Генерал Го-Ку. Клевета и слава

В Петербурге я нашел всех за назначение главнокомандующим старика Кутузова; это было единодушное желание. Так как я знаю Кутузова, то я противился сначала его назначению, но когда Ростопчин, в своем письме от 5 августа известил меня, что и в Москве все за Кутузова, не считая Барклая и Багратиона годными для главного начальства, и когда, как нарочно, Барклай делал глупость за глупостью под Смоленском, мне не оставалось ничего иного, как уступить общему желанию – и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при тех обстоятельствах, в которых мы находились, мне нельзя было не выбрать их трех генералов, одинаково мало подходящих в главнокомандующие, того, за которого были все. <…>

После того, что я пожертвовал для пользы моим самолюбием, оставив армию, где полагали, что я приношу вред, снимая с генералов всякую ответственность, что не внушаю войскам никакого доверия, и поставленными мне в вину поражениями, делаю их более прискорбными, чем те, которые зачли бы за генералами, – судите, дорогой друг, как мне должно быть мучительно услышать, что моя честь подвергается нападкам. Ведь я поступил, как того желали, покидая армию, тогда как сам только и хотел, что быть с армией. До назначения Кутузова я твердо решил вернуться к ней, а отказался же от этого намерения лишь после этого назначения, отчасти по воспоминанию, что произошло при Аустерлице из-за лживого характера Кутузова, отчасти по вашим собственным советам и советам многих других, одного с вами мнения»82

.      Рассмотрим возразительные пункты: «капитальных ошибок», которые этот последний (то есть, Багратион) по его мнению, «сделал». В самом общем, Александр явно пополняет кубышку претензий, спровоцированных им самим. Теперь можно добавить мелочную месть за Багратионов отказ действовать и, тем более, отступать по «вслепую» навязываемому Александром направлению, что привело бы к гибели 2-й армии.

– «В деле стратегии, о которой тот не имеет никакого понятия». (?!)       Военный талант уникален не менее таланта музыкального, с тем отличием, что таких «оркестрантов» противник старается поскорее выколоть. То, что соратники Багратиона сочувственно отмечали теоретическим (в прямом и переносном смысле) недостатком, историками-формалистами стало подаваться как определяющее условие.

Великие маршалы Наполеона: трактирный половой Мюрат или красильщик Ланн, что ли, имели «образование»?! Война, в самом деле, всё списывает...., но только не для начётников, когда они получают голос. Задним числом все обожают поговорку : «Генералы готовятся к прошедшей войне». Но согласиться с тем, что решение повседневности часто решают кардинально не штабные авторитеты или «ефрейторные генералы», а понятливые энтузиасты (никто не против образования…), видимо, доступно тоже неординарным людям – и, что ни говори, это одно из свойств того же Наполеона.

Дело было в другом: Александр не хотел ни слушать, ни слышать о Багратионе. Он применял его, если не мог обойтись, но желал бы тому поскорее провалиться к чёрту! И тот знал это, по сути, находясь в опале, вовсе отодвинутый от стратегического планирования.

Всякий дворянин, то есть привилегированный феодал, скажет: «Государь, кто бы он ни был, есть лицо государству необходимое». Очаровательный лицемер Александр I слишком много делал и говорил глупостей, чтобы Багратион воспринимал его иначе, чем формальную административную фигуру.

 На багратионовские боевые порядки у Шенграбена основную колонну ведёт генерал Вандам. Происхождением из пограничной Нидерландам области Франции, он, видимо, был из голландцев старого типа, о которых английские моряки XVII века выражались поговоркой: «По-моему, дьявол гадит голландцами». Он имел толковый, но совершенно необузданный характер; по словам Наполеона: «Если бы я потерял Вандама, то не знаю, что бы я отдал, чтобы получить его обратно; но если бы имел двоих, я был бы вынужден приказать расстрелять одного». Через восемь лет, взятый в плен во время Заграничного похода русской армии в 1813-м году, на замечания Александра в излишней жёсткости ведения войны, он не задержится в прямом ответе: «По крайней мере, меня не могут обвинить в убийстве своего отца!».

