Генерал Го-Ку. Клевета и слава

В самых общих словах, впечатление от союзников в тех же «Записках» Ермолова, отражено так: «Давно приметно было, что австрийские генералы столько же действовали нечистосердечно, сколько солдаты их дрались боязливо».

Теперь, учитывая слишком частые курьёзы в «боестолкновениях» австрийцев до и после этого события; слов участника кампании, Ермолова, напрашивается очень вероятное предположение, которое за двести лет не сделал никто! Ну, хотя бы потому, что это совсем не нужно австрийцам; не до того было и есть, пока и самим русским… А если, хотя бы предположить, что судя по всему, «бедняга» Шмитт и не должен был никуда дойти?(!) А имел задачей от австрийского генштаба завести русских куда угодно, только, чтобы.... То есть, «всем, кому это было нужно» предполагалось тогда, что Кутузову и не надо бы выскакивать из западни?! Как так? Неужели союзники-австрийцы…? Об этом ещё будет сказано.

В знаменитом обозрении войн Наполеона, содеянных его же протеже (на французской службе до бригадного генерала) Антуаном-Анри Жомини́, который очень удачно переметнувшись на русскую сторону, изловчился до генерала-от-инфантерии, есть любопытный момент. Жомини настолько явно всячески потакал по-прежнему любимому Императору, что всё-таки был отстранён до конца наполеоновской кампании от войск Коалиции. В его описании дела есть любопытная черта откровенно намеренного затирания эпизода:

– «Прошед Дирнштейн,… Мортье встретил авангард Милорадовича, которого он и откинул до Штейна… в ту же минуту дивизия Дохтурова, которую вёл Шмидт, искуснейший Австрийский Генерал Генерального Штаба, стала сходить с горы позади Дирнштейна, и заперла ему вход этого страшного дефиле…»34, – каково?! Более того, и весь смысл фразы направлен на сокрытие всяких вопросов о происшедшем – «вместо семи часов утра, как предполагалось, отряд его лишь в пять часов пополудни вышел, наконец, из гор».

Затем, намеренно уравняв потери с обеих сторон, он добавляет: «…но они понесли более чувствительную потерю в генерале Шмидте, друге и товарище Эрц-Герцого Карла: он пал как доблестный воин в Лобенской атаке». Да, уж, с такими врагами и друзей не нужно – такое неприкрытое сочувствие как бы неприятелю!

Кстати, ошибкой будет считать, что сражение под Кремсом (она же битва при Дирнштейне) тогда и закончилось. В военно-историческом проекте «Адъютант!» недавно выложен материал «Сражение под Кремсом 30-го октября 1805 года».35Выходит так, что это издание от 1885 года полновесно направлено на русских солдат именно для поддержания самодержавной власти Голштейн-Готторпов, следовательно, их высочайшее безупречие и неучастие: «Переговорив с одним из известных австрийских генералов, которому хорошо была знакома вся прилегающая местность, Кутузов, пользуясь его указаниями, послал в обход Газану генерала Дохтурова с 16-ю батальонами» – «Дозволено цензурою. С.-Петербург, 15 апреля 1885 года». Принято! Но не надо ли откомментировать выкладку – куда здесь автор подевал самого Шмитта и где он, кстати?

Заглянем на сегодняшний сайт «всезнающей» Википедии «Сражение при Кремсе» – пусть не ключевой (к счастью), но и там опорной фигуры нет как нет! Неужели до сих всё происки Голштейн-Готторпов? – «спросит удивлённый читатель».... Впрочем…, и без них ныне достаточно действующих интересантов, покровителей тайных операций, зачем оглашать прецеденты?

Что ж, Лев Толстой прошёл мимо роскошного усложнения сюжета – ну, так он не романист, а философ! Зачем смущать общий героический тон момента тем, что ему ни к чему не шло?

Итак, героический Шмитт (и не то, что «в семье не без урода», а ему действительно пришлось вложиться от австрийцев серьёзным манером) – теперь ясно, почему о нём так сожалели переменчивые австрийцы, видимо, был-таки храбрый малый) убит артиллерийским выстрелом (помним, что «по Толстовской легенде» Андрей Болконский был рядом).

