Генерал Го-Ку. Клевета и слава

Своевременный протест свидетеля против войны не выставлен «отсутствием такового». Не отсюда ли пробелы, казалось бы, вездесущих информационных коммуникаций? Хотя даже в Европе стали возможны местные войны, а чуть не у каждого «на лбу» фотографический аппарат или видеокамера, но травмирующую обывателя истину показывать нельзя. С этим трудно спорить, так как натурализм, действительно, есть предельно ограниченный художественный метод, не подходящий всякому документальному снимку и, оказывается, что «бал правит ложь» – недостоверность видимого глазом порождает недостоверность бытия: раз нельзя увидеть, значит, этого нет....

На самом деле, всё ещё хитрей: живописец бесстрашно кладёт основанием овеществлённого в картине заявления своё личное отношение к изображаемому по неотъемлемому праву личного творения художественной истины. Фотограф, не владеющий своим художественным методом, стыдливо прячется за обманчивой «объективностью» своего объектива. Он не понимает, что единственной мерой этой объективности является не изображённое, как бы внешне правдоподобно оно не выглядело, а его собственная репутация, как «снимателя» теми ракурсами и из тех точек, которые способны передать его личное отношение к светописной картинке. Это гораздо более опосредованная форма высказывания, поэтому искусство фотографии, при абсолютной массовости употребления, относительно более редкое в истинной выразительности само по себе. Тем более, что эта репутация может незаметно переходить от фотографа к уполномочившему его учреждению, например, технические, «инженерные» и прочие подобные документы, действительно отчуждённых от фотографа, задач

Фотограф моментально («мо-ментально») должен поймать совпадение независимого от себя момента действительности и душевного (ментального) ему сочетания. Но, подчас, и душа не вострится, и саму картинку приходится «ставить», как получится: натуральным видом, аппаратно или в обработке готового снимка. Но и это бы ничего, но ставший горделиво первый раз на коньки, малыш, вдруг шлёпается о лёд. Для психологии прекрасно, но ни один из двух кадров не годится для политической истории. Каждый из них слишком моментален и не выражает ничего… в обход репутации фотографа, который и будет выбирать, что более соответствует действительности, по его мнению. Пережитая не так давно историческая эпоха вымарывания фотодокументов как раз любопытна тем, насколько общественное бессознательное могло принимать иллюстративное подобие документальности за объективный факт чего-то. Собственно, на этом же кормится и «жёлтая пресса».

Внимательней к обобщениям!

Насколько трудно или легко наблюдать исторические опыты можно заметить на простом примере. За последние сто лет стало ясно, что раннебуржуазное представление мироустройства в простой схеме из «цивилизованных белых людей» и «колониальных дикарей» неверно в грубой схематичности, ведь и сама Европа градуирована оттенками исторического времени. Разве не порицается сейчас в общем национальная идея? Разве не имел в виду Гитлер, нападая на СССР, этот фактор, как однозначно усиливавший его (по придуманным причинам), но ослабляющий противника? Разве он не был прав, исходя из современной моды оценки этого фактора?

На самом деле, не понимая действительности, а сочиняя желаемую ему, он жестоко ошибся, накликав на себя общественную противофазу. Тогда в СССР деятельное национальное самосознание не разрывало государство, а напротив – возрастая, самоотрицалось же, передавая энергию политическому жизнеустроению более высокого порядка – интернациональному. Современные российские «т.н. либералы», полагая в собственно национальном устройстве СССР, «заложенные Сталиным мины» этого не понимают и не способны работать в этих категориях. По недостатку опыта наблюдения действительности, такие теоретики общественных наук – исторических обстоятельств не разберут.

