «гениев» и тому подобных оригиналов. Не стоит вменять современникам сразу и «понимания общего», и «проникновения частного», то есть непосильной для них скорости оборота личного сознания и общественного мнения. Лишь со временем масштаб сделанных кем-то изменений принуждает запоздало отдавать им должное.

Точно так же, при внешней благопристойности необходимых подробностей, плосковато рассматривает Клаузевиц и Бородино, и Кутузова, и план войны Наполеона. Его сведения очень ценны, при единственном условии –  правильно понимать основания к размышлению, этого, весьма достойного «во всех отношениях», военного специалиста.

«7-го в 6 часов утра началось собственно сражение. Евгений, имея около 40 000 человек, находился на левом берегу Колочи и должен был атаковать русский центр. Даву и Ней с такими же приблизительно силами стояли на правом берегу Колочи и должны были атаковать левый фланг русских. Жюно, гвардия и часть кавалерийского резерва в свою очередь составляли массу в 40 000 человек, которые группировались как резерв позади Даву и Нея, а Понятовский со своим корпусом в 10 000 человек должен был продвигаться вперед по старой московской дороге и охватить левый фланг русских»99.

На его взгляд: «Весь ход сражения был чрезвычайно прост. Ввиду того что Тучков помешал охвату левого крыла, французы стали напирать перпендикулярно на центр и левый фланг всей тяжестью своих масс.…». Он верно регистрирует явление, но не знает скрытого обоснования именно такого хода сражения. Точно так же он не понял, почему под Бородиным одержана Кутузовым безусловная победа. Но это пояснение лучше оставить до удобного случая.

Беда в том, что дежурная рассудочность мало годится для действия в серьёзных делах, одним из которых является война. Кто скажет, что Барклай не хотел хорошего и был против плохого; ну и что из этого годится в дело? Его пространные соображения понравились императору. Он получает от Александра I в марте 1810 года обратно свой план «О защите западных пределов России» утверждённым и… назначение военным министром. И что теперь говорить, что линия фронта, в любом случае, не должна была переходить линии Рига – Витебск – Киев? Что сам Барклай, наилучшим решением из всех, рекомендовал наступление и действие от пределов Варшавского герцогства (как потом и Багратион)? Что в 1811 году он тоже был за предварительное выдвижение сил за Неман?

Все формально разложенные варианты предлагаются государственно немощному императору с, выбранным им в помощники, прусским штабным офицером, который «…не имел никаких практических знаний… ничего не знал о мире повседневных явлений… почти исключительно был занят бесплодными мудрствованиями… составил себе крайне одностороннюю и скудную систему представлений о военном искусстве» (К. Клаузевиц о Пфуле – прим. авт.) или: «поступал, как поступают лунатики, о которых рассказывают, что они бродят опасными путями по коньку крыш, пока не будут разбужены и не рухнут с высоты».

Александр выстроил бумажную схему, чтобы какое-то время мнить себя полководцем и стратегом:

– «…я веду войну медленную (выжидательную), и поскольку превосходящие силы идут на меня, я отступаю, сосредоточивая свои силы к укрепленной позиции, которую я подготовил с этой целью на Двине.

В то же время я предписал перейти в наступление второй армии, направляя ее на правый фланг неприятеля, который идет на меня, также как и значительному отряду казаков, чтобы его беспокоить»100

Что бы Александр I не говорил, свойства характера подтверждённые всей его жизнью, оставляют ему только один образ действий – «глубоко стратегически отступать», прячась за народное сопротивление, на которое он прекрасным образом и рассчитывал!

– «…я избегал бы генерального сражения и отступал до тех пор, пока французы нашли бы, вместо решительной победы, другую Полтаву»101.

– «Наполеон думал уничтожить нас под Вильной; но согласно принятому нами образу действий не подвергать себя опасности против превосходных сил и вести войну медленную, маневрируя, мы отступаем шаг за шаг, между тем как князь Багратион подвигается со своей армией на правый фланг неприятеля. Вскоре мы надеемся действовать наступательно»102

Этим сумасшедшим планом якобы возможного флангового удара 2-й армией, Александр I просто преследовал ответственного боевого генерала! Неисполнение этой прозябательной идеи, нечто вроде намерения поставить Наполеону «детский мат», он присовокупил в копилку своих обид Багратиону.