Хотя потери русских были значительные, до трёх тысяч, у французов было больше; но кем указаны в Википедии 24 тысячи атакующих русских войск? Смотрите сами – 21 батальон, не доходит до 15 тысяч. Непонятно, почему указано, что для французов «исход битвы неясен» или даже успешен? Наполеону остатки войск Мортье пришлось выводить, а Кутузов, как и собирался, получил возможность дальнейшего движения и вовсе не ставил себе задачи истребления противника. (Эта Викпедия.... держи ухо востро! Кто там карябает?…)

Теперь, передышкой Кутузов обдумывал следующий ход… и в этот момент Андрей Болконский узнаёт, что австрийцы снова обмишулились, отдав Венский мост! «Каждый час промедления для Кутузова был уже пагубен, Наполеон, перейдя венский мост, со всею армиею следовал прямым путем на Цнайм, чтобы отрезать Кутузова от соединения с шедшею из России армиею»36

Наполеон уже на левой стороне Дуная и для Болконского действительно геройство возвращаться в армию, которая снова в капкане. Что ж, заметно, что образ Болконского плотно встроен в ход событий «как он представлен официально» и Толстому нет нужды выходить за их, на самом деле, зыбкие границы действительной памяти.

Но военное образование князя продолжается. Преподать Болконскому теорию управления при Шенграбене под Холлабрунном предстоит, разумеется, Багратиону. Генерал Драгомиров в описании Толстым стиля командования Багратиона видит высший образец этого искусства: «Князь Андрей тщательно прислушивался к разговорам кн. Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям, и к удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь Багратион только старался делать вид, что все, что делалось по необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось, хоть не по его приказанию, но согласно с его намерениями. Благодаря такту, который выказывал кн. Багратион, кн. Андрей замечал, что, несмотря на ту случайность событий и независимость их от воли начальника, присутствие его сделало чрезвычайно много…»37.

Драгомиров подкрепляет своё мнение цитатами из генералов и маршалов, справедливо полагая, что единственное, что следует в такое время: «утвердить …доверие к самим себе». Правда, забывает добавить о двух вещах: во-первых, что только так и можно открыть личную инициативу подчинённого и тем самым Толстовская мысль о главенстве «духа» получает очередное подтверждение. Во-вторых, не указывает, что Толстой умолчал обо всей предшествовавшей работе.

Багратион восприемник Суворовской модели военного дела и Суворов ценил способности Багратиона в подготовительном обучении войск в особо ответственных случаях, полагаясь на его манеру дать подчинённому исполнить положенное и укрепить спокойным доверием. Здесь Багратиону не было равных: даже Суворову, бывало, денщик в разгар боя подносил рюмку «крепкого» для… нервов – Багратион остался в памяти однополчан неколебимо выдержанным к опасности человеком, не терявшим самообладания ни при каких обстоятельствах.

«Князя Андрея поразила в эту минуту перемена, происшедшая в лице князя Багратиона. Лицо его выражало ту сосредоточенную и счастливую решимость, которая бывает у человека, готового в жаркий день броситься в воду и берущего последний разбег. Не было ни невыспавшихся тусклых глаз, ни притворно-глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно, ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность»38.

«Возвратясь к Багратиону, я нашел его, осыпаемого ядрами и картечами, дававшего приказания с геройским величием и очаровательным хладнокровием….

…Багратион безмолвно слез с лошади, стал во главе передовой колонны и повел ее обратно к Эйлау. Все другие колонны пошли за ним спокойно и без шума, но при вступлении в улицы все заревело ура, ударило в штыки – и мы снова овладели Эйлау. Ночь прекратила битву. Город остался за нами»39.

Шенграбен. Толстой: Кутузов

Что ж, несмотря на склонность к мерехлюндии, Болконский показал себя молодцом и будущее его гибельное ранение от взрыва гранаты печальное следствие, однако же, дисциплинированного исполнения принятого порядка:

– «С другой стороны кто-то докладывал Графу (Остерман-Толстой), что в пехоте много бьют ядрами людей, не прикажет ли отодвинуться? «Стоять и умирать!» – отвечал Граф решительно. Еще третий Адъютант подъехал и хотел Графу что-то говорить, как вдруг ядро оторвало у него руку и пролетело мимо Графа. Офицер свалился на лошадь, которая замялась. «Возьмите его!» – сказал Граф и повернул свою лошадь. Такое непоколебимое присутствие духа в начальнике, в то время , как всех бьют вокруг него, было истинно по характеру Русского, ожесточенного бедствием отечества. Смотря на него, все скрепились сердцем и разъехались по местам, умирать»40.

