Генерал Го-Ку. Клевета и слава

Вот оно в чём дело! Уж не это ли свойство «природного русского», как им вообразилось, имели в виду критики лётного мастерства нашего пилота? Так сказать, им виделось… безрассудство недотёпы! Вот что бывает, когда из Толстого начинают выдирать клочки. Уважаемая инопрофессура, вы заблуждаетесь! И не мешайте кадетам читать «Войну и мир» слева направо, с начала и до конца. И, упаси Бог, не в кратком изложении!

Понятно, что человек не абсолютен, иначе для чего было бы выдумывать Бога? Рано или поздно остановится любой интеллектуал и, наоборот, «самый человечный» Николай Ростов, не доходя до многого, совсем не лишний на земле человек. Те, кто упорно не желают, не хотят лишаться иллюзии «Войны и мира» как «романического» произведения, пусть остаются при своём мнении. Очевидно, сила чувств в них настолько велика, что и того достаточно.

Тем, кто рискнёт на большее, нужно увидеть за художественностью этой книги и другой механизм её воздействия. Он состоит отнюдь не в одних «философических отступлениях», а в намеренно чудовищных противоречиях и искажениях, необходимых для широты захвата обыденности для её последующей обработки.

Как-то и не припомнишь, чтобы за философами водилась репутация «комильфо», скорее, наоборот. Не то, чтобы это были явно неприятные типы, но…. А как может быть иначе, если даже самый обычный окружающий мир, для всех прочих людей – буквально желанная «среда обитания», для философа полон самых неукротимых противоречий? Весь этот мир он воспринимает как раскалённую поковку под своим молотом. Чтобы захватить её надёжно, надо пошире развести клещи…. Это основной метод Толстого, он имеет право на него, потому что он ему по руке. «Он» может себе это позволить; «Вы» не можете выхватывать из него куски или статьи (особенно поздние), чтобы псевдоаргументировать ими, но следует лишь стремиться понять его задачу в целом – в тех условиях. Само собой, что и он мог сосредоточиться лишь на немногом, хотя по самому свойству философской задачи, кажется, что он переворачивает весь мир.

Наверняка, если разобрать приписываемое ему современной модной трактовкой «скандалёзное женоненавистничество», то и там обнаружится непонимание этой его методы – через вбрасывание как бы недопустимо провокационной идеи. И всё это отступает перед восторгом читателей от потрясения жизненной правдой и «Войны и мира», «Крейцеровой сонаты» и так далее, которые живы этими противоречиями, обнаружить и открыто предъявить которые способен только такого уровня мыслитель.

Разведка чувствами: из тыла образов на фронт наблюдений

Слова «тайна творчества» означают неприложимость к делу формальных объяснений. Толстой временами «с головой вписывался» именно в романическое изложение, да и как иначе нагнать вдохновения жизни в героев? Но он раз за разом ограничивает разгон своего пера и не всегда ясно, успевая ли дать себе отчёт в условности хода? или уговаривая, что «иначе и быть не могло»? Это загадка, где едва видны скрытые намёки буквально из отдельных слов, которые могут ли быть случайными?

Ведь эта противоположность разведённых посылок должно сойтись, сомкнуться… где? Не иначе, в голове читателя – заземлив на «ноль» суетный пафос обыденности. Толстой-философ работает не ради крайней выразительности художественных образов (пусть даже положительного героя), чем занимается литература, а для внедрения среднего значения синусоиды смысла хотя бы скрытым философским впечатлением. Нет, он хотел бы просто открыто объясниться! И в романе есть прямо написанные философические отступления, но их мало кто читает и, видимо, ещё меньше понимает.

Поэтому на вопрос: «Где же накосячил Толстой?», лучший ответ – «почти везде!.. и правильно сделал!». Художнической кистью это тем более ловко, что он подстрахован в подаче важнейших эпизодов как бы взглядом «дежурного» героя, который имеет право на «личную правду» участника событий.

