Система философии. Том 3. Эстетика чистого чувства

3. Проблема эстетического основоположения

Существуют ли, однако, такие понятия и основоположения или хотя бы такие идеи для рассматриваемой эстетики?

Можно было бы попытаться ответить на этот вопрос указанием на приводимые эстетические основные понятия, на понятия прекрасного и возвышенного. Однако этот ответ был бы лишь повторением вопроса в новом, возможно, более выпуклом выражении. Ведь именно в этом и состоит вопрос, существует ли прекрасное, возвышенное в таком смысле, чтобы благодаря этому эстетическая проблема обосновывалась в своей своеобразности. Возможно, правы те, кто отождествляет прекрасное с истинным и подчиняет возвышенное либо в форме величия истинному, либо соотносит и подчиняет его нравственному. Но тогда исчезла бы возможность усмотреть в этих понятиях собственные эстетические основоположения. Оставалось бы по-прежнему, что проблему эстетики поднимают, но для ее методической обработки в этих понятиях отнюдь еще не открыли доступа. Какие же другие понятия могли бы здесь быть? При рассмотрении таких понятий всегда оказывалось бы лишь, что они являются видоизменениями тех известных основных понятий и их видовых понятий.

Сомнения усиливаются еще с другой стороны. Если отвлечься от методов познания, то прежде всего проблема объекта – это то, в чем объединяются все вопросы логики. Объект – это цель, содержание всего познания. Без него оно осталось бы без содержания. Это относится и к этике. Мы только что представили себе, что именно сам человек является тем, о ком идет речь во всех вопросах чистой воли. Нигде, как в этике, так и в логике, объект не может отсутствовать как содержание, которое делает познание познанием, волю – волей; причем именно чистым познанием и чистой волей. Без объекта нет чистоты.

Опасным является выражение, что объект непосредственно дан. Он никогда не дан для познания. Он должен для него, в нем всегда сначала быть произведен; сама его данность должна быть произведена. Так требует чистота; и так она доводит до методической истины. Объект всегда должен быть чистым объектом. Однако чистое познание не лишено чистого объекта, в котором оно нуждается. И аналогичным образом это относится и к чистому объекту чистой воли. Задача, которую всегда образует, содержит и выполняет идея человека, осуществляет этот чистый объект воли. И чистота нравственного объекта требует его методической независимости от объекта познания.

Можно ли, однако, для требуемой систематической эстетики изолировать такой чистый объект? Существует ли собственный, отдельный объект, который мог бы быть произведен как чистый объект, как этого должно требовать эстетическая проблема, из соответствующего основоположения?

Можно было бы предположить, что в произведении искусства этот объект проявляется. Однако и с этим ответом вопрос лишь повторился бы; и он стал бы только еще более настойчивым и очевидным. Оставался бы не только вопрос, является ли произведение искусства особым предметным продуктом эстетической проблемы, а не, скажем, природным продуктом человеческого побуждения или разновидностью его нравственного смысла: своеобразие, которое образует произведение искусства как особый объект, оставалось бы по-прежнему сомнительным.

Сомнение усиливается до еще большей остроты, когда взгляд направляется от искусства на произведение искусства. Ведь в своей действительности оно должно сначала быть объектом природы, и так же мыслиться и оцениваться как объект познания. Природа – это и мрамор, и холст. И угломера, и света, и цвета требует как пластическое, так и живописное изображение. Что же тогда отличает художественное творение от природного объекта, на котором и в котором оно само должно осуществляться и выполняться?

В произведении искусства есть дух и душа, которых в мраморе в этом смысле нет. В произведении искусства есть не только дух, который проявляется и в познании мрамора, но и душа, то есть своеобразная связь мыслей, направленных не на природу, а на нравственность. Но и этим сомнительность эстетического своеобразия произведения искусства еще более усиливается.

Эстетический объект не только растворяется в природном объекте познания, но одновременно и в объекте нравственности. Едва ли возможно изобразить даже подергивание мышцы без того, чтобы при этом не проявилась нравственная иннервация. И так обстоит дело в живописи, поэзии, музыке.

4. Предпосылки произведения искусства

Если бы различие между духом и душой не имело никакого иного значения, оно должно было бы сохраниться уже ради самого этого различия. И все же именно это различие делает дальнейшее разграничение между эстетикой и этикой особенно сложным. Вся своеобразие произведения искусства, как оно проявляется в его отделении от природного объекта и подготовляется в его душевном содержании, кажется, закрепляется здесь, отсекая новую эстетическую особенность. Таким образом, этика, даже более чем логика, методологически отвергает третье систематическое звено. Собственное обоснование должно отсутствовать, потому что отсутствует собственный предмет.