Ответственного мнения не прячет: вот, капитана Тушина перед лицом начальства отстоял; как говорится у моряков – пассажиром не был! По ходу сюжета, Толстой насыщает содержанием образ Багратиона, и здесь – «по делам их узнаете их» – ему достаточно следовать событиям:

– «– Князь Андрей настоятельно обратился к Козловскому с вопросами. – Сейчас, князь, – сказал Козловский. – Диспозиция Багратиону.

– мысль и забота так сильно занимали его, что как будто застилали ему зрение. Он прямо смотрел на лицо своего адъютанта и не узнавал его. Кутузов вышел с Багратионом на крыльцо. – Ну, князь, прощай, – сказал он Багратиону. – Христос с тобой. Благословляю тебя на великий подвиг. – Ежели из отряда его придет завтра одна десятая часть, я буду Бога благодарить, – прибавил Кутузов, как бы говоря сам себе

– Пройдя с голодными, разутыми солдатами, без дороги, по горам, в бурную ночь сорок пять верст, растеряв третью часть отсталыми, Багратион вышел в Голлабрун на венско-цнаймскую дорогу несколькими часами прежде французов, подходивших к Голлабруну из Вены.

– чтобы спасти армию, Багратион должен был … удерживать в продолжение суток всю неприятельскую армию, встретившуюся с ним в Голлабруне, что было, очевидно, невозможно»41.

Казалось бы, отдельный эпизод полностью замкнут в его художественном описании, все цели достигнуты, читатель спешит листать страницы. Но объёмность действительного события настолько превышает литературную, вынужденно ограниченную своей задачей, что Толстой, наверное же, призадумался, или усмехнулся… Тут одно из двух: «А то я не знаю этих «очевидцев»! Всё равно ни черта уже не помнят… Перегружать ни к чему» или: «Старички-то, небось, заворчат! Вот и славно, пусть пошумят, вспомнят как было на самом деле…».

Такой ход вероятен, потому что тогда движение образа Болконского получает гораздо большую глубину; мелькает даже юмор, для которого нет оснований, если не знать, как было на самом деле.

Ведь Толстой описывает Шенграбен, разглядывая диспозицию глазами Болконского с постепенным втягиванием в пороховой дым боя, кульминация которого решается встречным ударом. Скрытая от читателей шутка состоит в том, что Толстой проводит героя через известный грех всякого, приступающего к командованию, известный как рисование стрелок в блокноте: «Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки, намереваясь сообщить их Багратиону» (этой охоты к рисованию не избежал и славный кадет Биглер в «Похождениях бравого солдата Швейка»).

Однако, Шенграбенское дело… вовсе не предполагало никакой позиции! Не в том смысле, что войска не устроились как-то изначально, а в том, что возможности действия на самой позиции не предусматривалось! И тогда это рисование послужит мягким укором офицеру, который размышляет пока ещё «с кондачка», не усвоив допрежь преимущество солдата, «знающего свой манёвр».

Что же такое Шенграбенское дело? Как ни удивительно, бывают условия, когда физически истребляясь, люди успевают дать ходу событий нужное направление, вроде бы уже не имеющее для них самих никакого значения.... Но иначе, что же тогда из себя представляли бы эти военные люди? Это ощущение своей непосредственной исторической значимости предельно обострено метафизикой войны, как следствием инстинкта противостояния. Поэтому-то современные «промышленные мировые войны» так противоестественны своим бездушным, воистину «бесчеловечным» уничтожением героев способами «массового поражения» и приближающихся к ним всевозможных «пулемётов». «Цивилизованные» войны есть оскорбление природных инстинктов, кто же этого не понимает? Но не инстинкты плохи, а печальная необходимость их боевого применения.

