Генерал Го-Ку. Клевета и слава

– «Графиня Марья ревновала своего мужа к этой любви его и жалела, что не могла в ней участвовать, но не могла понять радостей и огорчений, доставляемых ему этим отдельным, чуждым для нее миром»19.

Обозначен самый общий бессознательный природный инстинкт по его общечеловеческому значению, который воплощается в исторических формах. Николай Ростов его переживает… но никакого движения мысли о соотношении «цены» и «цели», что было бы культурной работой «личности» нет. Он приравнен бессознательной стихии природного народа.

«Природный народ» почти бы тавтология, но так лучше заметен смысл термина, который предъявляет наличный переход предыдущей формы движения материи – биологической: «на-род», народившееся человеческое вещество жизни – в следующую, более высшую – психически-духовную, так как безусловный, бесструктурный, безатрибутный народ по своей первичности содержателя жизни абсолютно суверенен в праве на неё.

Как известно по статье 3-й Конституции РФ «Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ». Народ есть конкретное материальное воплощение человечества (поэтому каждый даже малый народ есть абсолютная универсальная «бесценность»). Но порождённый непосредственно природой, поэтому не нуждающийся ни в каких дополнительных определениях, он должен воплотиться в личности каких-то людей, чтобы предъявить свои политические (в пределе развития) права.

Соответственен парадокс, если угодно «демократического статуса общества» – эти люди или совершенно не могут быть случайными или должны быть совершенно случайными. (И невозможно требовать свои права заочно, «отсиживаясь», тем более получить их, но только становясь личностью и с тем большим вероятием; а для начала хотя бы подтвердить своё «личное» существование на избирательном участке).

Пример второй – том 2, часть 2, глава 20-я:

– « В Ростове, так же как и во всей армии, из которой он приехал, еще далеко не совершился в отношении Наполеона и французов, из врагов сделавшихся друзьями…. Все еще продолжали в армии испытывать прежнее смешанное чувство злобы, презрения и страха к Бонапарте и французам. Еще недавно Ростов, разговаривая с платовским казачьим офицером, спорил о том, что ежели бы Наполеон был взят в плен, то с ним бы обратились не как с государем, а как с преступником. Еще недавно на дороге, встретившись с французским раненым полковником, Ростов разгорячился, доказывая ему, что не может быть мира между законным государем и преступником Бонапартом. Поэтому Ростова странно поразил в квартире Бориса вид французских офицеров в тех самых мундирах, на которые он привык совсем иначе смотреть из фланкерской цепи…

– Для чего же оторванные руки, ноги, убитые люди?…

– Николай молча ел и преимущественно пил. Он выпил один две бутылки вина. Внутренняя поднявшаяся в нем работа, не разрешаясь, все так же томила его. Он боялся предаваться своим мыслям и не мог отстать от них.

– И как вы можете судить, что было бы лучше! – закричал он с лицом, вдруг налившимся кровью. – Как вы можете судить о поступках государя, какое мы имеем право рассуждать?! Мы не можем понять ни цели, ни поступков государя!

– Мы не чиновники дипломатические, а мы солдаты, и больше ничего, – продолжал он. – Велят нам умирать – так умирать. А коли наказывают, так значит – виноват; не нам судить. Угодно государю императору признать Бонапарте императором и заключить с ним союз – значит так надо. А то коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется. Этак мы скажем, что ни Бога нет, ничего нет, – ударяя по столу, кричал Николай весьма некстати, по понятиям своих собеседников, но весьма последовательно по ходу своих мыслей.

– Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать, вот и все, – заключил он.

– И пить, – сказал один из офицеров, не желавший ссориться.

– Да, и пить, – подхватил Николай. – Эй ты! Еще бутылку! – крикнул он».

