Генерал Го-Ку. Клевета и слава

 Но князь Пётр оказался человеком уже нового поколения, который понял, что старое время ушло безвозвратно. Всё, что он может сделать для своей отчизны лежит через службу родине новой. У царя Ираклия при всей его прославленной личной храбрости не было возможности устроить современное регулярное войско нового образца. Очень вероятно, что Багратион понимал, что находится в условиях, когда возможное «цивилизаторство» идёт лично через него и через таких, как он. У него не было иного выхода, кроме как сжав зубы, идти своим собственным путём – стать более русским, чем…, чем кто?

Вот, например, немного младший его, без обиняков, старый боевой товарищ, Михаил Милорадович. Он настолько часто в мемуарах именуется «сербом», что, наверно, заметную нотку романтичного иноземья или сохранял, или пестовал. Хотя настоящим сербом был его прадед, «завербованный» лично Петром I для возмущения жителей Черногории к совместной борьбе против Турции. Семь лет его службы Пётр Великий оценил, среди прочего, одарив чином полковника и поместьями в Малороссии «… не могши уже паки туда (в Черногорию – прим.авт.) возвратиться». К чести Михаила Милорадовича он, видимо, хранил завет прадедова письменного обещания своим черногорцам – вернуть свободу из рук «Великого Царя». И настал час это обещание выполнить. Но по всем поступкам Михаила Милорадовича видно, что он являл собой, некоторым образом и насколько это может быть в реальности, вариант «поручика Ржевского», только в генеральском звании: «…четыре года юный Михаил учился в Кёнигсбергском университете, где тогда читал лекции сам Эммануил Кант. Еще два года – в Гёттингене. Затем – в Лейпциге, Берлине и Потсдаме. После чего для усовершенствования военных знаний, в частности артиллерии и фортификации, Милорадович отправился в Страсбург и Мец… …несмотря на обилие престижных университетов, слушателем которых считался Михаил Андреевич, его образование было поверхностным. Он не только нигде не прошел полного курса, но даже и не усвоил серьезно иностранных языков»137

Ворох проступков разного рода, которые он натворил в Сербии «освободителем», с трудом выправлял его старший товарищ, Багратион. При этом, за ним образ беззаветной храбрости, умелого, исполнительного офицера и генерала, безупречного в воинском долге. Вплоть до его героического смертельного ранения на Сенатской площади и трогательных, по солдатской выдержке, прощальных слов и завещаний. Только в сравнении видна колоссальная разница между людьми, один из которых (помимо прочего) организован идеей, а другой просто на своём месте.

Сложные петли императорской политики для подданных, во всяком случае, для некоторых, превращались в силки. У Александра I был сильный ход – заглушить возмущение грузинской аристократии, введя 4 октября 1803 г. грузинское дворянство в число родов российско-княжеских при утверждении седьмой части "Общего российского гербовника". Но произошла эмпирическая «заковыка», столь сладостная сердцу охотника за конкретным фактом и столь неприятная лично князю Багратиону.

Здесь пришли во взаимодействие две весьма разошедшиеся системы. Грузинская – древняя, исконно родовая, при всей её анахроничности, всё-таки существующая на феодальном уровне владения земельными правами относительно своих крестьян. Русская – где представители древней правящей династии Рюриковичей были не только стихийно, но и сознательно сведены в пустое, отстранены случайно возвысившимся захудалым родом Романовых. А уж когда род Романовых, стал родом, только «так называемых Романовых», то просто проживали свой век на «отшибе государственности»:

– «Императрица Екатерина II в шутку часто говорила: «Два человека у меня делают все возможное, чтобы разориться, и никак не могут!» И точно, Л.А. Нарышкин и граф А.С. Строгонов оставили после своей смерти огромное состояние и весьма незначительные долги относительно к имению, долги, которых итог в наше время не почитался бы даже долгом! Никогда я не слыхал, чтобы Л.А.Нарышкин пользовался щедротами государыни, но знаю наверное, что граф А.С. Строгонов не брал никогда ничего, довольствуясь одной царской милостью»138