Удивительна невразумляемость к совершенно ясно изложенному решению, например, противоречия, которое невозможно обойти. Что мешает пониманию этой простой идеи? Злобивое самомнение? Неужели так трудно заметить действительную ограниченность своего личного сознания? В послесловии Толстой говорит: «Такое событие, где миллионы людей убивают друг друга и убили половину миллиона, не может иметь причиной волю одного человека… Зачем миллионы людей убивали друг друга, когда с сотворения мира известно, что это физически и нравственно дурно? Затем, что это так неизбежно было нужно, что исполняя это, люди исполняли тот стихийный зоологический закон, который исполняют пчёлы, истребляя друг друга к осени… Другого ответа нельзя дать на этот страшный вопрос. … мы все убеждены, что каждый поступок наш имеет основанием разумные причины и наш произвол и что от нас зависело поступить так или иначе…, мы распространяем сознание нашей свободы на все наши поступки.... И ошибка, производящее противоречие, происходит только оттого, что сознание свободы, законно сопутствующее каждому поступку, относящемуся до моего я… я неправильно переношу на мои поступки, совершаемые в совокупности с другими людьми и зависящие от совпадения других произволов с моим....»12.

Нет! С упрямством маниаков «образованные и интеллигентные» люди всё вычёсывают блох «исторических злодеев» и не могут без кукиша пройти мимо пресловутого Сталина; всё никак не втемяшатся им слова Толстого: «Самая сильная, неразрываемая, тяжёлая и постоянная связь с другими людьми есть так называемая власть над другими людьми, которая в своём истинном значении есть только наибольшая зависимость от них»13.

Внятно изложенный Толстым даже простейший пример сцепленности механизма социальной машины до сих пор остаётся непонятным? Какие тут, в самом деле, «мозги нации»… Измените цель общества, то есть личное желание большинства – и переменится её выразитель. Как сказать проще? Сложнее другое: могут «верхи» навязывать ложную цель? Вполне, но так как частное меньше всеобщего, частная корыстная цель приведёт к краху всего общества, которое поддалось лжи. Это случилось в националистической Германии, потому что общность уже была ослаблена буржуазностью (термин «нация лавочников» более содержателен, чем кажется) в ограничении универсальности потребного: «без евреев, без цыган, без коммунистов» и так далее. По-настоящему должно поступать наоборот – из наиболее широкого обеспечения жизни общества, тогда общее будет выделять необходимое частное во временно наиболее важное.

Что было предоставлено Толстому в историческое обозрение замысла книги? Политическая французская история в 1800-м году политэкономически опережает (и то, между прочим, если так это понимать…) «русский ход» на 100 лет. Она уже гораздо яснее представлена наличными и чётко очерченными сословно-классовым интересами отдельных слоёв общества.

Русская история не предоставляла к 1812-му году выраженного внутреннего политического обострения, лишь позже проявившееся по внешнему поводу войны – так называемое, «патриотическое движение» или, как определил Толстой точнее – «дубину народной войны». Это движение возникло закономерно по тогдашним условиям народной жизни и в России, кстати, практически синхронно испанскому, тоже «антифранцузскому». Как мощно проявившаяся стихийная общественно-историческая сила, она захватила внимание Толстого, оценившего этот громадный противовес «снизу» – машинерии правящих классов «сверху».

 И… с этого момента, не затрагивая эстетику «ВиМ», появляются вопросы к теоретической части. Выбор Толстого понятен, но, к сожалению, ему не было видно различие этих моделей. Вот его частная историческая ошибка, которая не имеет отношения к правильным выводам философской части: «В 1789 году поднимается брожение в Париже; оно растет, разливается и выражается движением народов с запада на восток. Несколько раз движение это направляется на восток, приходит в столкновение с противодвижением с востока на запад; в 12-м году оно доходит до своего крайнего предела – Москвы, и, с замечательной симметрией, совершается противодвижение с востока на запад, точно так же, как и в первом движении, увлекая за собой серединные народы. Обратное движение доходит до точки исхода движения на западе – до Парижа, и затихает»14.