(      Оставим в стороне прелюбопытный пассаж: «…коли бы мы стали обо всем судить да рассуждать, так этак ничего святого не останется… скажем, что ни Бога нет, ничего нет». Достоевский исходил эту посылку вдоль и поперёк и сзади наперёд, и не здесь ли приметил? Кстати, ежели по Толстому – то выходит вовсе без всякого надрыва и это не случайность, а принципиальная разница «философий» обоих. Но это так, к слову).

Мир, заключённый в Тильзите, озадачил Николая неразрешимым нравственным противоречием. Его мнение подготовлено ещё с начала «романа-эпоса» словами фрейлины Анны Павловны Шерер, передовицей агитации и пропаганды того времени: «…если вы еще позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист), – я вас больше не знаю».

В бессознательной правоте простого опознавания врага «поля боя», обоснования преступности их предводителя, Ростов не может в сознании положить мост через пропасть между реальностью (где вехи защиты своей реальности: «оторванные…, убитые…») и идеей: если «не можем понять ни цели, ни поступков». Как личность он спасает душевное достоинство от неразрешимого извне, принимая отчаяние на себя: «Как … можете судить… какое… имеем право рассуждать?!».

То есть, это показательный пример, когда герой, не достигая интеллектуального ответа, благородно жертвует свою личность – обществу, здесь: «Наше дело исполнять свой долг, рубиться и не думать». Это решение целиком нравственное и опять-таки выказывает в нём бессознательную стихию народа. (Да ещё «усугубляя себя» тремя бутылками вина, что для верхового…)..

Категорически не следует полагать, будто Николай Ростов прямо-таки из глупости не способен решить интеллектуальной политической задачки. Был бы он натурально таков – разве составлял бы ему компанию тот же, «знатный рефлексант», Пьер? Речь идёт о тех, знакомых каждому жизненных положениях, когда на долгие размышления просто нет времени и ответ приходится подбирать в момент из уже наработанного нравственного чувства… Конечно, может добавляться и общая нелюбовь к долгим размышлениям. Да не многие ли оказывались в необходимости решения таких, только внешне простых задач? …, ну, об этом, действительно, написаны романы.

И если уж затронута нравственность поступка, то не зря таким мерзостным грехом является предательство. Если бы это было просто частным выбором выгоды, то в эпоху торжества буржуазности даже сбежавшие агенты КГБ, похоже, уже не смущались откровенностью в алчности ….Но всякий цельный человек чувствует, что сначала здесь должна была быть разорвана связь прежнего общественного безусловного взаимодоверия, ибо человек существо социальное и не бывает «нигде». Поэтому предателей «не любят» и принявшие его, сами же будут испытывать отвращение, постоянно напрягаясь в принуждении к связи с таким человеком. Такое психическое напряжение неизбывно тягостно.

Иногда просто может не быть времени: всякий внезапно попавший в переделку, знает, что подчас единственным залогом спасения бывает мгновенное приобщение подсознания хотя бы к суррогату этой природной общинной опоре – это та самая «внезапно промелькнувшая перед глазами жизнь». Можете быть уверены, что те, кто рассказал об этом, проживали нравственные (хотя бы общинно нравственные) жизни. В противном случае, торможение нечистой совестью в промедлении рефлекторного мускульного ответа избегания опасности будет ко «смерти подобно»…

Пример третий – Эпилог. Часть 1, глава 14-я:

– «Пьер доказывал противное, и так как его умственные способности были сильнее и изворотливее, Николай почувствовал себя поставленным в тупик. Это еще больше рассердило его, так как он в душе своей, не по рассуждению, а по чему-то сильнейшему, чем рассуждение, знал несомненную справедливость своего мнения.

– Я вот что тебе скажу, – проговорил он, вставая и нервным движением уставляя в угол трубку и, наконец, бросив ее. – Доказать я тебе не могу. Ты говоришь, что у нас все скверно и что будет переворот; я этого не вижу; но ты говоришь, что присяга условное дело и на это я тебе скажу: что ты лучший мой друг, ты это знаешь, но, составь вы тайное общество, начни вы противодействовать правительству, какое бы оно ни было, я знаю, что мой долг повиноваться ему. И вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду. А там суди как хочешь».