«Удельные князья, бояре и дворяне 15 и 16 веков, составлявшие в России высшее сословие, никогда не имели других прав и преимуществ, кроме сохранившихся по преданию; не основанных на древних хартиях или кодексах, а укоренившихся на одной давности и привычке. До Екатерины, богатство и спесь боярских родов составляли всю их силу и достоинство! Законы и суды для них не существовали, они теснили низших и маломощных дворян как рабов своих. Временщики которые были их сильнее, в свою очередь не давали им возможности оградить себя от их нападок и притеснений. Суды и начальство покровительствовали тем, кого опасались»139.

«Между помещиками во всей России было много страшных забияк, которые самоуправствовали в своем околотке, как старинные феодальные бароны, и приводили в трепет земскую полицию. Кроме того, были настоящие разбойники, нападавшие на помещичьи дома и на путешественников....

…Таким происшествиям теперь и поверить трудно! Но я уже сказал, что ничего нынешнего никак нельзя сравнивать с тем, что было за полвека и за сорок лет пред сим»140.

Те архаические «дворянско-производственные» отношения, что ещё были простительны Грузии в её уникальном военно-государственном укладе, были уже невозможно реакционны в России. Русская культура многим обязана коренной русской аристократии на всей шкале дееспособности, но, к сожалению, государственное управление они выпустили из рук. (Но, наверняка среди бессознательной реакционной массы помещиков были «лучшие из лучших» аристократы, которые не хотели терять государственной головы. Не так ли?)

На личное сочувствие рассчитывать не приходилось тому, чей дед – племянник царя Вахтанга VI, а сам он правнук царя Иессея, и времени этому не минуло ста лет и всем им ведущим свой тысячелетний род то ли со времён персидского царя Артаксеркса I, то ли израилевого царя-пророка Давида. Древний титул владетельных князей – для России, долго выбиравшейся из раздробленности, был подозрителен.... Здесь он был доведён до полной незначительности; чего нельзя сказать о грузинских князьях, почитавших древнюю княжескую честь. Но Багратион-то – вообще царского дома! Не удельный князь в древнегреческом, гомеровском смысле «когда царь пас и царица пряла», а представитель вчерашнего царствующего рода!

«Российское правительство полагало, что формальное сохранение династического статуса за потомками грузинских царей может создать угрозу реставрации. Превращая их в князей Российской империи… петербургские администраторы полагали тем самым, уравняв принцев царской крови с прочими грузинскими аристократическими родами, ослабить авторитет прежних династий и укрепить власть российского Императора во вновь приобретённых землях»141.

Но здесь накатила ещё одна смысловая волна: Пётр I начинает жаловать титулы, соотносясь с правилами, принятыми в Западной Европе. Появляются, среди прочих, графы и…князья (первый из которых Меньшиков). Но это новое дворянство и новые князья совершенно другое дело! оно интересует царя и императора только как «служивое» лично ему. Чтобы отличать «новых» полезных от «старых» малогодных, для жалованного князя и даже графа вводится новое титулование «светлейший». Оно есть новый императорский «знак качества». Но такая система противоречит самому смыслу феодального рода по древности и знатности происхождения…. Короче, вливание нового вина в старые мехи, смешение древнего родового и нового служивого дворянства породило неразбериху… Было ли это непонятно глупым людям прошлого? Отнюдь:

– «Но благоверный же Государь Император Петр Великий со всем привел их в затмение своею табелью о рангах. Открыл он путь чрез службу военную и гражданскую всем, к приобретению дворянскаго титла, и древнее дворянство, так сказать, затоптал в грязь. Ныне Всемилостивейше Царствующая Наша Мать, утвердила прежние Указы высочайшим о дворянстве положением, которое было всех степенных наших востревожило, ибо древние роды поставлены в дворянской книге ниже всех. Но слух носится, что в дополнение вскоре издан будет Указ, и тем родам, которые дворянское свое происхождение докажут за 200 или 300 лет, приложится титло Маркиза или другое знатное, и они пред другими родами будут иметь некоторую отличность. По сей причине милостивейший государь! труд мой должен весьма быть приятен всему древнему благородному обществу; но всяк имеет своих злодеев.