Действие и противодействие здесь не стороны одного процесса, а имеют разные причины! (всё тот же афоризм Конфуция). Толстому это простительно; что ни говори, до него случилась только одна классическая (как мы теперь понимаем) новоевропейская революция – Великая Французская. Позже выявившиеся закономерности с Великой Октябрьской со всеми Февральскими этапами, настолько бросаются в глаза, что отличить буржуазную ажиотацию от феодального оборонничества можно без труда. (Сюда же следует отнести постоянно вбрасываемую идею о «равенстве греховности» немецкого «национал-социализма» и русского «коммунизма». Тупое нежелание понять эту разницу может принести лодырям, это твердящим, большие неприятности…).

Поупражнять различение можно на соотношении исторической правды и художественной, о которых Толстой упомянул в послесловии. Причём, его надо не только правильно понимать, но и понимать, почему его можно понимать неправильно!

«Историк и художник, описывая историческую эпоху, имеют два совершенно различных предмета. … В описании самих событий различие ещё резче и существеннее. Историк имеет дело до результатов события, художник – до самого факта события»15.

Во фразе Толстого логика языка снова вывела на слово «событие», которое, как помним, нельзя понимать упрощённо. Ясно, что Толстой под «результатами» (для историка) понимает факты событийных последствий, а под «фактом» (для художника) субъективные условия вокруг произошедшего события. Но внимание к перетеканию одного в другое (для кого-то и размывание) замеченное ещё Конфуцием, сейчас ещё более рассеивается из-за утраты этой самой «правды чувства».

Ещё недавно, хотя бы во времена Толстого, «правда и ложь», «добро и зло» насущно опознавались (чувствовались) и требовались в народной жизни с выбором в общественную пользу: «И не нужно барыша, коли слава хороша». Конечно, это могло продолжаться до той поры, пока общественная жизнь плотностью патриархального уклада культурно восстанавливала такие личные альтруистические затраты.

А сейчас желтоватотаблоидные «средства массовой коммуникации» приучают к тому, что даже дурная слава меркантильно полезна, шум вместо смысла выгоден и тому подобное – в том-то и штука, что массовая буржуазность противоположна народности. Никто не замечал в этом беды, потому что, если буржуазность становится в обществе преобладающей формой исторического прогресса, то пропаганда личного благосостояния легко затирает благотворность советского-по-духу перераспределения общественного продукта. Когда цена уплачена – буржуазность постепенно глушит нравственные ценности бессознательной общности народа, дозволяя (пока ещё) разве что личные культурные усилия троглодитов-совестивцев. Конечно, в этом нравственном единоборстве приветствуется каждая победа личной нравственной целостности над уже ущербной бессознательностью, но им (и нам) уже совсем нелегко.

Капитализм вообще чреват избыточной идеологией национализма, закономерным вырождением (переизбытком) своей когда-то прогрессивности преодоления феодализма сословий. Именно поэтому в особенно смещённых условиях немцы подпали под идеологию превосходства своей национальной исключительности. Путь от бессознательной народности, что не давала свалиться в подобное общественное сектантство сознательным выбором общественного блага, идёт через личность, которую как раз буржуазность стремится извести под корень, так как «особенная личность» противостоит функции «стандартного потребителя» в товарном обороте. А воспетая «капиталистическая конкуренция» есть не что иное, как межеумочное состояние, суррогат в виде частичного осознания индивидуалистической задачи за счёт бессознательного подавления своего же общества (или «безболезненно» – далёких колоний).       Нет, это действительно очень высокий психический уровень развития… для животного. Если бы животные могли говорить, то большей частью представлялись бы «индивидуальными предпринимателями». Но ведь даже среди них есть уже отходящие от этого обычая…

В известном смысле продолжение всё той же «Марксовой истории» таково: капиталист всё-таки удрал от им предполагавшегося могильщика – пролетария. Теперь индивидуализм буржуа-предпринимателя будет вызывать свою противоположность из потребителя – индивидуалиста «потребительского отказника массового товара». Чёрный «Форд» модели «Т» обернулся уже таким разнообразием марок… не переходит ли это в игру? Последние скандалы «Фольксвагена» и некоторых японских автопроизводителей с фальсификацией «качества выхлопа» их двигателей показывают, что суперпромышленный «псевдотовар» не за горами.

