Никколо Макиавелли. Гений эпохи. Книга 3. Закат

Джованни Риччи, учитель, приходивший из Флоренции давать уроки детям Макиавелли, оставил ценное свидетельство о педагогических методах опального секретаря: «Мессер Никколо часто присутствовал на уроках своих сыновей и дополнял мои объяснения собственными комментариями. Особенно увлеченно он говорил об истории, связывая древние события с современностью. Дети слушали его, раскрыв рты, и я тоже многому учился из этих бесед. Он обладал редким даром делать сложные вещи понятными, не упрощая их сути».

В своих письмах к другу Франческо Веттори Макиавелли почти никогда не упоминал о своих занятиях с детьми, сосредотачиваясь на политических вопросах и литературных трудах. Однако в личном дневнике Мариетты Корсини, жены Макиавелли, сохранились трогательные записи об этой стороне жизни мыслителя: «Сегодня Никколо целый час объяснял Бернардо и Лудовико устройство республики, рисуя схемы на песке. Затем они разыграли заседание Совета Десяти, где Бернардо выступал в роли гонфалоньера справедливости. Никколо был так увлечен, что совсем забыл про ужин. Как жаль, что флорентийцы не видят эту сторону человека, которого они изгнали».

Отношения Макиавелли с детьми не всегда были безоблачными. Особенно сложными они были с третьим сыном, Пьеро, который, по свидетельствам современников, обладал упрямым и неуживчивым характером. В письме к своему другу Доменико дель Неро от 3 апреля 1519 года Макиавелли жаловался: «Мой Бернардо доставляет мне больше хлопот, чем все флорентийские фракции вместе взятые. Он не слушает ни меня, ни мать, и я боюсь, что его упрямство приведет его к большим бедам».

Филиппо Нерли, сосед Макиавелли по имению, оставил любопытное свидетельство об одном из конфликтов отца с сыном: «Я стал свидетелем жаркого спора между мессером Никколо и его сыном Бернардо, который отказывался изучать латынь, считая ее бесполезной. Макиавелли, вместо того чтобы наказать мальчика, как сделало бы большинство отцов, предложил ему пари: если Бернардо сможет в течение месяца управлять хозяйством без знания счета и письма, то он освободит его от занятий. Разумеется, мальчик потерпел поражение и с новым рвением взялся за учебу. Мессер Никколо сказал мне тогда: «С людьми, как и с государствами, – лучший способ управления тот, который заставляет их самих прийти к нужному решению».

Период жизни в Сант'Андреа был также временем, когда Макиавелли задумывался о будущем своих детей. Не имея возможности обеспечить им значительное материальное наследство, он стремился дать им хорошее образование и связи, которые помогли бы им в жизни. В переписке с влиятельными друзьями он часто просил о протекции для своих сыновей.

В письме к Франческо Гвиччардини от 15 марта 1521 года Макиавелли писал: «Мой старший сын Бернардо уже достаточно взрослый, чтобы начать карьеру. Он хорошо образован и обладает острым умом. Если бы Вы могли замолвить за него слово перед кардиналом Паски, я был бы бесконечно благодарен. Боюсь, что имя Макиавелли сейчас скорее помеха, чем помощь для юноши во Флоренции».

Забота о будущем детей была одной из главных мотиваций для Макиавелли в стремлении вернуться к активной политической жизни. Он понимал, что только восстановление его положения могло обеспечить детям достойное будущее. В письме к Лодовико Аламанни, молодому флорентийскому аристократу, Макиавелли признавался: «Если бы речь шла только обо мне, я мог бы смириться с жизнью в изгнании. Но когда я смотрю на своих детей, я не могу не думать о том, как обеспечить им место под флорентийским солнцем. Ради них я готов принять любую должность, даже самую скромную, лишь бы вернуться к общественной жизни».

Важным событием в семейной жизни Макиавелли стала помолвка его старшей дочери Примаверы в 1521 году. Несмотря на свое незавидное положение, Макиавелли сумел договориться о браке дочери с представителем уважаемой флорентийской семьи. Это стало возможным благодаря поддержке его старых друзей, в частности, Франческо Гвиччардини, который использовал свое влияние для заключения этого брака.