В Москве завернулся я в компанию молодых господчиков и предложил им мой труд, дабы благосклонностию их возвратить хотя истраченную бумагу и чернилы; но вместо благоприятства попал в посмеяние, и с горя оставив столичный сей град, вдался пути до Питера, где, известно, гораздо больше просвещения. Сказав сие поклонился мне об руку и вытянувшись прямо, стоял передомною с величайшим благоговением. Я понял его мысль, вынул из кошелька ….. и дав ему советовал, что приехав в Петербург, он продал бы бумагу свою на вес разнощикам для обвертки; ибо мнимое Маркизство скружить может многим голову, и он причиною будет возрождению изстребленнаго в России зла, хвастовства древния породы.»142 .

«Путешествие из Петербурга в Москву» опубликовано в 1790-м году и Багратион вполне мог его почитать и посмеяться над своим положением. Удивляться, что Сенат утвердил было Радищеву смертную казнь? На этом примере заметим, что «древним глупцам» предстояло ещё долго находиться в исторических обстоятельствах и принимать их во внимание – понимая, но не имея возможности превозмочь.

Суворов, а после и Кутузов обращаются к Багратиону: «Ваше сиятельство». Сам же он настолько вне какой-либо гордыни, что мог бы присоединиться к Суворову, который говорил: «Титлы мне не для меня, но для публики потребны». И лишь один раз, когда это коснулось дела – ускользнувшей от него возможности стратегического планирования, один стон, одно слово вырывается из-под его пера – вот это самое «князь» в письме Растопчину. Ведь Кутузову он пожалован с титулованием «светлейший» (!), что по новой системе почётней его родового, подлинного «сиятельства». Для него это неважно, но пока существуют «анкеты» и тому подобные моменты… Он-то понимает, что Кутузов никак не может обойти его хоть в этом – невозможно! Но в России бывают и не такие чудеса....

Кстати, Багратионам титул превосходящий остальных родовых князей был с тем же смысловым нарушением всё-таки (возвращён? утверждён?) в 1865 году, когда члены бывших царских домов («потомки последних царей Грузии и Имеретии») получили титулование Светлейших князей: Грузинских, Имеретинских, Багратион-Имеретинских и Багратионов. Князь Пётр имел-таки право чертыхнуться! (Доказано…)

«А если это любовь?»

Тем более, что были ещё обстоятельства в которых князь Пётр мог иметь виды на свой «соц. статус» и даже в идеальном случае..... И, опять-таки, необходимо предварительное рассуждение.

Главная задача Толстого в «Войне и мире» – наглядное предъявление «механизма социальной машины» с тем, чтобы разобравшись в устройстве, обществу затем овладеть ей ко всеобщему благу. (Сократим слова в цитате для выделения главного смысла):

– «Когда мы говорим, например, что Наполеон приказал войскам идти на войну, мы соединяем… ряд последовательных приказаний, зависевших друг от друга. Наполеон не мог приказать поход на Россию и никогда не приказывал его. Он приказал нынче написать такие-то бумаги в Вену, в Берлин и в Петербург; завтра – такие-то декреты и приказы по армии, флоту и интендантству и т. д., и т. д., – миллионы приказаний, из которых составился ряд приказаний, соответствующих ряду событий, приведших французские войска в Россию….

– Для того, чтобы приказание было… исполнено, надо, чтобы … могло бы быть исполнено. Знать же то, … невозможно не только для наполеоновского похода на Россию, где принимают участие миллионы, но и для самого несложного события ибо … всегда могут встретиться миллионы препятствий. Всякое исполненное … есть всегда одно из огромного … неисполненных. Все невозможные … не бывают исполнены. Только те, которые возможны, связываются в последовательные ряды … и бывают исполнены

– Итак,… какого бы то ни было управления или общего дела… обозначается закон, по которому люди … слагаются всегда между собой … , что, чем непосредственнее люди участвуют …, тем менее они могут приказывать и тем их большее число; и … , чем меньше то прямое участие, … , тем они больше приказывают и тем число их меньше…

Это-то отношение лиц приказывающих к тем, которым они приказывают, и составляет сущность понятия, называемого властью»143.