Весьма уважаемый учёный, Николай Михайлович Романов, на своё несчастье внук царя Николая I и двоюродный дядя Николая II (что стоило ему расстрела январской ночью в Петропавловке, несмотря на указание Ленина о его освобождении) печатно стоял на точке зрения сознательного участия Александра I в отцеубийстве!

То, чем Александра I неоднократно оскорблял в намёках Наполеон; то, что знали все его генералы – могло ли не быть общим «информационным тоном» в высших кругах дворянства России? Да Наполеон из далёкой Франции не допустил бы этого! Очень заметно, что тех свойств характера, чтобы любым образом подлаживаться к отцеубийце, Багратион не имел. Тем более, что именно Павел I в нём нуждался, и даже поэтому теперь князь Пётр всегда мешал его старшему сыну.

И как замечательно Александр и Кутузова полагает «… между тремя генералами, одинаково мало способными к главному командованию»! Это по отношению к полководцу, который уже обеспечил его победой (это ещё одна полутайная истории) с которой сам же поздравлял его накануне в 1811 году. Нет предела лицемерию этого человека! А Барклаю он продолжал писать и в ноябре 1812 года, что назначил главнокомандующим Кутузова по уступке «общественному мнению», «заглушив свои личные чувства»....

Кстати, как ловко в письме, фразой «.. заставило меня назначить Барклая командующим … на основании репутации, которую он себе составил во время прошлых войн против французов и против шведов» он затёр именно свой произвол в выдвижении этого, удобного себе, покорного исполнителя…

Вылазка к историкам за Багратионом. Перекрёстный допрос

Штука в том, что дипломированная учёность не позволяет записным трактователям заметить противоречия в своих словах, переписывая мешанину мнений из развалов прямых и косвенных источников:

– «Авторитет Багратиона в русской армии был непререкаем, его обожали и генералитет, и солдаты, военную карьеру его навсегда освятили походы с Суворовым, который особенно выделял и любил Петра Ивановича Багратион и в самом деле был прекрасным боевым генералом, хотя серьезно уступал Барклаю в образованности и уме» – Кучерская М.А. в книге: "Константин Павлович" ЖЗЛ «Молодая гвардия», 2013.

С каким самоуважением понимается присвоенное себе призвание!

– Новая тема позволила мне, филологу, выйти далеко за пределы истории литературы и погрузиться в совершенно новый, полный неожиданностей материал, испытать азарт и радость от чтения документов в архивах, выяснить множество малоизвестных фактов российской истории, увидеть впечатляющие картины придворных нравов, а главное, осознать, что «междисциплинарный подход» – не мантра, в обязательном порядке повторяемая при составлении заявки на грант, а единственно возможный способ описания исторической реальности» (Там же). Браво!

Но где же логика в понимании? Ведь хороший результат деятельности при недостатке образования, одним наитием, будет свидетельствовать именно о природном уме, не так ли? Как иначе совместить качества «прекрасного боевого генерала», который в таком случае должен, как минимум, решать сложные комбинаторные задачи пользуясь врождённой интуицией или наработанной смёткой и заявленный ему тут же «переписчиками» недостаток ума? Генерала «обидеть может каждый»? Особенно, абстрагирующий трактовщик…

О тех временах и лицах есть бездна исторических анекдотов, и не существует ни одного, насчёт нехватки ума у Багратиона, но есть противоположное:

– «Ума тонкого и гибкого, он сделал при дворе сильные связи. Обязательный и приветливый в обращении, он удерживал равных в хороших отношениях, сохранил расположение прежних приятелей. Обогащенный воинской славой, допускал разделять труды свои, в настоящем виде представляя содействие каждого. Подчиненный награждался достойно, почитал за счастие служить с ним, всегда боготворил его. Никто из начальников не давал менее чувствовать власть свою; никогда подчиненный не повиновался с большею приятностию. Обхождение его очаровательное! Нетрудно воспользоваться его доверенностию, но только в делах, мало ему известных. Во всяком другом случае характер его самостоятельный. Недостаток познаний или слабая сторона способностей может быть замечаема только людьми, особенно приближенными к нему.…

…Если бы Багратион имел хотя ту же степень образованности, как Барклай де Толли, то едва ли бы сей последний имел место в сравнении с ним»8383.