Бракосочетание Примаверы стало редким радостным событием в жизни семьи. По свидетельству Джанноццо Пандольфини, присутствовавшего на свадьбе, «мессер Никколо был в тот день особенно оживлен и остроумен. Он произнес такую трогательную речь для своей дочери, что многие гости не могли сдержать слез. В тот момент никто не вспоминал о его опале, и казалось, что уважение, которое он когда-то вызывал во Флоренции, никуда не исчезло».

Отдельного внимания заслуживает отношение Макиавелли к вопросам религиозного воспитания детей. Будучи гуманистом и критически настроенным к церковным институтам, он, тем не менее, не пренебрегал традиционным религиозным образованием своих детей. По свидетельству местного священника отца Доменико, «мессер Никколо всегда отправлял детей на воскресную мессу и следил, чтобы они знали катехизис. Когда я однажды выразил удивление этим, учитывая его репутацию человека скептических взглядов, он ответил мне: «Я хочу, чтобы мои дети знали религию, даже если позже они решат ее отвергнуть. Невежество никогда не бывает хорошей основой для суждений».

Бартоломео Черретани, флорентийский историк и друг Макиавелли, оставил в своих дневниках запись о посещении семьи в Сант'Андреа: «Удивительно наблюдать, как человек, написавший столь безжалостные политические трактаты, с такой нежностью относится к своим детям. Сегодня я видел, как он часами объяснял Лудовико устройство небесных сфер по Птолемею, рисуя схемы на песке. Когда мальчик устал и начал отвлекаться, Никколо не рассердился, а превратил урок в игру, где планеты были представлены фруктами разного размера. Его терпение и изобретательность в обучении детей могли бы служить примером многим педагогам».

В последние годы жизни, когда Макиавелли частично вернулся к общественной деятельности во Флоренции, его отношения с детьми претерпели изменения. Старшие дети уже вступили во взрослую жизнь, младшие продолжали обучение. По свидетельству Донато Джанотти, который часто видел Макиавелли в этот период, «даже вернувшись к делам, мессер Никколо не забывал о семье. Он приезжал в Сант'Андреа при любой возможности и привозил детям книги и подарки из Флоренции. Особенно трогательно было видеть, как этот уставший человек, возвращаясь поздно вечером, находил силы выслушать рассказы детей об их дневных занятиях».

Таким образом, период изгнания, ставший профессиональной трагедией для Макиавелли, парадоксальным образом обернулся временем расцвета его семейной жизни. Именно в эти годы он смог реализовать себя не только как мыслитель и писатель, но и как заботливый отец, сумевший передать детям свои знания и ценности.

Солнце клонилось к западу, отбрасывая длинные тени на виноградники Сант'Андреа, когда во двор поместья Макиавелли въехал всадник. Было это в конце мая 1513 года, спустя несколько месяцев после того, как Никколо был освобожден из тюрьмы и отправлен в вынужденное изгнание. Пыльная дорога из Флоренции заняла у всадника почти весь день, но усталость на его лице сменилась теплой улыбкой, когда из дома выбежали дети.

Всадником был друг семьи и дальний родственник Бернардо Руччеллаи, который стал одним из немногих, кто не отвернулся от опального секретаря. В отличие от многих флорентийских аристократов, испугавшихся гнева новых властей, Руччеллаи продолжал поддерживать связь с семьей Макиавелли.

«Дядя Бернардо! Дядя Бернардо!» – кричали дети, обступая всадника. Среди них были Бернардо, названный в честь деда, маленький Пьеро, резвая Баччина и другие отпрыски Никколо, которые видели в госте не только родственника, но и связующее звено с большим миром, от которого их отец был теперь отрезан.

Руччеллаи спешился и, обняв детей, направился к дому, где на пороге уже стоял хозяин. Мужчины обнялись молча – в этом жесте было больше понимания и поддержки, чем в сотне произнесенных слов.

Семья Макиавелли всегда отличалась крепкими внутренними связями, но политическое падение Никколо превратило эти узы в настоящую систему выживания. В центре этой системы стояла Мариетта Корсини, жена Никколо, которая с удивительным достоинством приняла на себя тяготы изгнания.