 В капитализме плохо то, что даже если он удовлетворяет, то примитивно, машинерно, только потребителя. А это не живое дело. Живой организм если потребляет, то и равновесно жертвует. Абсолютное потребление заведомо непосильно психике сознающего рассудка, это сводит его с ума. Это и не вчера началось: многие богачи (и капиталисты) впадают в благотворительность не из сиропных настроений, а из непереносимой противоестественности своего общественного положения.

Одна из заслуг биологии ХХ-го века это проникновение в экологию природы. Всякий организм платит собой в кругообороте живого и порождён этим кругооборотом. Человек даже причудами своих похоронных обрядов решительно выделился из природы, но и толку? Он должен вернуться в природу не своим бренным телом (кому оно там нужно?), а на своём уровне разумного обустройства чего-то, что ещё предстоит понять.

Философия персонажами «Войны и мира»

Чем ближе всякое художественное произведение (равно и роман «Война и мир») к завершению, тем более оно матереет в своей целостности и автору порой проще сжечь рукопись и начать новую, чем вносить исправления. Тем более, не подобает читателям вторгаться в замысел, даже если открывшиеся исторические факты (а они есть) не ложатся в его оригинальную канву. Даже мысленно вбрасывать их туда бесполезно, ведь художественная правда есть сбалансированный образ, где автор-арбитр, зевнувший нарушение правил одной командой, даст послабление в урочную минуту другой, своей волей восстанавливая баланс обретённой верности их отношений. Произведение сильного художника само обретает значение временной оценочной точки.

Чтобы разобраться в обустроении «мира», который способен выдержать «войну» хотя бы метафизически, надо задать правильные вопросы, которые под роскошными чехлами Толстовской эстетики покажут укрытые там приборы. Повествовательная их последовательность здесь не важна, так как выясняется не сюжетное применение, а прикидывается общий философский эквививалент кумулятивного заряда заложенной концепции.

Литературоведы, застолбившие книгу для своей профессиональной епархии, костьми лягут, но, вопреки самому ЛьвуТолстому, не сойдут со своего определения «романного эпоса». Поэтому на вопрос: «Кто главный герой?» от них сразу выстроится перворазрядный перечень: Андрей Болконский, Пьер Безухов и так далее. Если по требованию единства мысли настаивать на единичности, то они признают таковым разве только сам «народ»

Читательнице свободной в прихотях никто не может помешать выразить чувство, назначив себе в премьеры, например, Долохова (есть, есть греховодницы…). Дело в том, что привычно-учебный литературоцентричный ряд образов строится из неверно понятой идеи произведения. Грандиозная художественность застит литературоведам глаза, искажая главный план замысла. Напряжение творческих начал в духовной ментальности Толстого достигает, по сути, противостояния. Он слишком хорошо пишет! Настолько, что читатели не замечают или с ходу отвергают всё, кажущееся им посторонним в этой иллюзии жизни.

Определяющий главный герой среди сонма образов «Войны и мира» действительно есть и увидеть его однозначность совсем не трудно, если философскую часть «о народе» не впускать вынужденно в холодные сени художественного особняка, а, наоборот, художественность принять драпировкой или только привлечённым инструментом.

Если взять (а иначе никак нельзя), ведущей тему «народа», то есть природного, бессознательного материала истории, пребывающего в «личности» лишь насущно физически, но пока не осознанной культурной задачей (обозначенной в полумифическом Платоне Каратаеве), то его образным alter ego среди действительных личностных персонажей романной части является… Николай Ростов.

Он и есть тот среднестатистический общечеловек (без выраженных свойств каких-либо «уклонов» прочих персонажей), что пребывая в здравом рассудке (это слово важно), многое переживая, принимая всё и участвуя во всём, что подобает «порядочному человеку», тем не менее, так и остаётся «в массе своей» не выполнившим метафизическую задачу при всей окончательной невозможности этого – перейти в… в… неужели же «сверхчеловека»?!. О!! Вот уж «ужас ужасный!» психосоциологии современности! А, на самом деле, требование нравственного саморазвития, выдвинутое буржуазным романтизмом. Но, едва отработав байронизмом «долю малую» усердия, оно сразу съехало в дурную претензию, да ещё обернувшись таким дурацким самоназванием.