Очень подозрительно «место», которому надо соответствовать. Имеет ли оно значение для самого Багратиона? и в каком отношении? «С самых молодых лет без наставника, совершенно без состояния, князь Багратион не имел средств получить воспитание. Одаренный от природы счастливыми способностями, остался он без образования и определился в военную службу. Все понятия о военном ремесле извлекал он из опытов, все суждения о нем из происшествий, по мере сходства их между собою, не будучи руководим правилами и наукою и впадая в погрешности; нередко однако же мнение его было основательным »84.

Прежде, чем командовать, надо, чтобы было, кем командовать. При всём должностном «разделении воинского труда», лучший полководец тот, кто есть «артист синтетический», как в недавнее время было заметно, например, в генеральных конструкторах. Не считая Кутузова, кроме Багратиона никто не уделял обустройству штабных «производственных отношений», скажем так, столько внимания.

Только если знать ехидный, дотошный, битый характер Ермолова, можно верно оценить записанное за ним замечание: «Ермолов говорил, что во всю свою жизнь он знал у нас только одного истинного главнокомандующего – Беннигсена. Недостаток его состоял в том, что он не мог обойтись без хорошего дежурного генерала, ибо не умел заботиться ни о продовольствии, ни о прочих материальных нуждах армии. Но как военачальник (в тесном смысле этого слова) он был человек истинно гениальный»85.

Здесь присущая его резкому характеру неприкрытая самоирония, если хотите, усмешка житейской зависти о «тех» заветных неопределяемых способностях, так облегчающих существование: «Вот умеют же некоторые себя так поставить, чтобы ничего не делать! А тут крутись с утра до вечера…». Как ни хотелось бы Ермолову не отходить далёко от своих орудий, громом вытрясающих на него награды, ему самому хватало ответственности много старания отдавать обустройству подчинённых войск.

Он не раз высказывался о Багратионе в этом двояком смысле: «Багратион был также человек малообразованный, но гениальная верность его взгляда и врождённые военные способности делали недостаток образования нечувствительным». Вот же далось ему это образование! Но не странно ли, что, отмеченному им же, Беннигсену, он этого не пеняет?

Булгарин тоже был знаком с Беннигсеном лично: «Я имел сперва намерение представиться ему – но не решился, видя его в таком мрачном расположении духа. Когда артиллерия прошла, Беннигсен поклонился генералам и вошел в дом»86.

Ведь, вообще-то, «время было такое» и о всяком таком случае можно говорить словами того же Фаддея Булгарина:

– «… всеми, однако ж было признано, что Беннигсен был человек обширного ума, и хотя он не мог получить классического образования, вступив в военную службу почти в детских летах, но приобрел глубокие стратегические сведенья чтением, размышлением и практикой в войне.

– ..Но он наделен был от природы здравым рассудком, которого нельзя приобрести ни в какой школе, и находясь при нескольких штабах во время своей службы, как говорится, понатерся возле людей высшего образования»87.

Пожалуй, что Беннигсен за непредоставление ему фельдмаршальства, своей обиды не простил никому. Можно предположить с полным основанием, что, желая навредить Кутузову, он совершил должностное преступление при Бородине, рискуя сорвать замысел диспозиции и достаточно преуспел в этом, самовольно выведя во фронт засадный пехотный корпус. И ничего, никто его не поминает и не пеняет пресловутого недостатка образования!

«Беннигсен поехал к отряду Тучкова и велел ему двинуться, чтобы стать ближе к левому флангу Багратиона. Тучков возражал,… Беннигсен повторил с досадой приказание. Тучков тотчас начал выдвигать 3-й корпус. Я не мог воображать, чтобы Беннигсену, начальнику главного штаба при Кутузове, не было известно о плане, о котором знал я, свитский прапорщик. Я полагал, что Кутузов отменил прежний план… Что же оказалось впоследствии?… Я желал узнать от Карла Федоровича (Толь – прим. авт.) о причине, по которой князь Кутузов переменил план касательно засады на левом фланге Бородинского лагеря. “Никогда Светлейший не переменял, – сказал Карл Федорович с жаром, – но вышла какая-то ошибка при исполнении”. Тогда я рассказал о вышеобъясненном распоряжении Беннигсена. Карл Федорович в изумлении бросился опоясываться шарфом (без шарфа никто не входил к Кутузову) и побежал к главнокомандующему, которому тогда только открылось о своевольном и опрометчивом действии Беннигсена»88.