Толстой использовал эпизоды боя вполне насыщая их смыслом, но предписанная к доказательству философская идея неизбежно перекрыла своей очевидностью действительные соотношения происходившего.

Начать с того, что снова личные свойства Кутузова спрятаны за его ответственностью. Намёк Толстого на то, что Кутузов отнюдь не, влекомый течением событий, чиновник – в первых словах главы: «Кутузов через своего лазутчика получил 1-го ноября известие…». Скольких разведчиков и в скольких направлениях нужно рассылать на чужой территории, желая избежать окружения? Толстой знает больше, чем говорит… и на этом останавливается, скрывая определяющий ход главнокомандующего.

Что было накануне на фронтах других сражений? Итак, двое весельчаков-гасконцев, два «добрых маршала», Мюрат и Ланн (возможно, и ещё кто-то), сопровождаемые скрытно продирающимися через придорожные кусты гренадерами, отправляются на Таборский мост, который под защитой австрйского «пятнадцати тысяч войска» «минирован и контраминирован», где отвлекают дежурного офицера и забалтывают коменданта придуманной байкой о перемирии и проч., и проч., пока пушки не оказываются заколоченными, а мины разобранными!

Мюрату так понравилось дурачить австрийских «аристократишек», что он, видимо, решил и дальше вести кампанию по-новому: выйдя на дорогу к Цнайму, чтобы вцепиться в отступающие порядки армии Кутузова, он натыкается на австрийский корпус, командир которого… с готовностью верит в якобы идущие переговоры о перемирии. Напрасно Багратион, подошед, пытался образумить австрийского генерал-майора Ностица. Тот, наверное, ловко прикидывался простофилей, найдя предлог удалиться прочь со всем прикрытием.

В книге А.С. Норова, в своё время прапорщика 2-й лёгкой роты гвардейской артиллерии в Бородинском сражении, приводятся слова чьих-то воспоминаний, что «напрасно князь Багратион старался доказать Ностицу всю нелепость Мюратовых слов, ставя в пример поступок князя Ауерсберга. Ностиц предпочел поверить Мюрату, и говорят, будто Багратион, плюнув, отворотился от него, взял своих казаков и велел готовиться к бою»42 Что ж, похоже на то!

Мюрат, в свою очередь, не ожидал так рано обнаружить русских и решил, что настиг всю армию. Так как при этом его силы были бы только равны, он решает дождаться подхода остальных корпусов Наполеона и под предлогом той же байки предлагает три дня не трогаться с места до полного якобы замирения.

Кутузову же для спасения армии (привычка поневоле обстоятельств задолго до Московских событий), необходимо оторваться от преследования. Теперь уже он, под предлогом, что поверил в мифические переговоры, перехватывает инициативу предложениями «от которых нельзя отказаться», мол, какое там перемирие, а давайте-ка… вообще прекратим это нехорошее дело «в живых-то людей стрелять». Мюрат, наверное, какое-то время был счастлив своему хитроумию.

«Во время перестрелки генерал Мурат прислал трубача предложить перемирие; князь Багратион немедленно о том мне донес, а я поспешил отправить к генералу Мурату генерал-адъютанта барона Винценгероде с тем, чтоб вступил в переговор и, буде выгодно предложат условие, то и заключить перемирие; намерение же мое было паче всего, чтоб выиграть время к снисканию средства для спасения армии и успеть отойтить от неприятеля. Генерал-адъютант барон Винценгероде подписал действительно акт перемирия, при сем в копии всеподданнейше подносимый , которой генерал Мурат признал необходимым послать к Бонопарте для ратификации, вследствие чего и ко мне был прислан таковой же для того же самого предмета. Я удержался ответом более 20 часов, не думая нимало оной принять, а между тем продолжал ретираду армии и успел отойтить от французской армии на два перехода».

Странным образом этот эпизод не получил никакого отражения в батальной живописи! Похоже, что только один Наполеон понял, какими дураками выставил Кутузов и Мюрата и его самого, всячески избегая упоминать этот случай. Всем же остальным, очевидно, не хватает той свободы, причём свободы ума смешливого, которым обладал Кутузов.