Толстого, пожалуй, можно даже дополнить в том, что:

– приказывающий со стороны, то есть пришедший к распорядительству не от прежде исполняемого этого дела, не способен отдать правильного приказа

– всякий сейчас человек должен понимать, что он имеет право неисполнения нравственно невозможного и определение такого невозможного – действительного или мнимого, относится только до его собственной совести, что и есть перераспределение власти

С каких-то пор (эпоха т.н. «новейшей истории») освященное «помазание на власть» становится более, чем недостаточным и необходимо обосновать кем-то заявленное право на власть. А тому, кто её заявляет необходимо доказать её правильно. Доказать, а не внушить, навязать, сослаться и тому подобное. Разум должен войти в необходимые социальные взаимные отношения людей и, конечно, в «священную» область личных прав.

Толстой первым делом ставит задачу убрать бессознательное почитание власти, следовательно, он должен её дискредитировать, вывести обывателя из-под слепого преклонения. Это абсолютно правильная задача,… но её реализация, как любая практическая реализация даже хорошей теории неизбежно есть «перегиб одностороннего действия», что надо иметь в уме.

– «Напротив, лучшие генералы, которых я знал, – глупые или рассеянные люди. Лучший Багратион, – сам Наполеон признал это. А сам Бонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле. Не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избави бог, коли он человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, что справедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теорию гениев, потому что они – власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не от них, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура! И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!". Так думал князь Андрей…»144

Эти слова, заведомо несправедливые к Багратиону, но, в значительной степени, и к Наполеону, верны лишь в том, что Бонапарте, действительно, в определённый момент службы (преимущественно общественного содержания) безвозвратно поддался эгоизму удовлетворения в тщеславии (совершенно личного). (Кстати, самому Толстому настолько очевидна несообразность навязанного упрёка Багратиону в «глупости», что, даже крайне нуждаясь в чём-то подобном для своей идеи, он вводит «рассеянность» как пристойную оправдательную замену).

Как раз всё это видно в поступках Наполеона (если представлять более-менее целостный образ), и при всех талантах и заслугах в этом грехе ему не оправдаться. Толстой решает предельно сложную задачу: научить человека выбираться из «бессознательной социальной машины», чтобы овладеть её управлением. Всё дело в этом. Не машины плохи: они неизбежны ибо неизбежна общинность человека. Но не стадо место его ныне, а оркестр, где каждый способен разумно вести партию своего инструмента, который симфоничен остальным.

Нет никаких сомнений, Багратион для Толстого – наисильнейшая позитивная действительная фигура, так как Кутузов прибережён им для выхода в метафизику. И этого-то ферзя он… жертвует (!), возводя напраслину, чтобы шаховать короля «чёрных». Снова очевидно, что «Война и мир» отнюдь не «роман» с историческими персонажами, задача книги сугубо этико-философская.

Судите сами, насколько одновременно прав и не прав Тургенев: «Роман Толстого плох не потому, что он тоже заразился «рассудительством», этой беды ему бояться нечего; он плох потому, что автор ничего не изучил, ничего не знает и под именами Кутузова и Багратиона выводит нам каких-то рабски списанных современных генеральчиков». Он заметил приём, но не понял его значения.

Итак, примем, что читатель должен всегда сам позаботиться о подлинности вводимых данных, иначе он потеряет основания к размышлению. Только вот перепроверить действительность, как это ни удивительно, способен не каждый. Теперь – не каждый, так как проверяющий должен быть, как минимум, «нормально чувствующим» человеком. А норма в последнее время стала активно «толерантно» прессоваться в необязательность.