Видимо, нравственно совсем не желая того, Барклай оказался среди тех, кто переложил войну на плечи народа. Например, генерал П П Чуйкевич, чиновник Секретной экспедиции Военного министерства, напроектировавший в 1811 году Александру I действовать «… маневрированием и уничтожением запасов продовольствия и воды…», имел ещё предложения: если «Быть может, что Россия в первую кампанию оставит Наполеону большое пространство земли», то «Потеря нескольких областей не должна нас устрашать, ибо целость государства состоит в целости его армий»; заведомо предполагая, что «…совершенное разбитие 1-й и 2-й Западных армий может навлечь пагубные для всего Отечества последствия».

 Барклай исполнил поручение облечь теорию «испанского варианта» в добротную доктрину. Александр хорошо разыграл эту карту, которая до сих пор имеет влияние, превознося вынужденную оборону гражданского ополчения и просто населения во всём её героизме, но только чтобы спрятать своё политическое бесплодие. Он не делал никакой тайны из своих планов и открыто через Коленкура уведомлял Наполеона о своей, с позволения сказать, стратегии : «Если император Наполеон начнет против меня войну, – сказал мне Александр, – то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, если мы примем сражение, но это еще не даст ему мира. Испанцы неоднократно были побиты, но они не были ни побеждены, ни покорены.… несмотря на понесенные вами потери, никто не сможет диктовать вам свою волю. Можно даже принудить своего победителя принять мир»103.

Александр был готов к войне задолго до войны, только вот очень своеобразно… Да уж не желал ли он её?! Конечно, его нервировало военное положение государства, но не сказать, чтобы ему стало хуже. Многие в свете были им недовольны, его положение было неустойчиво до того, что сестра интриговала против него! Если в глазах дворян Европы (следовательно…и дворян русских) он всё ещё был в кровавых пятнах соучастия в отцеубийстве, то теперь внимание общества отвлеклось насущными бранными делами, причём беспрепятственно обозначая источник своего воодушевления! Вот, что писала раненому после Бородина прапорщику Пестелю его мать:

– «Елизавета де Пестель. Санкт-Петербург. 8 сентября 1812. … Говорят, что ни одна битва не сравнится с битвой 26-го числа, и что сражения при Прейсиш-Эйлау, Ваграме и др. были детскими играми по сравнению с этой, и что мужество, неистовство и ярость войск были беспримерны. Вся нация испытывает к врагу ненависть и бешеную ярость, подобно испанцам, если так продолжится, это будет уже не война армий, но война народная, как в Испании! Все кричат о мести и уничтожении, все предпочитают смерть миру с этим жестоким человеком, все согласны скорее сжечь все, чем владеют, чем оставить что-либо врагу. Каков же будет конец этих неисчислимых бедствий!!!»104.

Сейчас особенное историческое время, когда политическая борьба идёт даже не на поле идей, а ещё более общем духовном поле. Поэтому даже классическое, с республиканским духом, выражение: «Патриотизм – последнее прибежище негодяя», в котором как раз ясная попытка честного поборника истинной государственности уличить политикана-выжигу выворачивается наизнанку с целью сделать-таки именно крикунов – доверенными представителями общества. Что ж, Александр I в полной мере воспользовался патриотизмом.

Могут возразить, мол, Александр случайно попал впросак в задаче «из каких зол» выбирать главнокомандующего! Ведь у него был свой, ровесный ему и далеко не бесталанный генерал Николай Каменский, к неудаче для царя, безвременно скончавшийся. Штабисты признают, что по всем вероятиям, именно ему император с самого начала поручил бы кампанию 1812 года (не вспоминая о Кутузове и в обход Багратиона). Тем более, что на это есть письма самого Александра, прямо предписывающие Каменскому принять 2-ю Западную армию по ожидавшемуся выздоровлению.