Здесь то же положение, только в несколько иных условиях: Ростов сдвинут в сторону, так сказать, по его ощущению «народно-государственную», но аргументы Безухова, вероятно сильные, не опровергнуты, но справедливы ли они?

Да кто же знает!! – «и что же это были за декабристы?». Вначале, именно желая содержательно описать возвращающихся из ссылки, Толстой уже «завяз» в необходимости разобрать сам механизм исторического движения. Ведь задача такова: возможно признать правду «революционера» (если он революционер, а не провокатор) относительно «консерватора» (если он консерватор, а не ренегат) и, причём, в обе стороны! Но толк выйдет только после того, как оба они предварительно свои личные мнения осознают в их степени действительно общественной полезности.

Николай не в силах от себя решить предложенной задачи, хоть и желал бы, но уверен в правоте «чего-то сильнейшего, чем рассуждение». Он снова уравнен бессознательной стихии природного народа.

Прекрасно, что свободным вдохновением Толстой, в галерее образов, высшую точку художественного восхищения отдаёт Наташе Ростовой с тем вбиранием и возвращением в жизнь непосредственного чувства вплоть до плясовой в Михайловской: “Где, как, когда всосала в себя из этого русского воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, – этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно должны вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка”

Однако, именно на образ Николая Ростова ложится главная тяжесть художественного доказательства безотчётного присутствия свойств общинного народа во всех сословиях, не исключая отечественных аристократов, которые «патриотичны» просто потому, что ещё «родо-патриархальны». Это право на единство диалектически сочетается с оправданием исторически бессознательной своей ограниченности. Это единство и бессознательность нужна Толстому для эпилогического вывода последних слов книги: «… необходимо отказаться от несуществующей свободы и признать неощущаемую нами зависимость» (друг от друга – прим.авт).

Их следует читать так: чтобы справиться с историческими общественными противоречиями вообще, и которые никак не устыдятся склонять к самоуничтожению, следует сознательно преодолеть ставшее ложным природно-атавистическое ощущение «самости» и осознать, что человеческая «личность» не только не противостоит «общности», но порождается этим основанием и обогащается им.

Следовательно, задача культуры – в снятии противоречий между личностью и общностью (помнится, в незапамятные времена было, например, одно из таких противоречий – между «трудом и капиталом»… не так ли?). Отсюда же следует, что уважение «народа», заключается не в сюсюканьях о нём в школьных сочинениях или парадного восхваления пролетарского «гегемона», а в создании культурной общности труда, где задача каждой отдельной личности – установить сознательную, доказательную для себя общественнополезную взаимосвязь. Это встречное движение выводит и народ из бессознательного состояния туда, где «история», как история стихии бессознательного природного человечества, заканчивается, вероятно, заслуживая нового слова. Где-то на этом пути «война» и перейдёт в недопустимое варварство.

Неужели кто-то из современных философов сказал что-то значительно более толковое, чем Лев Толстой, чтоб так долго перед ним бахвалиться? Конечно, свою идею Толстой изложил настолько же внятно, насколько и бесполезно для современников и потомков, никому не уступив в философской «псевдонепонятности», но «кто виноват» более? Если на пути к этому выводу у него бывают ошибки в частных рассуждениях, но они замечательны тем, что он ошибается там, где не имел возможности тех прямых наблюдений, которые необходимы к размышлению над значимыми здесь историческими событиями.

Ввести идею…, поймут ли?

Гуманитарное знание, даже не помышляя противоречить естественнонаучному, на смысловом поле играет в свои погремушки. Иногда, некоторые внешне одинаковые определения будут различны в их употреблении. Например, если «физики» в классическом исследовании занимаются стандартизованным, усреднённым объектом, то у «лириков» классическое произведение является безусловным определением качества высших степеней, от себя уже определяя образцы нисходящего ряда.