Опять-таки, в послесловии он замечает: « …литературная деятельность, которая состоит в списывании действительно существующих или существовавших лиц, не имеет ничего общего с тою, которою я занимался». Разумеется же! Поймите: невозможно дать понимание действительности через её изображение. Чем точнее – тем хуже, ведь точность изображения предаёт эмпирический результат, а не приводящие к этой действительности причины. Это можно только чувствовать. Через изображение даётся чувственное впечатление действительности.

Те, кто будет воображать себе действительную картину событий по непосредственному изображению их Толстым, впадут в заблуждение. Не верность картины была его задачей. А верность подспудной идее, которая не позволила бы впредь попадать в такие «картины» натурально. Выбирайте, что лучше. Но понеже для воздействия на душу читателя, он должен изображать мир образов похожий на настоящий, то с действительными лицами должен быть аккуратен. Выведение реальных лиц на «нейтральную ось истины», по его задаче, тоже достигается разносом крайних точек и останется в памяти цельным впечатлением лишь общим итогом, но никак не из вырванного эпизода. «Война и мир» – целый мир, его надо любить и читать целиком, понимая, что ответы заключены в равновесии частей.

К тому же, Толстой мог позволить себе решать философскую задачу на выбранной теме, располагая общественным устоявшимся отношением к войне 12-го года. Славная победа существовала не в абстрактных лозунгах, а в памяти ещё живых ветеранов с их личным чувственным переживанием. Знакомо?

Так же закономерно развивалась и послевоенная литература по Отечественной войне 1941-45 гг.. Сначала «прикладные» военные рассказы вперемешку с «как воевать». Затем, с желанием ветеранов приобщиться стратегии, понять и в чём лично участвовали, пошла обобщающая «генеральская» проза о полководцах. Опомнившись, что позабыли рядового, к нему снова возвратились уже в страдальческой окопной правде.

Несмотря на сдвиги моды отображения, всё ещё существовало цельное лично-общественное переживание происшедшего. Разве не столкнулись мы сегодня с тем, что воздвигнутые монументы, сами по себе не способны защитить, вложенную в них идею? Что потерявшие связь времён потомки не могут удержать нравственной памяти? И никакая «наука» не только не проясняет, но, ловко используется противной стороной в доказательствах – всё равно чего?

Цель Толстого далека и трудна – философское обоснование необходимости нравственного усилия у читателя, который вовсе не желает быть поучаемым! Поэтому планка целика на такой дистанции сдвигается так, что мушка задирается в небо и со стороны может показаться, что эдак никуда не попадёшь… Вот вам требуемое искажение предмета относительно «плоско» понимаемой линии горизонта. Но стрелять пока есть из чего.

Но когда происходит утрата исторической памяти, когда уже не к кому обращаться? А это значит, что эта память была лишь бессознательным впечатлением современников. Сознательный механизм её сбережения всё ещё не доработан, а казавшиеся такими надёжными формы монументальной пропаганды стали подчас простыми игрушками времени…

Всё, что можно сделать сейчас – это взять ветошь, ружейное масло, шомпол и вычистить те ружья, которые ещё остались и до которых можно дотянуться. Их очень немного по уже указанным особенностям политической истории, ведь история повседневности это политическая история. Она перестала оставлять документы, возможно, в силу набранной скорости. Это пункты, от которых удобнее будет перейти к восстановлению действительности. Не для неё самой, а для понимания, что стоит забвение правильного отношения к ней.

Проще было бы разобрать по главам описанные Толстым события с их поправкой, но неизбежно появится неуместный критический дух к произведению. Поэтому следует подальше отрываться от книги, чтобы сосредоточиться на обозначенной теме: возможен ли способ удержания исторической правды «как она есть»?

В последнее время, из-за успехов науки и медицины как-то больше ожидают практического бессмертия, чем вспоминают старую притчу о Соколе и Вороне: что лучше – несколько раз напиться горячей крови и умереть или триста лет клевать одну падаль?