Не владея системой суворовского воспитания армии, граф Никола́й взял от острейшего соперника своего отца (пожалованный за выслуги фельдмаршалом и графом, Михаил Каменский) его наступательную доктрину. Что бы из этого вышло? Совершенно неизвестно, но пока Александр охотно прощал ему, недопустимые для репутации других военачальников, потери «живой силы» (что предполагает, как минимум, тревожную нотку авантюрности характера). И сделал вид, что не заметил менее чести, но более эгоизма в той, багратионовской Русско-шведской кампании 1808 года, когда Каменский:

– «отклонял от себя это назначение, ссылаясь, с одной стороны, на слабое состояние здоровья, «не соответствующее усердию» его к службе, а с другой – предвидя «не только большие затруднения, но почти невозможность к выполнению предполагаемого плана»; поэтому «малая надежда в успехе» заставляла его опасаться, что «неудача, которой легко ожидать, может приписаться «ему в вину»»105.

А «план Б» был уже готов.

Драмы на войне – от прапорщика до генерала

Но, к потрясению для Барклая, их спор не был окончен со смертью Багратиона… Кутузов (ох! он умел заставлять действительность течь в нужном ему направлении или же, «из-толстовски», прозревать её течение, что, в итоге, одно и то же…) на совещании в Филях сделал неизбежным – итоговое решение о необходимости оставлении Москвы – получить именно от Барклая (за грехи его....). И ему же поручил это отступление организовать, впрочем, неудивительно, что образцово выполненное.

Кутузов не собирался принимать на себя груз предвоенных грехов императорского двора и, вообще, чужой распорядительности, которые уже не могли быть исправлены. Барклай тут же «ушёл в глухую защиту», засев за составление оправдательных бумаг, мол, план кампании не одному ему принадлежит и просит публичного печатания своих доводов, но… отставлен главнокомандующим от всяких дел, что всеми принято как прямое уничижение.

Только Александр своей волей снова подтягивает его «в строй» при начале Заграничного похода, и Кутузов поручает бывшему командующему основной 1-й, теперь небольшую, раздёрганную 3-ю армию и даже не даёт времени на переформирование. А ведь всего год назад, в марте 1811 года, Кутузов находился в служебном подчинении у Военного министра – Барклая-де-Толли, и должен был с ним соотноситься соответственно:

– «Вильна. Получа отношение вашего высокопревосходительства о предназначении меня главнокомандующим к Дунайской армии, я тотчас приготовился к исполнению высочайшей воли. Доверенность государя в толь важном случае заключает в себе все, что только льстить может человека, хотя бы наименее честолюбивого. В летах менее престарелых был бы я более полезным; случаи дали мне познания той земли и неприятеля; желаю, чтобы мои силы телесные, при исполнении обязанностей моих, достаточно соответствовали главнейшему моему чувствованию, то-естъ приверженности к лицу государя, ныне над нами царствующего. Генерал от инфантерии Голенищев-Кутузов»106.

По смерти Кутузова случилась удивительное стороннему наблюдателю, а на деле ожидаемое событие. Первое же сражение было проиграно. Как только реакционная свора (ни одно слово не отрицательно: реакционная – физический ответ на дерзкое действие выскочки стать «братом монархов», свора – соединение «сил» при травле зверя собаками) обложила Наполеона, он стал отступать… и побеждать. Отступать под уже непреодолимым количеством противника, прибывающего в союзники, и продолжая побеждать в каждом отдельном сражении. Потери были настолько велики, что дружная «гоп-компания» высших сановников быстро стушевалась. Помните ли ещё несчастного юношу Чичерина из эпиграфа?