И, вообразите, нашёлся историк, который, сличая русские и французские документы, попытался вменить Кутузову подлог (!) в якобы подмене слов «перемирие» и «капитуляция», то ли с целью уличить его в непорядочности, то ли превышения полномочий…

Настолько деформируется сознание в тщеславии любой ценой сочинить себе «как бы» научное открытие! Вот очередной пример, когда профессиональное честолюбие превозмогает порядочность и заставляет перевирать очевидные мотивы действий Кутузова43. Очевидные, потому что или они должны быть знакомы по документам с его образом действий, или они не должны считаться грамотными исследователями. Ещё раз: опорная высота «боя местного исторического значения» о бюрократическом поединке между Мюратом и Кутузовым даже не в проверочном дубликате договора из Архива исторической службы французской армии, а в том, что именно Кутузова не провести не только Мюрату, но и десяти Наполеонам кряду – просто такой это был человек…, о чём и речь. Разве не это было о нём известно всегда и аттестовано Суворовым?

– «Опытные полководцы орлиным взглядом высматривают свойства ума и дарования сподвижников своих. Суворов вполне разгадал тонкий, проницательный ум Кутузова и своими намеками передал и другим мнение свое о нем. «Кутузова, – говорил он, – и де Рибас не обманет. Я не кланяюсь Кутузову, он поклонится раз, а обманет десять раз». Сбылись слова Суворова. Отправляясь к войску, Кутузов ни себя, ни других не обольщал славою будущих побед, он желал только обмануть Наполеона, который и в свою очередь называл его старою лисицею…

Весьма справедливо замечено в биографии князя Кутузова, что отличительною чертою его характера была скрытность, хитрость и самостоятельность, когда-то было нужно, нетерпение чужих советов. Эта черта его нрава не могла быть приятна сподвижникам его; никто из них не мог похвалиться его откровенностью, никто не знал, что думал и предпринимал Кутузов. По словам князя Репнина "Кутузов доступен каждому, но сердце его недоступно никому"»44.

– «Михаил Кутузов также считается одним из военных идолов русских. Трудно иметь более ума; но вот и все, что можно сказать о нем»45.

Впрочем, по выдержке из документа можно даже с ходу заметить приметы, как ныне говорится, троллинга с русской стороны:

– «1805 г. ноября 3. Текст предварительного перемирия между русскими и французскими войсками.

…Установлено между господином дивизионным генералом Беллиаром, начальником главного штаба (корпуса Мюрата – прим. авт.),… и господином бароном Винценгероде, адъютантом его величества императора всероссийского и генерал-майором армии…условий:

…Русская армия покинет Германию и тотчас же двинется обратно по дороге, по которой прибыла и теми же переходами, в то время как принц Мюрат согласен направиться в Моравию…»

О чём бы в документе не говорилось, но если главнокомандующий и располагает изрядными полномочиями, то это никак не касается господ штабиста и адъютанта. Но договор на сей момент по факту заключается-то между ними! И притом, невероятная по издевательскому идиотизму картинка обязательств: вышли, как и зашли (?), да ещё теми же переходами!

Перебесившись, Наполеон (цена этой инициативы Мюрата – очевидная потеря победы), в письме своему блистательному маршалу сообщает: «Я не могу найти слов, чтоб выразить вам мое неудовольствие…генерал, подписавший эту капитуляцию, не имел на это права, и никто не имеет, исключая лишь российского императора… Идите, уничтожьте русскую армию….».

Толстой не мог пропустить этот эпизод, но принципиально «понизил градус» хода Кутузова – иначе читатель заподозрил бы, что старик силён не только метафизическими прозрениями! В «Войне и мире» дано повествовательное описание как бы «принятия перемирия», но на самом деле, в ответ на обманное предложение перемирия Кутузов отвечает «мощной бюрократической контратакой» с применением «тяжёлых вооружений» в виде волокиты пересылаемых и удостоверяемых «бумаг».

Кутузов, во-первых, обманул самого обманщика Мюрата, посулив своей якобы готовностью (к чему-то, что и назвать трудно) такие «бонусы», что тот потерял голову и был просто парализован на месте, дав время отряду Багратиона обсушиться, подкрепиться и всячески изготовиться к сражению.