Но как поступает в этом случае историк (неизвестно, только дипломированный или остепенённый?) В. Хлесткин (“Московский журнал”, Бородино. 25 августа 1812 года. N 8 – 2005 г. В. Хлесткин)? Он счёл необходимым восстановить-таки репутацию Беннигсена, выставив в хорошем свете! Он насмехается над тем, что, мол-де, там положено знать “свитскому прапорщику”? Но доказательством цитирует из него только несколько слов от самого Щербинина (который, как в насмешку, просто прославлен тщательностью своей документации – но это невдомёк историоману), но ведь по полному цитатному сообщению – изумлены и генерал-квартирмейстер Толь и сам Кутузов! Ну, чего стоит такая «историческая работа» и как доверять таким «профессионалам»?

Двойственное мнение Ермолова о Багратионе вскрывается только глубоким изучением перепитий его собственной судьбы и вызванных ими перемен в характере. Есть сведения, что с Беннигсеном Ермолов был знаком гораздо ранее Багратиона. И этот «мерсинер», как сказал бы Суворов, гордым эгоизмом личного честолюбия (ведь так и не вошёл в русское подданство!), видимо, задел-таки его юношескую впечатлительность!

Позже он служит с Багратионом, скажем, очевидно талантливым человеком, но полностью погружённым в служение внутренней идее и вовне выраженной только в непременном требовании самой возможности драться(!). Ермолов недоумевает и пытается как-то для себя оправдать «такие сложности», и собственно, всю жизнь затем будет переплавлять в себе «Беннигсеново честолюбие» в «Багратионово служение»; ещё более удивительно, что он отчасти заместит Багратиона на том фронте, куда тот так и не попал; будет мечтать о поиске, который планировал Багратион и, в заключение подвига жизни, попросит не оскорблять его «графским достоинством» и похоронить возможно скромнее…

Уместно заметить, что и сам Ермолов небезупречен при взгляде со стороны (да и кто не таков?). На знаменитого ныне теоретика военной науки Клаузевица, а тогда штабиста, Ермолов, с энергичным характером и содержательностью замечаний, заступив на должность начальника штаба 1-й армии в кампании 12-го года, своими познаниями впечатления… не произвёл:

– «Но так как ранее ему не приходилось много раздумывать над крупными операциями и мероприятиями, вызываемыми ходом войны, и так как он еще не выработал в себе отчетливой точки зрения, то теперь, когда ему надо было принимать решения и действовать, он почувствовал, насколько чуждо ему все это дело»8989.

К чести Клаузевица, он настолько старателен в обдумывании, интересующих его принципов войны, что сам признаёт ограниченность одной лишь грамотности:

– «Кто хочет действовать в такой стихии, какой является война, тот может книжным путем воспитать только свой разум. Но если он придет с готовыми уже мыслями, не вытекающими из побуждений данного момента и не облеченными в плоть и кровь, то поток событий опрокинет начатую постройку, прежде чем она будет готова»90.

Ах! Оставьте эти пустые разговоры об «образовании»! Военная практика, способности, а далее – доступное каждому офицеру самообразование: изучать иностранные труды по фортификации, любопытствовать об артиллерийских таблицах углов возвышений, обсуждать «новинки военной литературы» (оборот того времени)…– что же Наполеону не так, если Багратион на деле хорош?

Вероятнее, одно – это шпионские донесения из России, в которых как раз Багратион – заметно ершистый национальный бузотёр. Булгарин рассказывает о поразившем его случае, когда, «между делом» (скажем с понятной двусмысленностью о подобных визитах…) он обнаружил у своей пассии, заезжей француженки-петербуржки, опросной, якобы «статистический» лист (разумеется, оттуда – из самого Парижа). Глаза его раскрылись в изумлении: «надлежало объяснить комплект полка и означить, сколько рекрут поступило в полк после войны.