– «Наступил день сражения под Кульмом. … Французы, под покровом тумана, превосходящими силами атаковали его (то есть, опять французы наступают!-прим. авт), и на помощь был послан Семёновский полк. Стрелки 3-го батальона, где служил Чичерин, с громким «ура» двинулись на высоту. Участник сражения Муравьёв-Карский писал: «Никогда не видел я чего-либо подобного тому, как батальон этот пошёл на неприятеля. Небольшая колонна эта двинулась скорым маршем и в ногу. На лице каждого выражалось желание скорее столкнуться с французами. Они отбили орудия, перекололи французов, но лишились всех своих офицеров, кроме одного прапорщика Якушкина, который остался батальонным командиром». Чичерин примером своим ободрял солдат: «Он влез на пень, надел коротенький плащ свой на конец шпаги и, махая оной, созывал людей своих к бою, как смертоносная пуля поразила его»107.

Нельзя ли присовокупить к литературной «слезе ребёнка» в изложении писателя Достоевского, что стала притчей во языцех, и этого, почти ещё, ребёнка?

– «Невозможно, – говорил я три месяца назад Якушкину, – невозможно, чтобы Мишель Чаадаев был умен. Самое большее, что я могу признать за ним, это доброе сердце и, если угодно, некоторую образованность, но он просто туп и совсем говорить не умеет. И действительно, и он и его брат, поступив в наш полк, произвели весьма невыгодное впечатление. Педантическая резкость и равнодушная небрежность тона роднят его брата с московскими щёголями, кои образуют совсем особый класс смешных чудаков, столь же странных, сколь и нелепых.

Мишель также оставляет неприятное впечатление. Движется он медленно и вяло, всегда молчит, весь переход совершает пешком вместе со своим взводом, не отставая от солдат ни на шаг и таща на себе тяжелейший ранец; прибыв на место, сейчас же забирается в угол, по-прежнему ни говоря ни слова, устраивается на скамье и не встает с неё целый день, словно погруженный в глубочайшую апатию; можно видеться с ним целые месяцы и ничего от него не ждать. Он всегда был для меня загадкой и я не мог поверить, что он обладает умом, который ему приписывают.

Но за последнее время несколько раз случилось, что наши квартиры оказывались рядом, и я имел возможность наблюдать его вблизи. Трудно поверить, но он оказался не только прекрасно образованным, очень умным, очень рассудительным, но даже приятным и нередко весёлым собеседником. Если его расшевелить, он шутит, бывает очень любезен; если разговор зайдет серьезный, его речь отличается здравомыслием; поведение его отмечено благоразумием и обдуманностью; так что сколько ни ищи, не обнаружишь тех черт, кои прежде так бросались в глаза.... Но Мишель Чаадаев доказал, как обманчива внешность. Когда три месяца тому назад я утверждал, что он глуп, я не мог думать, что теперь обнаружу у него прекрасный характер, ровный, разумный и приятный, какой я хотел бы видеть у своего друга, что он будет вызывать теперь моё восхищение»108.

Ах! какого примера дружбы мы лишились! Но и только? Невообразимая вещь: все армейские товарищи Чичерина сплошь зашифрованы в дневнике прозвищами, так, что историки даже не берутся соотнести их с кем-то. И вдруг, неожиданное, открытое послание в вечность о трёх студентах Московского университета, вступивших в военную службу в 1812 году для защиты отечества. Через пятьдесят лет бывший каторжанин-декабрист Якушкин скажет: «мой короткий приятель, недавно умерший брат известного Петра Яковлевича, Михаил Чаадаев провёл жизнь в деревне философом».

Как странно! Есть огромная по страдательному подвигу “на ниве политического просвещения” жизнь Якушкина на серебрянных рудниках Сибири, где не один ссыльный лишился рассудка. Пётр Чаадаев – первый самодеятельный общественный философ России, последние тридцать лет безвыездно проведший в Москве на Новой Басманной. Мишель Чаадаев, избежавший ареста, добровольный затворник нижегородского родового имения Хрипунова, где безотлучно провёл тридцать два года и успевший перед смертью уничтожить огромный личный архив с откровениями юных и зрелых лет, не исключая всей переписки с тем же Якушкиным. Всё это почти уравновесилось крохотным, потерянным и случайно найденным дневником друга их юности…