Например, взять пробу ощущений: воспринимать ли опереттой внезапный брак генерал-майора давно прошедших времён? А ведь именно так современный обыватель ознакомливается с этой альковной историей. К тому же, уровень действующих лиц! Если при дворе Екатерины II и пошучивали иногда в тяжеловесно-прусском стиле, но шутовской свадьбы и то с бывшим прапорщиком, как при Анне Иоанновне, не повторяли. Всё было всерьёз и свадьбы Павел I устраивал не в случайности.

Приписываемая французскому королю Людовику XIV знаменитая фраза, если и была произнесена, то отнюдь не заявлением, а объяснением: «Государство – это я, потому что я – король!». Павел I гораздо «абсолютичней», он утверждает без обиняков: «Каждый человек имеет значение, поскольку я с ним говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю».

Обычно принятые водевильные причины для этой свадьбы одна лучше другой: то заботливый монарх соединяет сердца страстного генерала и юной легкомысленной кокетки, то срочная необходимость пристроить девушку (ну, вы понимаете…).

Но если взять произошедшее в содержательном смыле: к «светско-общественному напряжению» между «старыми боярами» и «новыми служивыми дворянами». добавились и «псевдо-Романовы». То есть, внедрившаяся на русский престол Гольштейн-Готторпская династии озаботилась как-то пристроить предыдущих выскочек Петровской эпохи. Легенда (в полном смысле слова) «родового» проихождения 18-летней графини Екатерины Скавронской столь же темна, как и её происхождение «чисто физическое» (не исключено, внебрачная дочь князя Потёмкина). Но как сама курляндская крестьянка Марта Скавронская попала в постель Петра I чередой промежуточных любовников, так и весь последущий уклад дворцовой жизни, заданный теперь ею в «чине» государыни Екатерины I, не отличался добропорядочностью «по женской линии». Разумеется, Багратион никак не мог предполагать обрести в этом круге, собственно, жену приемлимую по его характеру. Однако, для Павла I сбить коктейль из дворянства аристократично-архетипического Багратиона и почти «намедни» жалованного дворянства роду Скавронской от Петра I, могло составлять идею упражнения в «умиротворении» рассогласований высшего дворянства..

После утраты самого почившего героя – генералиссимуса Суворова, главный итог его Итальянского и Швейцарского походов – утвердившаяся репутация князя Багратиона как перспективного полководца: «Князя Багратиона, яко отличнейшего генерала и достойного высших степеней, наиболее долг имею подвергнуть в Высочайшее благоволение».

 Едва он вернулся, приглядевшись к нему ещё раз в гатчинских манёврах, император Павел I, в этом же 1800 году, самовольно и единовременно учинил венчание Багратиона, как громом поразив и его самого и объявленную невесту. Возразить не было ни малейшей возможности. Ничто здесь не противоречит предположению, что Павел имеет виды на Багратиона, причём, одновременно обезопашивая его и благодетельствуя «безсостоятельного» генерала на жалованьи, огромным приданым жены. В конце концов, после Екатерины пришла эпоха экономии: кажется, Суворов был последним военным профессионалом высшего уровня, кто из самой службы приумножил состояние из «наградных». Как бы то ни было, при всей неприятности таких событий, 35-летний Багратион мог надеяться на приближение к цели. Но… всё рухнуло.

– «Тридцать четыре часа сряду (с трех часов пополудни, 26 числа, до двенадцати часов ночи на другой день) продолжалась беспрерывно стрельба из пушек и из ружей, в самую ужасную погоду! Снег падал хлопьями на распустившуюся землю; грязь была по колени. Раненые вязли в этой смеси грязи со снегом, и умирали от холода. Конница едва могла на рысях ходить в атаку. Орудия погружались по оси в землю, и упряжные лошади издыхали от изнеможения, в жару действия. Без огней, без пищи воины должны были проводить по нескольку часов жалкого отдыха, после кровопролитной резни холодным оружием, и утомленные снова шли в бой»145.