– Спрашивалось также: какой комплект артиллерии при стотысячной армии?.. Всего теперь не вспомню. Но что более всего меня поразило – это вопрос: каким образом получаются и распространяются в России английские журналы и брошюры, и где именно центр английских приверженцев?».

И ведь не раз Булгарина предостерегали, что Петербург и Москва наводнены шпионами и шпионками Бонапарта! Да что там, если Балашеву в той же аудиенции Наполеон прямо говорит: «Я знаю не хуже вас, сколько у вас войск и, может быть, даже лучше вашего»!

И кто бы из них не сообщил, что Багратион глуп, поскольку вредит самому себе? Ведь князь Пётр не воздерживался и от речей, и от записок самых резких (которые современными историками, оказывается, не могут быть вычитаны верно). От резкостей в словах, чем ближе был 12-й год и, тем более, когда наступил, его, что называется, вовсе понесло. Он говорил и писал своим корреспондентам: Растопчину, Аракчееву, и пр., в открытую именно потому, что знал доподлинно, что всё «это» передаётся Александру (!), а других действительных личных каналов воздействия на императора он не имел никаких. Он даже вынужден сказать это ему напряую:

– «Всемилостивейший государь! Не быв введен в круг связей политических, я буду говорить о тех только предметах, которые мне известны по долговременной службе в поле: и они заключаются в следующем.... .

…6-е. Политические обстоятельства, в отношении намерений Австрии, мне неизвестны: но ежели держава сия сохранит нейтралитет, то весьма бы полезно было переменить положение 3-й армии…»91

В том-то и дело, что «искать» их было ему не по характеру:

– «Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова»92.

Лев Толстой верно определил политический характер Багратиона, но полностью заместив настоящую причину. Не только в Москве, но и в Петербурге, Багратион не собирался иметь никакой другой партии, кроме… самой императорской семьи (как верховного сюзерена), но только при её политической вменяемости. Да, что есть, то есть: проповедник «национально-объединительного» движения в направлении буржуазных свобод, себя мыслит только в кодексе феодального корпуса, что, впрочем, не редкость....

Эта резкость что-то очень напоминает, а, вернее, натурально предваряет собой поздний литературный пример – знаменитое бесхитростное прямословие … Чацкого из комедии Грибоедова. И тот в священном публичном свободомыслии никак не ожидал быть объявленным… безумцем – так чем отличается этот навет в глупости? А, может быть…, это действительный прототип?! Родственники и приятели Грбоедова: Якушкин, братья Чаадаевы, ужели не обсуждали с ним, между университетскими лекциями, невоздержанность на язык знаменитого героя?

Есть старозаветный приём полемики определённого типа – вырывание отдельных слов и фраз из связного текста. По отношению к Багратиону этот приём особенно популярен, но стоит только взять «связку», всё становится на своё место:

– «А через неделю, находясь уже в Бобруйске, Багратион сообщил свое мнение о происходивших событиях А. П. Ермолову: «Насилу выпутался из аду. Дураки меня выпустили. Теперь побегу к Могилеву, авось их в клещи поставлю. Платов к вам бежит. Ради бога, не осрамитесь, наступайте, а то, право, худо и стыдно мундир носить, право скину его. <…> Им все удастся, если мы трусов трусим. Мне одному их бить невозможно, ибо кругом был окружен, и все бы потерял. Ежели хотят, чтобы я был жертвою, пусть дадут имянное повеление драться до последней капли. Вот и стану! Ретироваться трудно и пагубно. Лишается человек духу, субординации, и все в расстройку. Армия была прекрасная; все устало, истощилось. Не шутка 10 дней, все по пескам, в жары на марше, лошади артиллерийские и полковые стали, и кругом неприятель. И везде бью! Ежели вперед не пойдете, я не понимаю ваших мудрых маневров. Мой маневр – искать и бить! Вот одна тактическая дислокация, какая бы следствия принесла нам. А ежели бы стояли вкупе, того бы не было! Сначала не должно было вам бежать из Вильны тотчас, а мне бы приказать спешить к вам, тогда бы иначе! А то побежали и бежите, и все ко мне обратилось! Теперь я спас все и пойду только с тем, чтобы и вы шли. Иначе – пришлите командовать другого, а я не понимаю ничего, ибо я неучен и глуп»93.