Среди сохранившихся документов особое место занимает письмо Бернардо Руччеллаи к общему другу семьи Бартоломео Черретани, датированное августом 1513 года. В нем он с удивительной откровенностью описывает свои визиты к изгнанному Никколо:

«Я стараюсь навещать семью друга не реже раза в месяц, – писал Руччеллаи. – Дорога неблизкая, но долг дружбы превыше усталости. Несмотря на все несчастья, Никколо не теряет присутствия духа, хотя временами я замечаю в его глазах ту особую тоску, какая бывает у людей, привыкших к шуму городских площадей, а теперь обреченных на деревенскую тишину».

Но самые откровенные моменты наступали поздним вечером: «Только когда дети уже спят, а Мариетта занята хозяйством, мы иногда говорим по-настоящему откровенно – о его надеждах на возвращение к общественной жизни, о разочаровании в людях, о страхе умереть в безвестности. В такие минуты я вижу не знаменитого секретаря Флорентийской республики, а просто человека, которого жизнь отбросила на обочину истории».

Франческо Нелли, управляющий имением семьи Макиавелли, вел подробные записи всех поступлений и расходов. Его дневник, частично сохранившийся в архивах Флоренции, содержит множество упоминаний о помощи, которую оказывали Никколо его друзья:

«15 июня 1513 года. Дон Бернардо Руччеллаи привез три мешка зерна отличного качества и два кувшина масла первого отжима. Также передал от знакомых купцов несколько локтей хорошего сукна для пошива зимней одежды детям».

«3 августа 1513 года. Получены от флорентийских друзей 20 флоринов золотом на неотложные нужды хозяйства. Мессер Никколо принял деньги с большой неохотой, но нужда заставила».

«12 октября 1513 года. Франческо Веттори прислал через доверенное лицо бочку вина из своих виноградников. Вино превосходное, такое в наших краях не растет. Также доставил новости о том, что некоторые флорентийские граждане начинают поговаривать о возможном помиловании мессера Никколо».

Эти записи показывают не только регулярность помощи, но и деликатность, с которой она оказывалась.

Несмотря на серьезность положения, жизнь семьи не была лишена комических моментов, которые с теплотой вспоминали современники. Один из таких эпизодов описал в своих мемуарах Лодовико Аламанни, друг семьи, который несколько раз гостил в Сант'Андреа летом 1514 года.

«Никколо решил как-то заняться птицеводством, – рассказывал Аламанни, – полагая, что это принесет семье дополнительный доход. Он приобрел дюжину кур и петуха, построил курятник и принялся изучать трактаты о разведении домашней птицы с той же страстностью, с какой прежде штудировал дипломатические депеши. Однако теория оказалась далека от практики».

Кульминация наступила, когда все куры разбежались по окрестностям: «Бедный Никколо с детьми полдня гонялся по виноградникам за беглянками. Он кричал на кур по-латыни, видимо полагая, что классическое образование поможет ему справиться и с этой задачей. Мариетта смеялась до слез, глядя на мужа, который пытался применить к курам тактические приемы из военных трактатов. В конце концов соседи помогли собрать птиц, но половина все равно пропала. Никколо долго ругался, но потом сам рассмеялся, заметив, что если он не может управиться с дюжиной кур, то как же он собирается давать советы князьям».

Этот случай стал семейной легендой и часто вспоминался в кругу близких друзей как пример того, что даже в трудные времена Макиавелли не утратил способности смеяться над собой.

Отношения между братьями не всегда были безоблачными. Одно из таких разногласий возникло весной 1514 года, когда Никколо решил заняться разведением шелковичных червей, надеясь создать новый источник дохода. Его брат считал это предприятие слишком хлопотным и ненадежным, особенно учитывая отсутствие у брата опыта в подобных делах.