Это заметно проявляется через свойство неисчерпаемости идеи в произведении, например, в объёмности и неоднозначности заложенных посылок, которые автор творческим усилием берётся свести воедино. Степень этой неоднозначности разная и может добавляться, меняться и колебаться в зависимости даже от самого наблюдателя. Художественные творения стремятся к этой максиме: образцовые – и тогда по своим достоинствам постоянно воспроизводимые, становятся в определении «классическими».

Следовательно, на момент признания, в них заложена ведущая (и правильно ведущая) сторона. Если обнаруживается возможность «сдвигать» в произведении ведущую сторону, то в этом есть дополнительное художественное достоинство многозначности. Но такая попытка сдвигать, удаляться, переназначать ведущую сторону может быть успешной только при той же мере сдвига всего художественного замысла и его решения, что выявляет талант или бездарность – теперь уже трактовщика (например, театрального постановщика). Развитие этой темы далеко уведёт в мир искусства, но даже к читателю-«наблюдателю» уже есть известный вопрос: «Нет, а ты кто такой?».

С одной стороны, «Войну и мир» преподают в школе, безответственно забывая в напутствование снабдить изучение критерием абсолюта, хотя бы в шутку, словами Толстого о Боге: «Он – всё, я – не всё…»; с другой, насколько далеко каждым будет сопровождён этот образец лично неисчерпаемого художественно предмета, ведь никто из нас – не Толстой, а как-то понимать надо…

Одно только неоспоримо: во всех деталях известно постепенное развитие темы книги, которая и замышлялась о другом, и начиналась не один раз, и печаталась «с колёс» … и тут же невозможная, казалось бы, жёсткая структура философской идеи, выдержанная с начала до конца. Как такое возможно соединить?

Не только литературовед, но и опытный читатель (что практически одно и то же) видит, до какой степени произведение Толстого выламывается из художественных стандартов. Все злопыхательные критики его правы в замеченных противоречиях: стилистических – в несоблюдении правильных приёмов и способов, недостатке романического действия и жанровой нечёткости; философских – а кто добирался-таки до сентенций автора? Обычно их просто пропускают....

Толстой почти объявил Гегелю войну, но через образ Кутузова на полную катушку пользуется учением Гегеля о соотношении свободы и необходимости. Отвергая в нём аморалистическое, по сути, оправдание безусловной подчинённости т.н. великих людей «мировому духу» (а это верно – в бессознательности), сам ищет противодействующей опоры в требовании добра, красоты, истины (и тоже верно – в сознательности!).

Что касается военных ошибок – генерал Драгомиров разбирает несообразность военной доктрины Толстого, и тут же оговаривается противоположной оценкой, мол: «…извлечет для себя неоценимые практические указания всякий, решившийся посвятить себя военному делу и не забывающий в мирное время, к чему он себя готовит»20.

Кстати сказать, непонимание философии Толстого гражданскими, с блеском было дополнено непониманием военными. Ну, и было бы странно, конечно, от них ожидать именно философского прорыва в позднем, просто отчаянном его творчестве, чья резкость имеет очень глубокие и далеко не очевидные причины.

У армейцев только хватало вкуса совершенно не касаться художественной стороны его произведений, но в остальном высказывались «по-солдатски прямо». Так, генерал-лейтенант и военный историк Алексей Баиов в 1929 году уже из эмигрантского Белграда в статье «Воспитание армии и идеи графа Л.Н. Толстого»21 не мог простить «графу-анархисту» в поздних статьях – яростной пропаганды «против войны вообще и против исполнения их служебного долга офицерами и солдатами».

