Система философии. Том 3. Эстетика чистого чувства

Там, где искусство оживает, там пробуждается любовь к человеку. И там, где боги лишаются изображения, там открываются новые шлюзы для потока человеколюбия, ибо человек возвышается не менее, чем через пластическую природу. Здесь пролегают границы между изобразительным искусством и особенно музыкой. Но прежде всего здесь же разграничиваются изобразительное искусство и поэзия.

Именно человеческая природа, преимущественно в своем душевном складе, становится проблемой и должна быть возвышена. Воодушевление этой, так сказать, душевной природы в человеке, вернее, чувственной природы его душевного существа, прорывается не только в лирике, где возвышение еще может оставаться сомнительным, но и в драме, где человек становится Прометеем. И все же это остается чувственной природой человека, желающей творить людей. Любовь к человеку и здесь – изначальная созидающая сила. Боги должны стать для нее служебным материалом.

Человек – первообраз искусства. Любовь к человеку – первочувство художественного творчества, как и художественного наслаждения. В этом первообразе все направления сознания приходят в напряжение – и познание, и воля. И из этого напряжения рождается новый способ творения – чистое чувство.

Мы увидим, как из этого напряжения возникает различие между видами искусства. Изобразительное искусство возникает непосредственно из направления познания и природы; поэзия и музыка, напротив, рождаются преимущественно из силы напряжения воли. Поэтому изобразительное искусство одухотворяет тело человека через дух нравственности, тогда как поэзия и музыка ищут плоть для дыхания души, которым они дышат.

Об этом речь пойдет дальше. Сейчас мы обратимся к прообразу изобразительного искусства, который поэтому более нагляден для понимания чувства как любви, хотя поэзия и музыка кажутся более предпочтительными, оставаясь при этом проблематичными для воплощения души. Ибо это воплощение может произойти только в человеке, но не как человек. В человеке душа всегда рискует остаться чем-то единичным; сам же человек должен быть представлен как совокупность всех черт своего существа. Так требует любовь к человеку, которая не может допустить никакого ограничения, никакого исключения в какой-либо стороне человеческого.

Эта всеобщность человеческого существа отсутствует в поэзии и музыке, это всеобщее одушевление каждого мускула и каждой конечности. Вся душа заключена во всем теле; целиком – в каждой его части. Таким образом, пластическая всеобщность ведет к совершенству любви более непосредственно.

Так же пластическая любовь узнаваема как чувство, как в поэзии и музыке, но одновременно она более явно проявляется как творение. Ибо там чувственная природа всегда остается душевной – раскрытием души через чувственные силы души. Чувственность ограничена душой. Пластическая же всеобщность охватывает в образе человеческого тела всю чувственность, всю природу человека и приводит ее к творению.

Конечно, в первоистоке – любовь к человеку, а значит, чувство, но это чувство здесь проявляется более непосредственно как творение, потому что именно образ человека подлежит созиданию.

Отсюда и видимость большей свободы здесь, чем там, своего рода нейтральность и равнодушие, которые кажутся противоположными любви. Однако это скорее благородное равновесие в напряжении двух предпосылок, которое умеряет волю, не лишая ее импульсивности, которое оживляет познание в конкретной задаче, не отнимая у него созерцательности и собранности.

Чувство, любовь к человеку остается изначальной силой, но чистое чувство есть творение, а творение становится действительнее в подобии человека, которым является тело его души.

14. Критерий завершенности

Завершенность здесь достигает своего исполнения неудержимее, чем там. Это можно распознать по понятию меры. Греческая пластика не связывала себя каноном Поликлета. Фидий развил свое величие в преизбытке, который обнаруживают так называемые «дочери обмена». Это не преизбыток божественного образа, но возвышение человеческого облика. То, что это так, Микеланджело возвел в истину, и в этом заключается подлинная оригинальность Микеланджело, возвышающаяся над всяким упреком глубочайшего непонимания, – в том, что он через это преизбытие на протяжении тысячелетий соединяется с Фидием. Это не барокко, так же как Фидий не барокко. Это величайшая уникальность оригинальности, которая есть высота подлинной классичности. Если слово о том, что высота искусства одновременно несет в себе переход к барокко, имеет более чем историческую значимость, то здесь оно не только подтверждается, но и исправляется.

Видимость барокко заключается в преизбытке. Однако критерий меры преизбытка лежит в понятии завершенности. Возникает ли преизбыток из стремления к завершенности и является ли он выражением этой завершенности – в этом критерии заключается решение вопроса, удерживается ли классичность или же она перерождается в барокко. Это перерождение должно было бы обнаружиться даже в самом мощном нарастании меры силы и величия, если бы завершенность не была целью, если бы внешние увеличения должны были казаться искажениями. И вновь критерий завершенности человеческой меры остается связанным с порождающим чувством всеобъемлющей любви к человеку.

Определяется ли Эль Греко в своем преизбытке, в котором он, очевидно, стремится следовать путями Микеланджело, своей целью, движим ли своей любовью, направляется ли своим чувством – это предстоит исследовать знатокам искусства; но решение, на основе их искусствоведческого исследования, принадлежит чистой эстетике.

Здесь неизбежно взгляд обращается к Бетховену. Он также известен тем, что напрягает человеческое чувство до преизбытка, и не недостает великих голосов, которые и в нем, в преизбытке его диссонансов, хотят усмотреть переход к барокко. Даже в новейшее время это суждение осмеливается заявлять о себе. Что означает этот преизбыток в природном теле звуков, мы пока не будем рассматривать; не преизбыток в напряжении двух предпосылок, а лишь то, как он реализуется в напряжении порождающего чувства, в любви к человеку, которая возводит душевную силу человека на новую высоту. Кто называет это барокко, тот лишает музыку идеала завершенности. Кто не способен ощутить в этом преизбытке основную меру, тот ограничивает любовь, которая в музыке не меньше, чем в любом другом искусстве, призвана взращивать, управлять, умножать, возвышать и порождать понятие человека в душевной силе его чувства. Ибо порождение всегда есть возвышение. Так требует чистота. Однако, поскольку чистое порождение как возвышение понятия человека через возвышение его человеческой природы становится все яснее как задача искусства, чистое чувство становится очевидным как чистое порождение.