«Они спорили два дня подряд, – вспоминал Буонаккорси, – и в доме стояла напряженная тишина. Мариетта, жена Никколо, мудро не вмешивалась в мужские дела, но я видел, как она переживала. Наконец, в воскресенье после мессы, братья вышли в сад и долго говорили наедине. Когда они вернулись, спор был исчерпан. Никколо согласился отложить свой план до лучших времен, а Бернардо пообещал помочь с покупкой дополнительных виноградных лоз – более надежным и привычным для этих мест промыслом».

Особую роль в укреплении семейных связей играли дети Никколо. Тотто, не имевший собственных детей, души не чаял в племянниках и племянницах, а они отвечали ему искренней любовью. Эти отношения помогали смягчать напряжение, которое неизбежно возникало из-за стесненных обстоятельств семьи.

Мариетта Корсини, жена Никколо, в письме к своей сестре Катарине (датированном сентябрем 1514 года) живо описывала, как дети ждали приездов дяди Бернардо:

«Наш Бернардо уже третий день бегает к дороге, высматривая дядюшку. Вчера он даже притащил домой какого-то незнакомого всадника, решив, что это и есть дядя Тотто. Пришлось объяснять бедному человеку, что произошла ошибка, и угощать его ужином. А маленькая Баччина каждый вечер складывает для дяди свои игрушки – она уверена, что он обязательно захочет с ними поиграть».

Хотя исторические источники того времени больше внимания уделяют мужчинам, роль женщин в поддержании семейного единства была не менее важной. Мариетта Корсини, жена Никколо, проявила удивительную стойкость и достоинство в трудные времена. Но не менее значимую роль играли жены и сестры братьев Макиавелли.

Связи с более широким кругом родственников также поддерживались, хотя некоторые из них предпочли дистанцироваться от опального секретаря, опасаясь навлечь на себя неприятности. Особенно это касалось родственников по линии жены, семьи Корсини, которые имели интересы во Флоренции и не хотели портить отношения с новыми властями.

Мариетта тяжело переживала эту ситуацию, но не упрекала родственников, понимая их положение. В одном из редких сохранившихся писем к своей двоюродной сестре Лукреции Корсини она писала: «Я понимаю, почему дядя Симоне и другие не хотят поддерживать связь с нами. Времена такие, что каждый должен думать о безопасности своей семьи. Не беспокойся о нас – Господь не оставляет нас своими милостями. Дети растут здоровыми, а Никколо, хоть и тоскует по Флоренции, нашел утешение в своих книгах и писательстве».

Донато Брандолини, двоюродный брат Макиавелли по материнской линии, был одним из немногих дальних родственников, кто открыто поддерживал опального секретаря. Будучи священником и не имея прямых политических интересов, он мог позволить себе регулярно навещать семью в Сант'Андреа. Его свидетельства особенно ценны для понимания духовной атмосферы в семье Макиавелли того периода.

«Когда я приезжаю в Сант'Андреа, – писал он в письме к приору монастыря Сан-Марко, – меня всегда поражает атмосфера этого дома. Несмотря на стесненные обстоятельства, здесь царит дух интеллектуальной свободы, который редко встретишь даже в богатых домах Флоренции. За ужином мессер Никколо рассуждает о Ливии и Таците так живо, словно эти древние римляне – его добрые знакомые. Старшие дети участвуют в беседе, высказывая порой удивительно зрелые суждения. Даже Мариетта, которая раньше, насколько я помню, не проявляла особого интереса к книгам, теперь иногда вставляет замечания, свидетельствующие о том, что она внимательно слушает эти беседы».

Примечательно, что именно в период изгнания семья Макиавелли стала более сплоченной. Общие трудности и лишения укрепили взаимную привязанность и уважение. Алессандра Мачинги, дальняя родственница Мариетты, посетившая семью в 1517 году, писала своей сестре: «Я никогда не видела семью, живущую в такой гармонии, несмотря на стесненные обстоятельства. Дети уважительны и послушны, Мариетта заботлива и терпелива, а мессер Никколо, хотя часто бывает погружен в свои мысли, находит время для каждого члена семьи. Они не богаты материально, но богаты духом и любовью друг к другу».

Поддержка, которую оказывали Никколо его друзья, требовала определенной осторожности. В политической атмосфере того времени даже дружеские связи могли стать предметом подозрений. Близким Макиавелли приходилось балансировать между желанием помочь и необходимостью не навлечь на себя неблагосклонность новых властей Флоренции.