Но цитируя Толстого, он, что называется, в упор не понимает категорию адресата писателя-оппонента: «Француз, русский, поляк, англичанин, ирландец, немец, чех …»  –  ведь это требуемое Толстым единение людей заведомо превосходит утилитарно-буржуазную национальную государственность. Надо однозначно понимать позицию Толстого только с учётом его требования прекращения войны как обращение ко всеобщему всемирному исполнению. Голос Льва Толстого достигал любого уголка мира; обращаясь даже только к русскому солдату, он обращался ко всем. Вообще, весь так называемый «пацифизм» Толстого совершенно не понят, как, впрочем, и основная идея.

Возможно, что начало Первой мировой войны стало возможным в результате засыпания всемирной общественной совести спустя несколько лет именно после ухода Толстого. При нём не осмеливались!… Дюжинным миротворцам, не имеющим силы голоса (не говоря о способности) достигнуть армии «вероятного противника» уместно ли обращаться с пацифизмом к армии своей?

Драка есть такое простое и рефлекторное дело, что смешно говорить о каких-то в ней тайнах. Любой баран, да, да, баран с завитушками и с рогами, а так же волчонок с хвостом и с клыками, знает, что драку можно оттянуть или вовсе её избегнуть, ощерившись или ещё как-то изобразив неуклонное намерение не отступать. В ином случае остаётся только подчиняться. Можно ли в таком случае удержаться напасть самому? Так и удерживайтесь, если таков Ваш сознательный выбор.

Но псевдоискатели «правды» никак не могут простить Сталину ни то, что он не напал первым на Германию, ни то, зачем он стремился к боеготовности. Они никогда не выйдут из трёх сосен неразберихи, так как не способны удержать в себе сознательности принятого решения. Это как человек нечистый на руку, всех будет подозревать в воровстве, так как – «иначе не бывает».

Сегодня мы снова оказались в условиях выраженной общественной агитации. Но если с 1902 года «…пропаганда и велась революционерами разных толков и либеральной интеллигенцией, вдохновляемой и воодушевляемой великим писателем земли Русской»22 против своей армии, то ведь – для окончания всех войн под залог непременного изменения самого строя мира! Сейчас либеральной интеллигенции странно бы неодобрительно коситься в сторону своей армии. Разве, что они согласны стать придатком каким-то национальным государствам, видимо, надеясь, что им-то тёплое место в иностранном буржуинстве найдётся. Это совершенно другой политический расклад и он совершенно не соответствует тем условиям, на которые пытался опереться Толстой. А цена и дела капитализма не вчера определились....

«Война и мир» не есть произведение описательное, умиротворяющее и примиряющее пресловутой «романно-эпической» формой. Это ложное впечатление ошеломляющей художественности. Напротив, здесь эпатирующая смелость смещения реальных фактов для того, чтобы привести в смущение сутью этих фактов – недопустимым анахронизмом войны и грозным указанием для всех на силу народных движений. Но, оказалось, что поставленная Толстым «планка слишком высока». Не только чудовищные мировые войны ХХ-го века; оказалось, что и в веке XXI-ом «служивый человек с ружьём» всё ещё необходимый участник «экономики».

Гуманизировать военного человека следует, как и человека гражданского – установлением верного соотношения «цены» и «цели». По личным задаткам здесь «дистанция огромного размера»: от бретёра, готового рисковать ни за грош, до поэта, философа, умницы, исполненного одного долга необходимости. Что за сердце бьётся под «толстой солдатской шинелью»? Странно было бы думать, что можно это понять, не входя во все обстоятельства: кто, как, почему и во имя чего рискует жизнью и чем готов жертвовать своей цели. Разумеется, с таким же вниманием надо отличать тех, кто готов класть только чужие жизни, для себя оставляя только извлечение выгоды.

Генерал Драгомиров, опытный военачальник, недвусмысленно заявляет о необходимости присутствия личности, а ведь это ничто иное, как прямо обозначенный вектор миротворца:

– «Так и в большинстве исторических описаний сражений: знаешь движения дивизий, редко полков, еще реже баталионов; «двинулись несмотря на сильный огонь, ворвались; опрокинули, или были опрокинуты, поддержаны резервами» и т. д. Нравственная физиономия личностей руководящих, борьба их с собою и с окружающими, предшествующая всякой решимости, все это исчезает – и из факта, сложившегося из тысяч человеческих жизней, остается нечто вроде сильно потертой монеты: видны очертания, но какого лица? Наилучший нумизмат не распознает»23.