Собственно, о чём шла речь? Всего лишь снять сознание с автомата привычки и всякий раз, помышляя о чём-либо, делать хотя бы небольшие усилия – «да во благо так ли?» и… дожимать себя до решения. Не нужно громыхание «сверхчеловеком» и нет ничего общего с «суперменом», но такая перемена превзошла бы детские мечты о «суперсиле»…

А как же Болконский и Безухов? Они ли не герои? Они ли не «экстрачеловеки»?! Хм.... да, но это – аристократы! Яркой, ярчайшей картиной аристократической жизни Толстой задевает верную струну в душе каждого человека. В том прямом смысле, что всякий понимает: имея случай рождения и воспитания отличный от обычного, немудрено и духовный уровень запросов иметь неординарный и предполагается, что завидный....

Так Николай Ростов вроде тоже из графьёв?! Но так Толстой и утверждает, что порядочный человек не должен полагаться лишь на внешний случай обеспечения своей претензии на особенность, хотя сословность им-то ещё помогает..... Все эти герои: Болконский, Безухов, Ростов – литературные объекты, выражающие совокупность любого обычного человека, в котором есть и особенное и всеобщее. Болконский, Безухов выработали потребность саморазвития и представляют вектор движения. Но, по закону природы – общего больше, поэтому и главная задача принадлежит «Николаю Ростову» нашей души.

Проверочные пункты такого утверждения практически в каждом появлении образа Николая Ростова. Но достаточно и трёх примеров:

Пример первый – том 1, часть 2, глава 21-я. После Шенграбена раненый Николай, наконец, нашёл приют на лафете «Матвевны»:

– «Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» – думал он.

На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова».

Цитату можно сопроводить таким комментарием.

Биологическая эволюция организмов на следующем витке саморазвития природы дополняется историческим прогрессом людей. Стало быть, прогресс (может и должен) не противоречит природе антагонистически и, конечно, всячески приятен нам, как нашему же порождению. Но нельзя совать пальцы в электрическую розетку, то есть, надо уметь пользоваться предметом, понимая его свойства. Этот облегчающий жизнь прогресс есть результат подвигов преимущественно «мужского мира» – расходных «Y»– хромосомных особей с генетически заданной задачей: «себя не жалеть!» …, ну, вот они себя и не жалеют.

Здесь для подавляющей психической «общегуманитарной» нормы проходит водораздел между преимущественно мужским и женским; на что нынешная «цивилизация» скудоумно посягает в своей вывернутой наизнанку «толерантной однополости».

Этот архетипический вопрос задаёт себе каждый (!) по преимуществу мужчина ибо рано или поздно оказывается в этом положении, ведомый своим преобладающим инстинктом жизни – преодоление чего бы то ни было, невзирая на что бы то ни было. Причём, ради этого, подчас, он оставит и любимую подругу. Толстой так это правильно понимает, что мысль Николая оканчивает восклицательным знаком, а не вопросительным, так как каждый мужчина уже знает ответ изначально – он рождён преодолевать. Преодолевать всё: и страх первого прыжка с высокой ветки и, если придётся, самый страх смерти, так как сам страх осознания смерти есть вызов. Ещё много раз в жизни он ухмыльнётся: «Какого же чёрта я тут делаю?!» и всё равно будет лезть на рожон там, куда вынесет его стихия.