Военнослужвщие – такие же, или, лучше сказать, те же «люди», оказавшиеся в условиях… каких? Они явно не стремятся умирать, не извращены какой-то надуманной философией, не одурманены иллюзорным посмертным воздаянием и тому подобное. Их гибель в бою, большей частью, ужасна и многие их них, по понятной человеческой слабости, мечтали бы о той заветной, простой и в этом смысле, гуманной пуле. Так ведь и не смерть они заповедают нам. Они всего лишь говорят: «Это вы, которые далеко от фронта, поставили нас в эти невозможные условия, это из-за вашего неумения или нежелания договориться по-настоящему, миром, мы, такие же правые и неправые, вынуждены делать это, убивая друг друга». И всё, что они, на самом деле, предъявляют миру – по мере сил каждого, перед лицом гибели –   сохранять насколько возможно достоинство жизни в этих невозможных условиях. Достоинство личной жизни, а не смерти. Поэтому так завидна судьба сокола – она полнокровна жизнью. Разумеется, свойства человеческой натуры имеют широту беспредельную, и что в этих особенных условиях проявляется, всегда заносилось на особенную «полку памяти». Но кто же, кроме посетителей, должен стирать с неё оседающую пыль времени?

Война в новейшем времени изменилась и расслоилась до такой степени, что если раньше каждый стремился чётко себя обозначить (опять-таки из потребности личного соотношения), то сейчас, кажется, и на безликие «силовые структуры» никто не обижается. Всегда моряки стояли особняком: победа у них одна на экипаж и гибель иногда потысячная сразу на всех. Неожиданно оживила ментальный пейзаж авиация, вплоть до забытого духа личного поединка. Лётчики, при всей их отстранённости от земного поля боя, без чего всё остальное довольно бессмысленно, тем не менее, выдержали экзамен на элитарность рода войск весьма просто. Все должны летать. Вплоть до командира авиадивизии, следовательно, даже выходя в генералы, он сохраняет не только все признаки рядового бойца, но и в превосходном (его личное дело чести) качестве. Эти «признаки» он сам любовно лелеет, вкручивая на тужурку знак лётчика 1-го класса вместо золотошвейных общевойсковых «генеральских» крылышек, не говоря уже о фуражке…. Вообще, там особая история и с карьерой: чем лётчик лучше, тем меньше желающих его выдвигать, настолько он нужен «вещью в себе»; да и сам он для того ли шёл в авиацию, чтобы летать меньше?

Всё это имеет прямое отношение к периоду «наполеоновских» войн. Начиналось время технологического разгона оружия, соответственно, тактика и стратегия беспрестанно переставляла подразделения и отправляла командный состав по новым пунктам. В этой уходящей эпохе даже генералитет ещё в полной мере имел возможность, а, зачастую необходимость, ставить жизнь на кон, наравне с рядовым солдатом:

– «Багратион объехал прошедшие мимо его ряды и слез с лошади. Он отдал казаку поводья, снял и отдал бурку, расправил ноги и поправил на голове картуз. Голова французской колонны, с офицерами впереди, показалась из-под горы.…«С богом!» – проговорил Багратион твердым, слышным голосом, на мгновение обернулся к фронту и, слегка размахивая руками, неловким шагом кавалериста, как бы трудясь, пошел вперед по неровному полю. Кн. Андрей чувствовал, что какая-то непреодолимая сила влечет его вперед, и испытывал большое счастие. Уже близко становились французы; уже князь Андрей, шедший рядом с Багратионом, ясно различал перевязи, красные эполеты, даже лица французов. (Он ясно видел одного старого французского офицера, который вывернутыми ногами в штиблетах, придерживаясь за кусты, с трудом шел в гору.) Князь Багратион не давал нового приказания и все так же молча шел перед рядами. Вдруг между французами треснул один выстрел, другой, третий… и по всем расстроившимся неприятельским рядам разнесся дым и затрещала пальба. Несколько человек наших упало, в том числе и круглолицый офицер, шедший так весело и старательно. Но в то же мгновение, как раздался первый выстрел, Багратион оглянулся и закричал: «Ура!»

«Ура-а-а-а!» – протяжным криком разнеслось по нашей линии, и, обгоняя князя Багратиона и друг друга, нестройною, но веселою и оживленною толпой побежали наши под гору за расстроенными французами»25.