Теперь следует задуматься и о следующем усложнении этой трудности. Дело не только в том, что произведение искусства, с одной стороны, является природным объектом, а с другой – нравственным объектом, так что лишь его эстетическая особенность оказывается под вопросом по сравнению с этими двумя видами объектов, но вопрос стоит так: произведение искусства не только фактически связано с этими двумя видами объектов, но и методологически остается обусловленным ими. Произведение искусства непременно должно быть, во-первых, объектом природы и как таковой – объектом познания природы. И, во-вторых, наряду с первым условием и во внутренней связи с ним, оно должно быть объектом нравственности и становиться порождаемым как чистый объект нравственного познания. Эти два условия остаются незыблемыми основополагающими условиями произведения искусства и художественного творчества.

Таким образом, отсюда усугубляется вопрос о своеобразии эстетического объекта. Как может быть обоснована эстетическая особенность произведения искусства, если оно остается обусловленным логическим и этическим видами? Как на природном объекте, который одновременно должен быть и нравственным объектом, может возникнуть еще и эстетический объект, причем в самостоятельном своеобразии?

Эта особенность не может быть установлена за счет того, что предпосылки природы и нравственности оказываются вне произведения искусства, как подготовительные этапы и средства. Предпосылки, скорее, являются постоянными условиями, своего рода составными частями произведения искусства. Лишь в методологическом смысле они выступают как предпосылки, а именно для эстетического завершения; но они остаются неизмеримыми для каждого шага и каждой ступени на пути создания произведения искусства вплоть до последнего штриха, которым завершается его совершенство. И все же они остаются лишь предпосылками: как разрешается эта великая загадка? Все трудности, заключенные в эстетической проблеме, содержатся в этом вопросе.

Проблема обоснования становится еще сложнее, если рассматривать проблему объекта не в произведении искусства, а в природе – будь то прекрасная или возвышенная природа. Это различие ничего не меняет в сути дела. Неужели лишь математическая правильность ее линий, восхищение которой мы истолковываем как эстетическое удовольствие? Но откуда взять обоснование, чтобы утвердить своеобразие эстетической проблемы в природе? Или, может быть, это лишь простота и тихий покой, либо ужасающая мощь потрясающих явлений, которые мы отчасти воспринимаем как прекрасное, отчасти как возвышенное в природе? Но откуда взять основания, с помощью которых можно было бы методологически разграничить прекрасное и покой, возвышенное и потрясающее величие в природе?

Чем очевиднее становится, что природа, как и произведение искусства, заключает в себе те два основных вида – природы познания и нравственности, и причем должна постоянно удерживать их для новой проблемы, тем сложнее оказывается сама эта проблема. Природа не может освободиться ни от нравственности, ни от познания, чтобы стать прекрасной или возвышенной природой: но какое же обоснование может встать рядом с этими двумя видами оснований, как оно и должно, и притом не быть просто новым названием, а действительно новым обоснованием? Таким образом, природа, возможно, еще более усугубляет это сомнение, чем произведение искусства.

Особенно ясно это проявляется в нравственности. В произведении искусства она представляет собой меньшую загадку, ведь в нем всегда, прямо или косвенно, изображается человек. Природа же простирается за пределы человека и его сферы. И все же она раскрывает нравственность, которую скрывает. Как разрешается это противоречие? Сомнение относительно эстетического своеобразия достигает здесь высшей степени. Откуда должно прийти обоснование, чтобы снять это противоречие?

Но именно здесь, возможно, находится перепутье, и правильный выход может быть найден. Ведь сама природа не может нести в себе нравственность, так же как планеты не знают об эллипсе, по которому движутся их орбиты. Следовательно, возможно, это вовсе не нравственность, которую мы вкладываем в нее. Мы не вкладываем в природу математическую закономерность – она сама является основой, с помощью которой мы порождаем познание природы. Нравственность же – это проблема человека, проблема о человеке, а не о природе. Таким образом, сама природа выявляет эстетическую проблему. Ибо становится ясно, что это иллюзия – будто мы вычитываем простоту и покой, как назидание и потрясение, из природы. Здесь не может действовать обоснование этики; что же тогда это?

Таким образом, проблема природы даже в большей степени, чем проблема произведения искусства, приводит нас к эстетической проблеме, но также, в отличие от произведения искусства, более ясно указывает на ее обоснование. А с обоснованием готовится и решение. Начинает проясняться, что дело обстоит вовсе не так, будто эстетическая проблема является скорее лишь этической, а наоборот: в этической проблеме скорее содержится и скрывается эстетическая.