То есть, семь лет спустя, в этой самой жестокой битве русско-прусско-французской войны при Прейсиш-Эйлау 7 февраля 1807 года, какие слова Вы бы шептали или думали, ведя передовую цепь 4-й пехотной дивизии в штыковую атаку, если тот, кто отдал Вам этот приказ – главнокомандующий русской армией Беннигсен – один из заговорщиков (пятидесяти четырёх лет! не поздно бы?) и прямых убийц императора Павла? Впрочем, «Знавшие хорошо Беннигсена, утверждали, что он был человек чрезвычайно тонкого ума и вкрадчивый, когда ему было это нужно, и питал в душе непомерное честолюбие»146.

Багратион, занимай он то место, перспектива которого маячилась при Павле, уже тогда мог «отбрить» Наполеона (если бы это ещё надобилось). Отчётливо заметно по его оговоркам, что он приучился не поддаваться французскому «афтершокс»-революционному напору: «Я люблю страстно драться с французами: молодцы! Даром не уступят – а побьешь их, так есть чему и порадоваться».

Бессмысленно обсуждать то, что невозможно проверить. В атлетическом спорте любая опытная зрелость понимает опасность юного соперника, учитывая его более преимущественную сторону в возрастном нарастании мощи. Поэтому оценки действий Наполеона гораздо более старшими Суворовым и Кутузовым порой откровенно эмоциональны, и эти профессиональные оценки – превосходной степени. Багратион, лишь немногим старше Наполеона; воспринимает его, как сверстник, прагматично, только условием задачи. Ход событий не дал сравнить их в искусстве стратегии войны.       Обнаруженный документ с планом кампании 1812 года, представленный Багратионом Александру 1 не имеет даже даты от небрежения канцелярии его императорского величества к полководцу первого разряда; возможно, что и сохранился план случайно. Действительно, Александру он совсем не подходил, где главное в инициативном перехватывании Наполеона на территории Польши, что одно только лишала его – как там Наполеон говорил Балашеву?       – «До сих пор у меня 80 000 поляков, с каждым днём число их увеличивается и я сформирую их до 200 000 человек. Боже мой! Что за народ поляки; какой энтузиазм одушевляет их; уверяю вас, они бешеные; они сражаются, как львы....». Нет, решительные действия выше понимания Александра. Да и вообще, он с трудом воспринимал доводы здравого смысла: упрямо зачёл Багратиону в «неполный результат» необходимость отвода войск на левобережье Дуная в турецкой кампании 1809 года; позже князь также не дал сбить себя с толку, сохранив в 1812-м году 2ю Западную армию, несмотря на прямые приказания пытавшегося предводить императора-неудачника, которые поставили бы её под уничтожающий удар.

Багратион, ведущий в бой наступательную цепь, ещё не знает, что потеряны не семь, и не двенадцать лет – потеряна жизнь, так как сумасбродный в способах достижения цели, Павел, государственные соображения всё-таки системно «имел поверхностью» над собой; после него мужская линия династии явно впадает в субъективное само(не)державие, ведя страну всё далее в кризис. Увы! по условиям происхождения и воспитания, его психика была подорвана царственно-житейскими неурядицами.

«Воцарение нового императора вселило ужас во все сердца. Одаренный всем, что нужно для того, чтобы быть великим государем и одним из самых обаятельных людей своей империи, он достиг лишь того, что возбуждал страх и отдалял от себя. У Павла была пылкая душа. Вследствие невозможности действовать, его характер, вспыльчивый от природы, ожесточился. Он сделался подозрителен, суров и требователен до мелочей. Он уединился, проводил при дворе не более двух или трех месяцев в зиму, а все остальное время рассеивался от скуки, снедавшей его, в Гатчине, формированием батальонов, которые он дисциплинировал по прусской системе. И эту невыносимую дисциплину он ввел не только среди своих солдат, но и среди сановников своего малого двора. Опоздание на одну минуту наказывалось военным арестом.

Следствием этих странностей было то, что его избегали настолько, насколько могли. Но тогда были еще слишком счастливы, так как отделывались лишь вспышками и арестами, а теперь уже дело шло о состоянии, ссылке и даже жизни»147.