Многие ли генералы пользуются личным примером? (как это ни странно звучит). Здравый смысл подсказывает, что только по мере необходимости. Но как часто возникала такая необходимость? Вот тут-то и кроется разница между долгом солдата, офицера и генерала. Многие из последних хотели бы, располагая самым мощным воспитательным и управляющим средством «делай как я», прибегнуть к нему, но сколькие (из достаточно долгого исторического времени остававшиеся в живых) могли себя к этому принудить?

Невозможно упрекать революционных генералов Франции, незаметно для себя предавших идеалы (если они у них были): Революция дала им всё, она вознесла сыновей конюхов и мелких стряпчих на вершины богатства и славы, насколько кому было суждено выжить. Они взяли от революции и своего личного стремления вверх ту храбрость, которой ловко воспользовался их постреволюционный император.

Правду сказать, как раз Наполеон, при всей его неоднозначности, тоже имел эту способность и это одна из главнейших причин его успеха. Сейчас публично выступающие историки восклицают, что они «не понимают!», как это возможно – Наполеон, высадившись с Эльбы, стоит с распахнутыи сюртуком перед строем солдат в Гренобле со словами: «Солдаты 5-го полка, вы узнаете вашего императора? Если кто-то хочет меня убить, то вот я здесь». По команде капитана королевских войск: «Огонь!», вместо залпа раздался крик: «Да здравствует император!».

Ну-те-с-с…, так эти историки не знают чувства любви! Странно теперь объяснять им, что любовь, порой, не всегда выбирает достойного её. Что любовь обманывает, как обманула она революционных солдат Франции, которые не заметили подмены – обороны своего Отечества – смутными мечтаниями «маленького капрала», который имел одну отличительную черту – никогда не оставлять их одних на линии огня. Они так полюбили его, что не замечали, когда он начал предавать их уже в Египте.

Отличие солдатской любви, любви «усатых ветеранов» от прочих любовей в том, что её заслуживают. Две вещи: равенство в момент самой страшной опасности и… даже не победа, что было бы упрощением, но – удача. Недаром, Наполеон про всякого нового претендента на ответственную должность, спрашивал об его удачливости. Удача для офицера и генерала боевого порядка в том, чтобы остаться живу, паче чаяния, в строю. Может быть, для солдата в этом последнее мистическое упование на собственную возможную неуязвимость, пред тем, что его ждёт....

Среди всех генералов и полководцев русской армии, Багратион, наизаслуженнейший стяжатель солдатской любви этого рода. Ни разу он не оставлял поля боя, ни разу не имел в деле расстроенных боевых порядков, и ни разу со времени юношества не был ранен. Не касаясь более подробно свойств его характера, уже одного этого достаточно для того, чтобы понимать его исключительную репутацию в войсках.

В прорыв пошли баталионы… Болконский – Багратион

Сначала изображение является живописцу воображаемо, а нарисовано будет по искусству владения им свойствами красок и холста. Любой образ, порождённый действительностью, вырывается из стихийной документальности, чтобы в голове художника перековаться сторонними закономерностями искусства.

Успех «Войны и мира» с его образами уже состоялся, так что можно безболезненно для репутации великого произведения немного восстановить связь с действительностью и преклонение перед чудом художественного творчества никак не должно порождать привычку к спекулятивному мышлению. Иначе, чем объяснить бесстыдные и потешные учебные глупости для школьных сочинений, которыми напичкан интернет?

«Во время Шенграбенского сражения Андрей Болконский не чувствует своей связи с народом, этому мешает его ложный аристократизм. А, по Толстому, чтобы понять народ, следует прежде всего жить по правде». Занавес!.

Попробуем восстановить действительность обратно из готового изделия, тем более, что это связано с образом Багратиона. По ходу дела, понадобится и образ Багратиона, и сам Багратион, и… пасквиль на Багратиона.

Со времени недавних событий упразднения прошлой государственности в её устоявшихся институтах, тёмная туча пасквилянтов с учёными званиями взялась за перья, подлаживая прежнее на новый лад. Ничто не в силах им противостоять, кроме совершённого когда-то дела и слов очевидцев событий, собранных воедино.