И теперь остается только один главный вопрос: как найти обоснование для нового своеобразия? Но и здесь природа, как прекрасная природа, указывает верный путь. В ней самой основа содержаться не может. Следовательно, обоснование нельзя извлечь из ее трактовки. И уж тем более не из нравственности, ведь она ошибочно вкладывается в природу.

Теперь, однако, возникает новая трудность. Откуда можно взять обоснование, если не из познания и не из нравственности? Какое еще аналогичное познанию образование может существовать, может быть мыслимо для эстетической проблемы? Понятие обоснования кажется несостоятельным перед этой проблемой, потому что аналогия с познанием и нравственностью грозит стать несостоятельной. Оба должны сохраниться в новом. Но как можно помыслить их аналогию в новом, как новое, и придумать для этого обоснование? Вопрос снова возвращается к объекту.

5. Категория сознания

Тем не менее мы не останавливаемся на объекте. Ведь он никогда не может быть данным, а всегда лишь чисто порождаемым. Следовательно, объект всегда обусловлен чистым способом порождения. Хотя, конечно, методологические средства чистого способа порождения должны содержаться в понятиях и принципах, которые у Канта объединены в высшем принципе всех синтетических суждений, с другой стороны, он использовал для этого высшего принципа и общее выражение, являющееся отличительным признаком всей новой философии, а именно единство сознания. Никогда нельзя упускать из виду, что двойственность этих формулировок высшего принципа – как единство опыта и как единство сознания – является источником всех тех трудностей, на которых споткнулись романтики. Лишь единство опыта составляет методологическое ядро и содержание высшего принципа. Сознание отклоняется либо в психологическую иллюстрацию, либо в так называемую метафизику, к которой возносится рациональная психология. То, что именно единство сознания придает принципу сознания у Лейбница и особенно у Канта методологическое значение, эта принципиальная значимость единства отступает перед чудодейственной силой, которая в сознании делается основой всего сущего.

Несмотря на все эти актуальные и исторические сомнения, за сознанием сохраняется его систематическое значение уже из-за проблемы единства в нем. Логика чистого познания признала сознание как категорию, правда, как одну из методологических категорий, которые должны быть в силе в ходе исследования. Поэтому категория сознания соотносится с категорией возможности. Мы стоим здесь перед вопросом систематического исследования. Все ранее рассмотренные вопросы об эстетической проблеме, в частности об эстетическом объекте, являются вопросами о возможности эстетического сознания, объекта для эстетического сознания.

Поначалу, конечно, может сложиться мнение, что наши сомнения этим не разрешаются, а лишь повторяются в самом сознании. Именно возможность такого особого сознания ставится под сомнение произведением искусства, поскольку оно должно основываться на двух условиях – познания и нравственности. Если сознание в своем методологическом значении как единство сознания означает лишь чистый способ порождения чистого объекта, то кажется непостижимым, как рядом с познанием и нравственностью может существовать еще один равнозначный чистый способ порождения, тем более если произведение искусства, для которого он ищется, остается обусловленным первыми двумя способами порождения. Как можно предпринять попытку помыслить третий чистый способ порождения в качестве обоснования?

Однако из этого затруднения нас, возможно, выведет различение, которое только что было подчеркнуто между сознанием и единством сознания. Логика чистого познания уже указывала на то, что использование этого основного понятия у Канта было слишком односторонне ограничено, поскольку оно формирует лишь единство синтетических принципов. Поэтому единство сознания должно стать новым принципом систематической психологии.

Тем не менее единство остается регулирующим принципом любого способа познания. И именно потому, что идеи, несомненно, должны быть поставлены рядом с принципами и подчинены единству сознания, уже отсюда ясно видно, что идеи не только принадлежат единству сознания, но и сами должны осуществлять единство в своих проблемах. И если это верно для всех идей, то особенно для целевой идеи нравственного сознания, чистой воли, его обоснований и его порождений.

Теперь возникает вопрос: может ли сознание в этом своем объединяющем значении для соответствующей проблемы проявить силу и в эстетической проблеме? Теперь мы откладываем вопросы об эстетическом объекте и направляем вопрос о возможности эстетического сознания на вопрос о единстве такого сознания; о единстве, которое может осуществиться в нем. Здесь, кажется, намечается возврат к субъективным процессам и отношениям сознания. Но эта видимость не должна отвлекать нас от нашего продвижения, ведь единство всегда сохраняет отношение к объекту; следовательно, эта кажущаяся субъективная трактовка не может лишить нас руководства со стороны объекта.