Сохранилось интересное свидетельство об этом деликатном положении от Франческо Веттори, близкого друга Никколо. В письме к римскому кардиналу Джулио Медичи (будущему папе Клименту VII) от 15 марта 1515 года Веттори писал:

«Друзья опального секретаря ведут себя с большим тактом и благоразумием. Они не пытаются заступаться за Никколо перед властями, понимая, что это могло бы лишь ухудшить его положение. Вместо этого они ограничиваются дружескими обязанностями, что никто не может им поставить в вину. Я сам стараюсь избегать политических тем в разговорах с флорентийскими гражданами, когда речь заходит о Макиавелли, говоря только о его литературных занятиях и семейных делах».

Эта осторожность была оправданной. В те времена семьи и друзья опальных политиков часто попадали под подозрение в заговорах и измене. Мудрое поведение окружения Макиавелли помогло им избежать неприятностей и сохранить возможность поддерживать изгнанника.

Постепенно жизнь в Сант'Андреа приобрела свой ритм и смысл. То, что начиналось как изгнание и наказание, превратилось в период интенсивного творчества и глубоких размышлений. Донато Джанотти, навестивший Макиавелли в 1520 году, оставил важное свидетельство: «Мессер Никколо умел извлекать уроки из всего, что его окружало. Наблюдая за крестьянами, работающими в поле, он говорил о природе народа. Следя за спорами соседей, он размышлял о причинах гражданских раздоров. Даже погода становилась для него метафорой изменчивости фортуны».

Глава 20. «Государь»

«Политика – это наука. А не молитва»

Н. Макиавелли.

Декабрь 1513 года. Флоренция. холодный ветер гуляет по холмам Сан-Кашано близ Флоренции. В этот холодный декабрьский день 1513 года, спустя более десяти лет после памятных встреч с Чезаре Борджиа, Никколо Макиавелли сидел в своем скромном доме в Сан-Кашано. На столе – стопка исписанных листов, чернильница и гусиное перо.

За окном сгущались сумерки, он с тоской смотрит в окно. За стеклом – зимние холмы Тосканы, окутанные сумерками. Перед ним лежал лист бумаги, на котором он только что вывел первые строки трактата, который решил назвать «Государь» («Il Principe»). Он пишет. Но это не просто какие-то записи – это акт отчаяния, акт надежды, акт мести и искупления.

Он прекрасно помнил тот февраль 1513 года. Даже среди ночи его иногда преследовал свой крик, который разрывал его сон, и он снова видел подземелья Барджелло. Он снова чувствовал, как болят его руки, веревка впивается в запястья, плечевые суставы, казалось, вот-вот выскочат из суставных сумок. Это тело снова чувствует шестую пытка «strappado» за день.

Признайся в заговоре против семьи Медичи, – слышит он снова шипение сквозь зубы капитана стражи, – и мучения прекратятся.

Вместо ответа от снова открывает глаза. В этот момент тьмы, где он снова был на грани между сознанием и беспамятством, в его разуме снова бьется мысль.

«Я поклялся себе, если выживу— я расскажу миру то, что никто не осмеливался произнести вслух. Я сорву покровы с политики, покажу её такой, какая она есть, а не какой её хотят видеть проповедники и моралисты. Это будет моя месть. И мой величайший дар Флоренции.»

Изначально Макиавелли задумал трактат как своеобразный «входной билет» обратно в политическую жизнь. Он собирался посвятить его Джулиано Медичи, но после смерти последнего переадресовал Лоренцо Медичи, надеясь получить должность при новых правителях Флоренции.

Молодой Лоренцо де Медичи представлял собой любопытную фигуру. Герцог Урбинский, правитель Флоренции, внук Лоренцо Великолепного – его официальные титулы звучали впечатляюще. Однако в свои двадцать семь лет он казался бледной тенью своего знаменитого деда. Честолюбивый, но неопытный, образованный, но не мудрый – таким видел его Макиавелли при их первых встречах.