Насколько политика – «история сегодневия», хочет управлять общественным мнением, настолько она подвержена соблазну подмены идеального – тварным. Насколько расходится желаемое и то, что приходится ради этого делать, настолько в будущем ослабнет установленная позиция. Сильнее та политика, которая более правдива. Поэтому лучше всего опираться на правду, которая есть конкретное соответствие самому общественно прогрессивному направлению мысли.

Для чего нужен в «Войне и мире» князь Пётр? Ну, не только потому, что он был…, а в смысле, «для какого дела»? Толстой, убедившись насколько Багратион представляет в лично-общественной памяти воинскую доблесть, берёт именно его абсолютным образцом армейского позитивизма, чтобы предъявить в определяющих эпизодах своим «разводным способом».

Уж не думаете ли вы, что в «Войне и мире» Толстой не определил «литерный» военный персонаж (Андрея Болконского) во вторую армию к Буксгевдену только потому, что тот «запоздал в развёртывании»? «Буксгевден был толст и неповоротлив, довольно крут в обращении с подчиненными, нрава упрямого и непреклонного»26.

Видимо, оттого, что вводить литературного героя заданных свойств в отношение с действительным человеком такого характера просто ненужное, ни к чему не ведущее усложнение сюжета.... Напротив, как раз Багратион идеально подходит на роль проводника Болконского в профессиональном росте, которого духовно-«упорядочивающийся» человек не может миновать, здесь – конкретно воинской службе.

Личность вырабатывается наипервейше ответственным отношением к непосредственному делу. Причём, главное не абсолютная его значимость, а именно ответственная вовлечённость в труд. Карл фон Клаузевиц и здесь не промахнулся: «Военное дело просто и вполне доступно здравому уму человека. Но воевать сложно». Вне дела не бывает личности.

Толстой набрасывает пропись военного образования. Сначала в духе совета Григория Потёмкина любимому племяннику Коле Раевскому, будущему генералу опорной Курганной высоты Бородинского поля, известную с тех пор как «батарея Раевского»: «Старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врожденную смелость частым обхождением с неприятелем».       Проверкой служит первое «дело» Болконского при Кремсе: рядом убит австрийский генерал Шмит (вернее бы, Шмитт – прим. авт.), ранена лошадь, сам он легко ранен. Но страха, недопустимого страха не случилось – практически годен!       Поощрительным результатом следует «отправление курьером» в Брюнн.

Первый боевой эпизод Болконского описан Толстым во всей силе его психологизма – с тем остающимся впечатлением лёгкости, быстротечной смутности избытка впечатлений, что и присуще первому бою. Сюда же добавляется виртуозное, косвенное в ощущениях упоминание некоего погибшего австрийского генерала, о котором все сожалеют. Толстой, чтобы не мешать развитию образа Болконского, на деле зная подробности, умалчивает о них.

Что же было на самом деле в рядовом эпизоде войны Третьей коалиции и о чём знают все (наверное же, смеем надеяться?), кроме читателей «Войны и мира»? Отставляем сейчас в сторону, как и зачем оказались русские войска в Австрии и что действительно могли думать об этом ключевые для нас прототипы романа…

Итак: «Прежде чем русские встретились с французами, главная австрийская армия почти не существовала: она была разбита отдельно в Италии, в Тироле и в южной Германии, и из ста тысяч австрийцев, действовавших против самого Наполеона, шестьдесят тысяч человек, с множеством генералов, были уже в плену, и двести пушек австрийских уже находились во власти французов! Что оставалось делать Кутузову?»27.

Рассуждать поздно: австрийцы, в лице генерала Мака опять «обмишулились» и разбежались. Заслуженные тогда упрёки, сейчас повисают в воздухе, когда стало очевидно, что особенных причин для австрийской армии драться – нет! Да, уж… странно было бы всерьёз воевать на всегда «прекрасном голубом Дунае», особенно, если интерес армии обозначен смутно. Они сдаются французам, поддаются, обманываются при первой же возможности. Только вот не даёт покоя вопрос, зачем тогда : «При первых же угрозах Наполеона, император Австрии, Франц, обратился к Русскому Императору Александру, с просьбою войти с ним в союз и общими силами дать отпор неприятелю»?28