Учтем также, что в эстетической проблеме объект имеет не только ценностное значение обладания, права и твердой опоры; что в произведении искусства он, скорее, означает авторитетное препятствие, которое обычно связано с образцом. Такого рода объективность всегда противостояла признанию эстетики; она и сейчас остается одним из сильнейших контраргументов против возможности эстетической закономерности. Достаточно оснований, чтобы мы использовали сознание не только в его объективации, но и попытались выявить и закрепить его субъективное значение для объединения, которое может осуществляться в самом сознании при искомом виде.

Ограничение объективности как, возможно, единственного ценностного значения эстетического сознания, в сущности, уже произошло в утверждении, которое составляет краеугольный камень в обосновании эстетики у Канта: «Невозможно никакое объективное принципа вкуса». Когда Шиллер, поддержанный в этом особенно Кёрнером, начал постигать решающий смысл этого утверждения, он был завоеван Кантом; он был освобожден от сомнений, которые мучили его относительно гармонического характера художественного творчества в рамках единства культурного творчества. Тогда окончательно был устранен пенализм, до того угрожавший эстетике. Вся шаблонность в эстетических законах и предписаниях, вся вера в авторитет непреодолимой нормативной мастерской величайших гениев и в канон их произведений, весь этот мифологический предрассудок об эстетических мистериях был устранен из инвентаря эстетики, из ее основания.

Но значит ли это, что на их место должны прийти произвол, случай и внушение? Тогда сознание утратит то единство, которое должно оставаться ведущим принципом в нем. Тогда эстетическая проблема станет несостоятельной, ибо тогда эстетическая закономерность, закономерность эстетического сознания, исчезнет. Лишь от объективности в произведении искусства и авторитета художника следует отвлечь интерес. Ведь эта объективность раскрывается как лишь утонченная субъективность, поскольку в объекте произведения искусства, скорее, заключена субъективность гения, придающая порождающему сознанию объективное значение.

6. Чистота эстетического сознания

Попытаемся рассматривать сознание и его единство не только в отношении к создаваемому объекту, но и в отношении к самому себе. Что это означает? Это означает поведение сознания внутри самого себя, в его процессах и способах деятельности, в которых для рассматриваемой проблемы должно осуществляться единство сознания. Это поведение сознания в его деятельностях и есть искомое отношение сознания к самому себе. Такое поведение, конечно, должно предполагаться и в познании, и не в меньшей степени – в воле. Чистота не могла бы осуществиться ни в познании, ни в воле, если бы не через это поведение определялось всякое отношение к создаваемому объекту. Особенно в случае чистого воли предварительное условие поведения становится очевидным. Ибо воле дается материал познания; она должна вступить с ним в отношение, и в этом сначала развертывается ее собственное поведение, которое затем снаряжается аффектом.

Определение каждой систематической ступени сознания всегда требует выявления поведения при создании соответствующей ступени единства сознания. Не может быть никакого сомнения в том, что взгляд на создаваемый объект ни на одной ступени не может быть упущен в характеристике чистого вида сознания. Однако точно так же чистота требует, чтобы поведение самого сознания получило точное выражение и оценку. Без этого чистота создания вообще не могла бы начаться.

Одно предположение, конечно, при этом различии между поведением и созданием не должно упускаться из виду и ни в коем случае не должно ослабляться: поведение всегда должно принимать и сохранять методологический тип обоснования. Тем самым, по крайней мере, обеспечивается, что отношение к создаваемому объекту остается неутрачиваемым. Теперь же важно провести методологическую основную мысль, что всякая систематическая закономерность есть и может быть ничем иным, как обоснованием. Предрассудки – как положительные, касающиеся нерушимых законов в исторических шедеврах, так и отрицательные, касающиеся художественного всемогущества индивидуального произвола, – все они со всеми своими многообразными вариациями устареют лишь тогда, когда основная мысль всей платонически-критической философии станет общим достоянием научного познания: что все законы суть лишь обоснования, могут быть лишь обоснованиями. Это положение есть основной принцип всякой идеалистической методологии, а потому и всякого истинного идеализма и рационализма. Обоснование есть критерий разума.