Это было не просто карьерное маневрирование. В своих письмах к Франческо Веттори Макиавелли раскрывал более глубокие мотивы: «Что мне делать? Не могу же я просто сидеть и смотреть, как моя Италия погибает от рук варваров. Я видел слишком много, чтобы молчать. Если мои знания и опыт могут быть полезны новым правителям – так тому и быть. Главное, чтобы они были использованы во благо Флоренции и всей Италии».

Архивные документы и личная переписка Макиавелли свидетельствуют, что работа над «Государем» велась с декабря 1513 по начало 1514 года.

«Я начал писать 'Государя' не из академического интереса,» – признался он позже в письме другу Франческо Веттори. «Эта книга – мое личное противоядие от пыток и унижений. Каждая страница была написана кровью моего опыта, каждая глава рождалась из пепла моей карьеры.»

Сама работа над «Государем» шла не линейно. Это был мучительный процесс переосмысления собственного опыта. Макиавелли писал и переписывал рукопись множество раз. Первый вариант был закончен к февралю 1514 года. Но он его полностью переработал. Потом еще раз. И еще.

Его друг Франческо Вегецио вспоминал: «Николло мог по десять раз переписывать одну страницу. Он был хирургом политической мысли – каждое слово должно было быть точным». Это не просто метафора. Макиавелли буквально реконструировал политические модели управления, используя исторические примеры. Каждый вечер – это путешествие сквозь столетия, анализ успехов и поражений правителей.

Книга складывалась как живой организм. Макиавелли не просто писал трактат – он создавал новый политический язык. Каждый раздел – это не только теоретическое размышление, но и практическое руководство.

Немногие знают, что «Государь» существовал в трех различных вариантах, прежде чем принял окончательную форму. Бьяджо Буонаккорси, близкий друг Макиавелли, был одним из немногих, кто видел все три черновика. Десятилетия спустя он рассказывал:

«Первый вариант был написан в состоянии ярости и отчаяния. Он был полон желчи и гнева, направленного против Медичи. Никколо сжег его после того, как, отрезвев, понял: такая книга приведет его не к возвращению на службу, а на эшафот.

Второй вариант был слишком академичным, сухим перечислением исторических фактов без души и нерва. Он отложил его, сказав мне: 'Это не то, о чем я поклялся написать в темнице. Это не правда о власти, а лишь тень правды.'

Третий вариант… Когда он дал мне прочесть третий вариант, я не мог оторваться всю ночь. Это была не просто книга – это была холодная, беспощадная анатомия власти. Никколо препарировал политику с хирургической точностью и совершенно хладнокровно демонстрировал все, что другие предпочитали скрывать под покровом благочестивых речей.»

Макиавелли изначально решил строить свой трактат не вокруг отвлеченных рассуждений о добродетелях правителя, как это делали другие авторы «княжеских зерцал», а вокруг практической классификации типов государств и способов их приобретения и удержания.

«Все государства, все державы, обладавшие или обладающие властью над людьми, были и являются либо республиками, либо монархиями.» – Этими словами начинается «Государь», и это не случайно.

Одной дождливой ночью, когда гром сотрясал стены его загородного дома, Макиавелли объяснил Бьяджо логику построения книги:

«Представь, что я – опытный картограф, а 'Государь' – это карта неизведанной территории под названием 'Власть'. Я должен начать с общего ландшафта, с контуров этой территории – вот почему я начинаю с классификации государств. Затем я буду двигаться к деталям: как эти государства приобретаются, как удерживаются, какие опасности подстерегают правителя, как от них защищаться. И лишь после этого, когда карта местности будет ясна, я смогу рассказать о качествах самого путешественника – государя.

Политика – это не мораль, а география власти. И как в географии не существует хороших или плохих земель, а есть лишь плодородные или бесплодные, так и в политике нет места морализаторству, а есть лишь эффективное или неэффективное правление.» – эта фраза, не вошедшая в окончательный текст «Государя», ярко иллюстрирует подход Макиавелли.

«Государь» состоит из двадцати шести глав – и это не случайное число. Современники Макиавелли отмечали его особый интерес к нумерологии и символическим значениям чисел.