Оставим пока и это. Во всяком случае, допустим солдатам 200-летней давности негоже рассуждать о приказах императоров. Только можно заметить их особенное положение. С одной стороны, войска получают характерный для русской армии приказ:              – «1805 г. октября 3. – Приказ М. И. Кутузова войскам Подольской армии об отношении к австрийским офицерам и местному населению Браунау… Всем нижним чинам подтвердить, чтобы отнюдь обывателям никаких обид и неудовольствий не причиняли, но старались бы убегать от всего, что может быть поводом к какой-либо ссоре и жалобам, и стараться наиболее ласковостью и хорошим обхождением с хозяевами привязать к себе жителей здешней земли. Генерал Голенищев~Кутузов»29.

С другой, австрийцы за неуспехами своей армии перестали выполнять свои обязательства по снабжению армии русской. «И. Бутовский в своих воспоминаниях пишет: «От самого Браунау мы никогда досыта не наедались, а, соединясь с имперцами, близки были к совершенному голоду… достать что-либо съестное нельзя было ни за какие деньги… В Ольмюцком лагере иногда бывало на весь батальон полбочки муки, и с какою радостию мы получали в полу шинели отпускаемую дачу: подбежав к огню, в той же поле растворяли ее водою, месили и пекли в золе без соли лепешки, которые ели с неизъяснимым наслаждением!»30.

При таком ходе кампании, Подольская армия Кутузова сразу оказалась перед готовым захлопнуться капканом. Спасение было только в восстановлении численного равновесия в соединении с Волынской армией Буксгевдена – марш, марш! «Переходы были спешны, хотя время года и дороги, испорченные непогодами, далеко тому не благоприятствовали. Пехота делала в день от 45-ти до 60-ти верст»31. При этом, Багратион и страхующий резервный отряд Милорадовича уже заступили на роль бессменного арриергарда от упорно наседающего противника.

Толстой подытоживает кратко: «28-го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов» – «хвилософия» уже началась: Толстой не может позволить романному Кутузову думать «слишком много» при его исторической роли «прислушиваться к народу». Однако думать Кутузову приходилось часто и по очень важным поводам.

По своему главному принципу тактики, Наполеон должен вовремя помешать противнику соединить силы. Он уже прижимал превосходящими силами армию Кутузова к Дунаю на правом берегу. Дивизия Мортье с той стороны должна была не допустить переправы русских при окружении. Кутузов же успел к мосту первым, переправился сам и дал при Кремсе первый встречный бой.       Значит, так было? Нет, вы совершенно не знаете Кутузова…. Вперёд к Мортье он подослал лазутчика с дезинформацией, что армия уходит в Моравию, в другую сторону; перед ним же на обманный показ выдвинул только небольшой якобы заградительный (а на деле, заманительный) отряд Милорадовича в 5 батальонов, а основные атакующие силы, 16-ю батальонами генерала Дохтурова обходным маневром со склонов Богемских гор, должны были внезапно скатиться прямо в тыл передовой французской дивизии.

В разработке этого плана также участвовал – «австрийский генерал-квартирмейстер Шмидт, после долговременной отставки, незадолго перед тем призванный императором на службу, человек отличных дарований»32. Эти слова тогда ещё подполковника Ермолова, прибывшего к Кутузову командиром артиллерийской роты, достаточно ясно показывают репутацию Шмитта. Вдобавок к общим достоинствам, оказавшись уроженцем Кремса, тот вызвался сам провести по тропам атакующую колонну. Тем не менее, для участников дело обернулось, по их словам, побоищем…

Толстой знает о ночном переходе и воспользовался им: «В ночь сражения, взволнованный, но не усталый (несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей…)»33. Что ж…, всякий горный ходок знает как обманчивы ночью по крутизнам петляющие в кустарнике тропы, да ещё, возможно, знакомые только из детской памяти Шмитта об этих местах.... Как бы то ни было, Дохтуров, завязнув на заснеженных покатых склонах, оставил артиллерию догонять (он опаздывал на десять часов (!) и выбрался только к вечеру), когда Милорадович давно уже втянулся в бой – и вплоть до полного сумрака попеременно прибывающие русские и французские отряды продолжали кровавую схватку…