Таким образом, теперь возникает вопрос: может ли поведение сознания, как единство его процессов, значимых для эстетической проблемы, быть доказано как обоснование? По этому критерию становится видно и отличие этого критического способа рассмотрения от так называемой психологии. Здесь речь идет не об описании и освещении, и как бы ни называть весь этот анализ; не на них направлено внимание, и не на единство, которое могло бы быть установлено в этом многообразии процессов, а на особую область сознания, на его единство, на создание закономерности, которая выделяет эту особую область. Психология, собственно, всегда имела бы дело с единством всего сознания; здесь же речь идет об эстетическом единстве сознания, о единстве сознания в направлении на эстетическую проблему: в соответствии с обоснованием эстетического поведения сознания.

Таким образом, важно вот что: может ли обоснование быть применено с методологической точностью к эстетической проблеме, к поведению сознания ради эстетического единства сознания. Обоснование есть критерий. И если перед лицом всякой авторитетной объективности следует отважиться на попытку с кажущимся субъективным поведением сознания, то эта точка зрения должна быть применима как обоснование. Никакие иные предпосылки не должны отвлекать нас от трезвой строгости этой методологии.

Не помогло бы, если бы против объективности прекрасного объекта поставили субъективность поведения при возвышенной природе. Не помогло бы также, если бы ссылались на наивный или сентиментальный образ мышления художественного сознания, или на комический, или трагический вид в поведении сознания. Во всех этих определениях эстетическая проблема всегда уже предполагается в своем решении, так что она становится делимой. Такого рода субъективное поведение не может служить обоснованием; оно предвосхищает материальное решение проблемы, возможность которой оно должно обосновывать. Методология обоснования требует совершенно иного способа определения сознания в его поведении, значимом для эстетической проблемы, для эстетической закономерности.

Сомнение в применимости обоснования к поведению сознания основывается не только на сомнении в применении обоснования к понятию субъективного процесса. Поначалу, конечно, это сомнение кажется главным основанием. Как можно применять методологию обоснования иначе, чем к созданию объекта? Как можно применять ее к созданию поведения сознания, следовательно, к созданию кажущегося чисто субъективного поведения? Что должно при этом получиться? Вернее, что должно при этом быть создано? Что иным может быть, кроме самого субъективного поведения, если объект при этом должен отступить?

Однако этот ответ, этот дальнейший вопрос есть отклонение. Что должно быть создано? На это следует строго ответить: закономерность эстетического сознания. Скажут: но она и есть само обоснование, как закономерность всегда может быть лишь обоснованием. Тем самым мы снова находим верный путь. Если поведение сознания может быть доказано как закономерность эстетического сознания, тем самым доказывается применимость обоснования к поведению сознания. Тем самым закономерность эстетического сознания доказывается как содержание обоснования, и тем самым как содержания произведений искусства, так и традиционные так называемые эстетические понятия перестают считаться единственным создаваемым содержанием обоснования. Речь идет о закономерности. Только она есть подлинное содержание. Все прочие содержания относительны и вторичны; они не являются непосредственными продуктами обоснования. Только в субъективном поведении сознания метод обоснования доказывает свою состоятельность, если закономерность эстетического сознания есть его чистое создание, его единственное содержание.

Теперь же возникает другой большой вопрос: может ли эстетическая закономерность быть обоснована в такой кажущейся субъективности поведения? Из логики мы знаем, что чистая закономерность формулируется лишь в чистых категориях. Однако эти чистые понятия и виды суждений объективируются в связях и отдельных явлениях природных тел. Аналогичным образом осуществляется эта необходимая объективизация нравственных законов в нравственных установлениях истории народов. Здесь же мы не должны думать об объективациях, которыми эстетическая проблема может овладеть в произведениях искусства, а исключительно и единственно о поведении сознания в рассматриваемом случае.

Это предположение кажется противоречащим всей прочей методологии закономерности. Как может укрепиться мысль, что эстетическая закономерность должна объективироваться в чистых основных формах, если она может быть положена в основу лишь в субъективности поведения? Но если искомая эстетическая закономерность не могла бы быть сформулирована в таких чистых формах, то ее значение как закона было бы уничтожено. И все же этот возврат к поведению оказался необходимым. Иначе призраки объективных законов вкуса окажутся непреодолимыми. Это – великая альтернатива. Если мы останемся на следе основных форм, мы попадем в Сциллу авторитетных предписаний. Если же мы ступим на наклонную плоскость субъективного поведения, нам будет угрожать Харибда утраты характера закономерности и, следовательно, уничтожения проблемы эстетической закономерности внутренним противоречием этой закономерности. Закономерность должна быть направлена на законы. Без объективации в законах никакая эстетическая закономерность не может осуществиться.