(Ну, не угодно ли эту «глупость» принять за искомое? Так сказать, явка с повинной?)

Совершенно ясно очерчены задачи из обстановки; напоминание об устроенном (кем-то неназванным!) разделении сил и требование поиска к скорейшему соединению (которого надо желать и своевременно предвидеть), отсутствие письменного приказа от Александра вместо уклончивых намёков, ибо их выполнение означает гибель армии и так далее; а последние слова уж точно – ирония над многолетней беспомощной стратегией штаба Александра. Он уверен, что ещё возможно перехватить инициативу и никому уже не дано ни подтвердить, но и не опровергнуть его.

В письмах он обращается ко всем:

– Александру: «Чего нам бояться? Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь». Так он пытается втолковать этой размазне основы тактики самого Наполеона – атаковать противника до соединения его сил, тогда это и будет «сволочь» (т.е. толпа, куча – прим.) (и лучше бы «битая»…).

– Аракчееву: «Никого не уверишь ни в армии, ни в России, чтобы мы не были проданы». Кстати, увидим ещё, что думает по этому поводу Кутузов, коего, как «старого лиса Севера» ещё никто не обвинил в глупости....

– Аракчееву о Барклае: «Ваш министр, может хороший по министерству, но генерал не то, что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего отечества». Что ж, есть признание достоинств Барклая, а слово «дрянной» означает только то, что он говорил в лицо самому Барклаю. Здесь самый хрестоматийный пример – спор, случайно услышанный Ермоловым:

– «Ты немец, тебе все русские нипочем», кричал Багратион. «А ты дурак, и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским», отвечал Барклай».

– То же самое князь имеет в виду Александру: «Иноверцы не могут так усердно служить».

Что же стоит за его резкостями против «немцев» в адрес Барклая? Это не личные и даже не национально-личные претензии. Здесь отчаянная попытка возмутить каким-то способом врождённую политическую косность самих «власть придержащих».

В смешном виде ответ заключён в наборе своеобразных аргументов младшего брата царя, великого князя Константина Павловича, заявленных после Смоленска – против «отступающего Барклая» за «атакующего Багратиона». За некрасивым хамством царственного брата непосредственному начальнику Барклаю, всё те же доводы: «Немец, шмерц, изменник, подлец, ты продаешь Россию, я не хочу состоять у тебя в команде. Курута, напиши от меня рапорт к Багратиону, я с корпусом перехожу в его команду…»94.

Это тоже не личное обвинение, а «глас очередного вопиющего» против «системы» (самими же Павловичами устроенной!). Если даже по легкомыслию Константин выпросился у отца быть при Суворове в Италии, то, чёрт побери, он всё-таки был там! И видел, что значит – наступать, как бы сам не был к этому способен.

Ответ даст маркиз Паулуччи. Он известен внимательным читателям «Войны и мира» и там есть достаточная его характеристика. Кстати, действительные, но малоизвестные лица, Толстой не искажает или вернее, «они не искажаются», так как их для размещения своей идеи он не использует, возможно, учитывая, что у читателя нет материала для восстановления действительности.

– «Когда еще государь был в Вильне… При нем был начальник императорского штаба генерал-квартирмейстер князь Волконский, генералы, флигель-адъютанты, дипломатические чиновники и большое количество иностранцев, но не было штаба армии. Кроме того, без должности при государе находились: Аракчеев – бывший военный министр, граф Бенигсен – по чину старший из генералов, великий князь цесаревич Константин Павлович, граф Румянцев – канцлер, Штейн – бывший прусский министр, Армфельд – шведский генерал, Пфуль – главный составитель плана кампании, генерал-адъютант Паулучи – сардинский выходец, Вольцоген и многие другие…