Действительно, уважая личность, всячески противишься употребить человека в «мясо» и Драгомиров, сам мастер боевого маневра, известен, как военными средствами, сберегающий жизни, командир.

Примером служит античное поклонение каждому, известному в целостной личности действительного человека, герою. С началом «Специальной военной операции» прекратилась раздача наград безликим, намеренно спрятанным от демонстрации примера, «исполнившим свой долг» и кроме героической аллеи для павших, есть возможность выразить признание современникам, отмеченным доблестью. А ведь как долго это место было занято мифической, откровенно ложной галереей «звёзд» богемы антиобщественного поведения. Нет причины удивляться.

По своей задаче избегнем втягиваться в полемики разных упомянутых направлений «критического осмысления Толстого». Но знаете ли вы, что в Вест Пойнте, военной Академии США не только была юбилейная международная конференция, посвященная «Войне и миру», но, что изучение этой книги входит в учебную программу?

Может быть, вы думаете, что профессор, ради такого случая, осенив аудиторию православным крестным знамением, скажет: «Благословляю вас на приобщение русскому гению и, дай Бог, чтобы эта книга и вспоминалась вам и возвращала к себе и по этим возвратам вы можете судить о движении вашем по лестнице разумных существ»? Нет! – кадеты начинают изучать «роман» со сцены дуэли между Пьером и Долоховым. По крайнеё мере так организовал свой курс профессор и полковник Рик МакПик, глава отделения иностранных языков, отчитываясь в год 100-летия со дня смерти JI. Н. Толстого24.

Удивлены? Какую же истину преподаватели хотят заложить в головы такой избирательностью? В анналы международной политики 2016 года уже вошёл «рабочий момент» взаимодействия России и Северо-Американских Соединённых Штатов в виде напряжённых отношений между ракетным эсминцем системы противоракетной обороны ВМС США USS «Donald Cook» с российским фронтовым бомбардировщиком «Сухой-24». В этот раз они повстречались 12 апреля в Балтийское море недалеко от Калининградской военно-морской базы. По праву обороняющегося и по возможности более совершенного оружия, самолёт способен обозначить своё присутствие более убедительно, что и было сделано. И вот, что странно – в словесной дипломатической перепалке аккомпанирующей молчаливым жестам военных, с американской стороны вдруг прозвучало заявление: «такое поведение авиации РФ является "непрофессиональным и небезопасным"».

Вот так-так! Что ни говори, это как раз тот случай, когда истина предельно наглядна: или-или. Ошибка сразу обнаружится катастрофой и «обжалованию не подлежит». А если наоборот: что с другой стороны? Там – скоростной бреющий полёт многотонной машины почти над палубой ниже уровня надстроек корабля, с которым могут справиться не просто глаза, а только глаза морского лётчика, бог знает как приучившиеся что-то различать в воздушно-водяном мареве. Для чего это делается? Ну, об этом лучше расспросить командующих объединёнными учениями «родов войск», когда командующий «общевойсковик» «синих» (или «красных») спросит генерала от ВВС: «У тебя… есть?». Таких один-два пилота на полк, что когда над переправой низко проходит тот, кого скромно подначивают – «парикмахер…» – никто потом и не помнит, как наперегонки валились с понтонов в реку на радость торжествующему «врагу»…. Такая работа – тренировать мужество.

Но… если бы не Лев Толстой! Ведь главный выразитель, по мнению Вест Пойнта, русской идеи – Пьер Безухов:

– «Вы мне скажите только, как куда ходить и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаться. – Ах, да, вот как, я знаю, я забыл только, —

– Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова и, потянув пальцем, как его учили, выстрелил.»