Во-вторых, история с мнимой капитуляцией есть второе издание «Письма запорожцев турецкому султану» по своей весёлой дерзости. Кутузов, верно, изрядно потешился, изображая участника каких-то переговоров, которых не было и быть не могло; якобы подготовителя бумаг такого уровня, готовить которые без предварительного согласования он не имел никакого права и, разумеется, не готовил! Перед лицом неприятеля Кутузов высмеял и самого императора, поймав на бумажную дурилку, подброшенную его же подчинённым, и походную канцелярию французов. Наполеон прекрасно понял: и что над ним потешаются, и кто над ним потешается!

Извольте доказательство: через двенадцать дней после перехода войсками Наполеона границы Российской империи, 13 (25) июня 1812 года к нему прибыл генерал-адъютант Балашев с собственноручным письмом Александра I. При аудиенции, в реплике Балашеву о заключённом Россией мирном договоре с турецкой Портой, который был для Наполеона неожиданным стратегическим поражением, «республиканский» император примечательно не упомянул автора этой, более, чем неприятной ему победы. Могло это быть только намеренной симуляцией забывчивости? Или даже мистическим нежеланием спровоцировать, «вызывая на себя», явление старого противника?

Кто-то предположит равновероятие знаменитых «истин лежащих посередине», но … ещё через несколько месяцев, уже заняв Москву и начиная чувствовать утрату всякой возможности влиять на ход событий, Наполеон пишет известное письмо (вернее, записку) к Кутузову:

– «Посылаю к Вам одного из Моих генерал-адъютантов для переговоров о многих важных делах. Хочу, чтоб Ваша Светлость поверили тому, что он Вам скажет, особенно, когда он выразит Вам чувства уважения и особого внимания, которые Я с давних пор питаю к Вам. Не имея сказать ничего другого этим письмом, молю Всевышнего, чтобы он хранил Вас, князь Кутузов, под своим священным и благим покровом».

Толстой, приведя её в «Войне и мире» называет «стоном раненого зверя», а слова Наполеона: «первые пришедшие ему в голову и не имеющие никакого смысла». Первое верно; второе нет; третье, смотря в каком смысле «смысла»…

Мало того, что Александр I, не имея веры в своих военоначальников (откуда же ей взяться? Он престолонаследное дитя предательства…) изначально собирался воевать с Наполеоном народными тяготами, превозмогая чужое войско на своей территории, так, к тому же, постоянно прозябал в политике «стратегической неопределённости» (столь модной сейчас), и с начала войны ничего лучше не придумал, как спрятаться в недосягаемость от едва-едва, что зятя (!)…

Межеумие происходящего изумляло хоть сколько-нибудь причастного человека, например нач.штаба 2-й армии; имеющего «простое личное счастье» не осознавать его причин:

– «Я не rоворю об оставлении страны без единоrо выстрела, о всех уничтоженных запасах, все это неизбежное следствие первоначальных передвижений. Те, кто посоветовал подобные действия, виноваты в этом перед потомством.

Но во всем этом наиболее достоин сожаления Император, положение котopoгo ужасно. Я не осмеливаюсь ему более об этом писать, поскольку я ему предсказал все, что теперь с нами происходит, и уверен, что он сам очень огорчен»46.

В самом высшем смысле истории, Наполеон потому и своеобычен (вернее, определён своим содержанием), что даже атакуя 500-тысячной армией чужую страну, искренне изумляется, что этим выраженное его «стремление к миру» не находит отклика в «брате-императоре»!

Итак, первое верно, потому что он начал понимать, что ошибочно оценил возможности противника для прямого ему диктата.

Второе неверно, потому что письмо великолепно продумано: в последней строчке он, отчаявшись войти в переговоры с «братом Александром», пишет к Кутузову. И если в обращении Наполеон показал, что ему известно о недавнем пожаловании Кутузову княжеского достоинства, то второе упоминание об этом же выдаёт желание Наполеона угодить собеседнику. Особая пикантность ситуации в том, что благоволение этого пожалования от 29-го июля 1812 г. вызвано почти неизбежным будущим назначением Кутузова – ему же, Наполеону, 8-го августа 1812 г. в противники! А уж слова «особое внимание всегда» значит только одно: Наполеон признался, что никогда не упускал Кутузова из виду!