– «Мне было тогда немного более двадцати лет; я кипел жизнью, следственно, и любовью к случайностям К тому же жребий мой был брошен, предмет указан и солдатским воспитанием моим, и непреклонною волею идти боевою стезей, и неутомимою душою, страстною ко всякого рода отваге и порывавшеюся на всякие опасности; но, право, не раз в этом двухсуточном бое проклятая Тибуллова элегия "О блаженстве домоседа" приходила мне в голову. Черт знает, какие тучи ядр пролетали, гудели, сыпались, прыгали вокруг меня, рыли по всем направлениям сомкнутые громады войск наших и какие тучи гранат лопались над головою моею и под ногами моими! То был широкий ураган смерти, все вдребезги ломавший и стиравший с лица земли все, что ни попадало под его сокрушительное дыхание, продолжавшееся от полудня 26-го до одиннадцати часов вечера 27-го числа и пересеченное только тишиною и безмолвием ночи…»16.

Это может кончаться войной? Да, но война это лишь временно неизбежная социальная машинерия обычной драки. А через драку проходит любое животное. Но уже высшие животные – млекопитающие (они же звери) научаются в огромной мере замещать драку игрой или ритуалом поединка. Разве спорт не дальнейшее развитие этой психической способности? Но олимпийский принцип «не победы, а самовоспитательного участия в соревновании с самим собой» – вновь вырожден только для зрелища или профессии. Лучшее окультуривание безусловно необходимого инстинкта, снова срезалось.... (Недаром торгаши попросту продали Олимпийскую хартию, видимо самим себе…)

Очень просто схватить резонёра за фалду фрачишки: он с интересом обсудит случаи подросткового суицида; наверное, заключит, что Лермонтову-Есенину-Маяковскому (нужное подчеркнуть или добавить) уже «не нужно было жить», но сделает жёсткое непонимающее лицо к наличию людей, которые не ужасаются войны по причине крайней степени выраженности… душевного здоровья, что, однако, понятно любому уравновешенному человеку.

Впрочем, дурацкое восхваление храбрости и храбрецу неприятно, поэтому маршал Ланн уравновесил его словами : «Гусар, который не убит в 30 лет, – не гусар, а дрянь!». Своё смертельное ранение ядром он «отложил» до 36-ти лет.

А бывает, что урок скромности об этом приходилось куртуазно преподать и русской императрице

– Впрочем, Екатерина заметила вдруг: «Если бы я была мужчиной, я была бы убита, не достигнув капитанского чина»

– Князь де-Линь с живостью возразил ей: «Я нисколько не верю этому государыня, так как я нахожусь ещё в живых!»17

А как может быть иначе? Молодость вовсе не берёт для себя смерть за сущее, для неё это самая фантастическая идея в мире. Страданий калеки она рассчитывает избежать наивной верой в своё преувеличенное счастье. Ощущение состязательности и риска окончательно переводит предмет из реально ужасного даже в мечтательно желанный.

– «При моем пылком воображении и уме, жадном к новостям, при страсти к военной службе, правильнее к войне, я обрадовался предложению моих родственников. Зная, что Наполеон помыкает польским войском по всей Европе, я надеялся побывать в Испании, в Италии, а может быть, и за пределами Европы… Вот что меня манило за границу! Ни одной политической идеи не было у меня в голове: мне хотелось драться и странствовать. С равным жаром вступил бы я тогда в турецкую или американскую службу!..»18.

Полагать победу над войной в некоей миролюбивой морали не только глупо по доводам, это глупо самой природой нравственного здоровья. Речь может идти только о недопустимости создания условий к войне. Вот те, кто предполагает возможность устроения государственного насилия есть объект заботы «суда общественности». Но не те, кто вынужден защищаться: «Восток – дело тонкое!».

Некие «мамочки» для своего спокойствия, может быть, захотят лишать мужского достоинства (понимайте, как хотите) ещё в пробирках, но «это уже будет другая история». Поэтому бесполезно отнимать у мальчика определённые предметы и шитьём пытаться переделать его природу. Рано или поздно он сошьёт мундир… и правильно сделает! Это будет очень культурный мундир, всем на загляденье! Да, и не забываем тот же – и так же принимаемый вызов в божественных строках Пушкинского: «Чертог сиял…» и, подытожив наконец, словами Толстого: