Никколо Макиавелли. Гений эпохи. Книга 3. Закат

Тюремщики часто использовали изоляцию, дезориентацию и ложные сведения для того, чтобы сломить волю заключённых. Марко Пароди, специалист по истории юридической системы Ренессанса, отмечает: «Вероятно, Макиавелли говорили, что его жена и дети также арестованы, что его друзья уже дали показания против него, что его казнь – решённое дело. Такие методы часто оказывались более эффективными, чем физическая боль».

Такое восприятие тюремного опыта как источника уникального знания о людях и власти нашло отражение в последующих работах Макиавелли. В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» он напишет фразу, которая, несомненно, родилась из его личного опыта: «Кто желает увидеть, что будет, пусть рассмотрит, что было: все мирские дела имеют тех, кто их в древности совершил, своих соответствий и подражателей в настоящем».

Никколо выдержал все испытания с удивительным мужеством. Джакомо Нарди в своей «Истории Флоренции» приводит слова одного из тюремщиков: «Этот человек либо невиновен, либо обладает сверхъестественной силой духа. Большинство признаются после второго подъёма на дыбе, а он вынес шесть и не сказал ничего, кроме правды».

В темные дни заключения Макиавелли не терял присутствия духа. Тюремщик Бартоломео Фанти впоследствии рассказывал: «Этот человек был удивительным. Когда его сокамерники плакали и молились, он рассказывал им истории об античных героях и объяснял политическое устройство древних государств. Однажды я принес ему перо и бумагу, рискуя своим положением. Он поблагодарил меня и сказал: «Теперь я богаче герцога Медичи, ибо могу записать свои мысли».

В ночной тишине, при тусклом свете сальной свечи, в холодной камере Барджелло зарождались идеи, которые позднее лягут в основу великих трудов Макиавелли.

Любая ночь в камере Барджелло могла быть последней для Макиавелли в любой из этих ужасных ночей. Но его поразительная стойкость и выносливость поразила даже палачей. Лоренцо Строцци, один из тюремщиков, впоследствии рассказывал историю, которая стала почти легендой: «Я принес ему свечу и немного вина – против правил, но мне было жаль его. Он сидел на каменном полу и писал что-то на стене угольком. Когда я спросил, что он пишет, Макиавелли ответил: «Я записываю имена тех, кто предал меня, и тех, кто остался верен. Первый список длиннее, но важнее второй».

Я мысленно представляю монолог Макиавелли, измученного болью, в камере, наедине с собой. Камера – Тёмная комната. Каменные холодные мокрые стены. Свет чудом пробивается сквозь дверные щели. Макиавелли с трудом сидит на деревянной скамье. Виден след от верёвок на запястьях. Его одежда в лохмотьях.

«Теперь ты уже знаешь, как пахнет предательство. Но никто не готов к тому, как пахнет каземат палаццо Веккьо. Запах – как у старой пивной бочки, в которую кто-то нассал из жалости, чтобы не высохла от скуки».

Тишина… даже крысы, кажется, боятся этих стен. Камень сырой, как кожа старика, и такой же немой.

Он встаёт, потирает запястья и с трудом делает несколько шагов.

«Я был вторым секретарём республики. Посол. Писал доклады про Францию, Германию, Рим. Я встречался с Цезарем Борджиа. Пил вино с французами. Я знал больше, чем должен. А теперь я – никто. Меня шесть раз растягивали меня на дыбе. Спина теперь гнётся, как у изломанного иезуита.

Они спрашивали: «Кого знал? С кем говорил?» Я мог бы назвать им хотя бы Бога – и то не поверили бы… Им нужна форма, а не суть. Потому что здесь никому не нужно знать правду. Им нужно знать то, что укрепит их власть.

Меня не сломали. Они лишь дали мне ясность – вот оно настоящее лицо политики. Не венец лавров, не речи на площадях, а верёвка и молчание.

Мои руки ещё пахнут чернилами. Я ведь только недавно писал рапорт по Франции, спорил с тем жирным монахом из Пизы. Где теперь мои бумаги? Где библиотека Канцелярии?

Они всё забрали. Всё, кроме одного: я всё ещё думаю.

Знаешь, Никколо…– если ты выживешь, ты должен будешь рассказать об этом. Не как моралист, не как проповедник, а как врач, который разрезал труп и знает, как устроен человек.

Хочешь, чтобы республику уважали? Значит, будь готов к жестокости. Хочешь, чтобы тебя любили? Тогда забудь о справедливости. Люди любят не того, кто прав, а того, кто победил. Я видел, как люди убивают за хлеб. Как сенаторы шепчут в темноте, а днём молятся. Как толпа требует справедливости – но бежит за тем, кто громче орёт.

Ты думаешь, народ хочет добра? Нет. Он хочет порядка. Он простит тирану кровь, если тот пообещает мир. Запомни это. Запиши. Или набей на стене.

Вот чему я научился здесь, между плесенью и стоном:

Государь не обязан быть добрым. Он обязан быть сильным.

Ты хочешь быть хорошим? Тогда иди в монастырь.

Хочешь быть государем? Тогда забудь о добродетели.

Народ верит не в святых – он верит в победителей.

Любовь толпы – слабый фундамент. Страх толпы – прочнее.

Не пытайся стать любимым для народа. Быть любимым – слабость.

Бойся быть ненавидимым – но не избегай страха.

Страх – валюта власти. Уважение – её печать.

Зачем я говорю с собой? Я же узник? А я отвечу: я свободнее, чем все остальные.

Там живут в мире лжи, где надеются, что власть может быть доброй. Я – в мире боли, где узнал: власть – это ремесло. Как плотник. Как хирург.

Иногда надо резать живое, чтобы спасти тело. Народ не обязан понимать – он обязан бояться и верить. Сила без ума – жестокость. Ум без силы – слабость. Лишь союз ума и силы – власть.

Я напишу это. Не ради Медичи. Не ради тех, кто меня пытал. А ради тех, кто придёт после.

Пусть знают: если хочешь управлять миром – сперва узнай, из чего он сделан. А он сделан из плоти, алчности, страха и надежды. И когда ты научишься играть на этих струнах – ты станешь настоящим правителем. Остальные – просто фигуры на шахматной доске.

Если же завтра меня казнят – пусть хоть крысы в этой яме скажут: «Он понял, как работает мир».

А если меня отпустят – я напишу книгу. Маленькую. Без прикрас. «Государь». Без украшений. Без отступлений. Без цитат из Августина. Без жалости. Без морали – только механика власти.

В ней не будет любви. Только польза.

Не будет добродетели. Только расчёт.

Не будет Бога. Только возможность.

Пусть меня не запомнят, как хорошего человека. И пусть потом меня зовут циником.

Пусть даже проклянут. Но пусть услышат. Потому что это правда.

Пусть папа, король и философ плюются.

Зато меня поймёт тот, кто решит стать правителем, а не игрушкой в руках судьбы».

Холодным февральским утром 1513 года Мариетта Корсини, супруга опального секретаря, в очередной раз пересекала площадь Синьории. Ее некогда изящное платье, теперь поношенное, выдавало бедственное положение семьи. Шесть детей ждали дома, младшему едва исполнился год. Прямая осанка и решительный взгляд контрастировали с изможденным лицом женщины, на котором бессонные ночи и постоянная тревога оставили неизгладимые следы. Каждый день она обходила дома влиятельных горожан, пытаясь найти заступников для своего мужа. В письме к своему брату она с горечью описывала встречи с бывшими соратниками супруга: «Все отворачиваются от нас. Вчера я видела на улице Риччи, который еще недавно ужинал в нашем доме и называл Никколо своим другом. Он сделал вид, что не заметил меня».

Однажды ей даже удалось проникнуть во дворец Медичи, чтобы лично вручить прошение Джулиано, брату будущего папы Льва X. Камеристка герцога, Мадонна Лукреция, была свидетельницей этой сцены: «Женщина упала на колени, но не плакала, не умоляла, как делают многие. Она говорила тихо, но так, что каждое слово впивалось в сознание. Она сказала: «Мой муж служил республике честно. Если в этом его преступление, тогда виновен каждый достойный флорентиец».

Джулиано Медичи, по словам очевидцев, был впечатлен достоинством Мариетты, но ответил уклончиво: «Правосудие должно свершиться, мадонна. Но я обещаю, что рассмотрю дело вашего мужа со всей справедливостью». Как показало время, это обещание не было пустым звуком.

Сразу же после ареста Макиавелли его брат Тотто отправил с курьером письмо Франческо Веттори, который в тот момент был послом Флоренции в Риме, и просил справиться у кардинала де Медичи об освобождении Никколо.

В этот критический момент неожиданную поддержку Макиавелли оказал Франческо Веттори, флорентийский посол при папском дворе. Несмотря на свою близость к новому режиму, он использовал свое влияние, чтобы смягчить участь друга. В письме к кардиналу Джованни Медичи (будущему папе Льву X) Веттори писал: «Макиавелли может быть полезен для вашего дома. Его знания и опыт не имеют равных во Флоренции. Было бы неразумно потерять такого человека из-за подозрений, не имеющих доказательств».

Исторические архивы сохранили свидетельство встречи Веттори с кардиналом Медичи. Секретарь кардинала, Пьетро Арденги, записал: «Достопочтенный Веттори говорил о Макиавелли с таким жаром, что его лицо порозовело, а руки дрожали. Он сказал: «Ваше Высокопреосвященство, я готов поручиться за этого человека своей жизнью. Он никогда не участвовал в заговорах против вашей семьи. Его единственная страсть – служение Флоренции».

Среди немногих, кто не отвернулся от Макиавелли в час испытаний, был поэт Луиджи Аламанни. Рискуя собственной безопасностью, он передавал послания между заключенным и его женой Мариеттой. В письме, адресованном Никколо и перехваченном тюремной стражей (к счастью, уже после освобождения Макиавелли), Аламанни писал: «Твоя стойкость вдохновляет нас. Ты показал, что дух человека сильнее любых оков. Когда наступит время – а оно наступит – мы вспомним тех, кто не склонился перед тиранией».

Аламанни, сам чудом избежавший ареста и скрывавшийся во дворце своего покровителя, каждый вечер выходил на тайные встречи с Мариеттой у стен Барджелло. Служанка в доме Аламанни, Беатриче, позднее вспоминала: «Господин писал длинные письма при свечах до глубокой ночи. Когда я входила с новыми свечами, он быстро прикрывал бумаги рукой. Однажды он сказал мне: «Беатриче, если меня арестуют, сожги все бумаги в этом ящике, не читая. Это вопрос жизни и смерти».

Верным другом семьи Макиавелли в эти трудные дни оставался также философ Филиппо Казавеккья. Пока другие избегали опального секретаря, Казавеккья регулярно навещал его детей, помогал с деньгами и продуктами, а главное, поддерживал моральный дух семьи.

«Дети Никколо не должны чувствовать себя отверженными», – писал он в письме к общему другу Бонакорси. «Вчера я принес им книги и сладости. Мы читали вместе «Метаморфозы» Овидия, и старший мальчик, Бернардо, удивил меня своими рассуждениями. У него ум отца. Я говорил с ними о том, что их отец – великий человек, переживающий временные невзгоды. Это испытание сделает его только сильнее».

Не все были столь преданы и сострадательны. Никколо Валори, когда-то близкий соратник Макиавелли по дипломатической службе, при новом режиме сделал стремительную карьеру. Встретив на улице жену бывшего друга, он прошёл мимо, сделав вид, что не узнал её.

Бьяджо Буонакорси, служивший под началом Макиавелли в канцелярии, публично отрёкся от прежних связей, заявив: «Я всегда считал политику Содерини и его окружения гибельной для Флоренции». Такое предательство оставило глубокий след в душе Макиавелли. В одном из писем к Франческо Веттори он горько заметил: «Теперь я знаю цену дружбы в политике. Она измеряется не верностью, а выгодой. Когда меняется ветер, меняются и друзья».

По флорентийским улицам в те дни ходили странные слухи. Некоторые утверждали, что видели Макиавелли мертвым в камере, другие – что он сломался под пытками и назвал десятки имен заговорщиков. Художник Андреа дель Сарто, работавший над фресками в церкви Сантиссима Аннунциата неподалеку от Барджелло, записал в своем дневнике: «Сегодня видел, как из ворот тюрьмы выносили тело, завернутое в саван. Люди говорят, что это секретарь Макиавелли не выдержал пыток. Но другие утверждают, что он жив и держится стойко. Истину знают только стены Барджелло».

Внезапно пытки и допросы остановились, и положение заключенных осложнилось из-за внешних событий. 20 февраля 1513 года пришла весть о смерти папы Юлия II. Это известие существенно изменило политическую ситуацию. Кардинал Джованни Медичи немедленно отправился в Рим для участия в конклаве, а во Флоренции решение судьбы арестованных было временно отложено.

Для Боскали и Каппони это означало продление агонии. Они уже сознались в заговоре и ожидали смертного приговора. Луиджи Аламанни, друг Макиавелли, который сумел избежать ареста, писал из своего убежища в Венеции: «Каждый день для них – это маленькая смерть. Они знают, что обречены, но не знают, когда придет палач».

Кардиналы собрались на конклав и поначалу никак не могли выбрать преемника, пока Франческо Содерини не обратился к Джованни де Медичи с предложением, от которого тот не мог отказаться: амнистии для всех изгнанных Содерини и соглашения о брачном союзе между двумя семействами. До этого Медичи получил в свою пользу всего один голос (предположительно свой же), но Франческо использовал свое влияние на профранцузски настроенных кардиналов и склонил мнение конклава в пользу, после пятидневного конклава, кардинал Джованни Медичи 11 марта 1513 был избран папой и принял имя Лев X.

Когда весть об этом достигла Флоренции, весь народ разразилось бурным ликованием. Впервые в истории на папский престол взошел флорентиец.

Все решили, что папство одного из их сограждан гарантирует всем благоприятные условия для торговли. Во время трехдневных празднеств, последовавших за избранием Льва X, власти Флоренции объявили общую амнистию для всех (за некоторым исключением) политических заключенных.

Для Макиавелли неопределенность была не менее мучительна. Несмотря на отсутствие доказательств его вины, он понимал, что в политических процессах истина имеет второстепенное значение. Судьба человека зависела от того, насколько власть считала его опасным или полезным.

Летописец папского двора Парис де Грассис оставил подробное описание первых дней понтификата: «Когда новый Святой Отец появился на балконе базилики Святого Петра в тиаре и облачении, толпа разразилась таким громом приветствий, что казалось, будто сам купол содрогается. Римляне выкрикивали: «Медичи! Медичи!», а флорентийцы, жившие в Риме, плакали от гордости. Это был момент величайшего триумфа для семьи, изгнанной из Флоренции восемнадцать лет назад».

В этот мрачный период своей жизни Макиавелли написал сонета в стихах, который он отправил Джулиано Медичи с просьбой о помиловании

Вот фрагмент этого потрясающего документа человеческой стойкости:

«В колодках ноги, плечи вперехват

шесть раз веревкой толстой обмотали…

Про остальные умолчу детали.

Поэтов ныне чтут на новый лад!

Огромные, что бабочки, кишат

вши на стенах, и так, как здесь, едва ли

воняло после битвы в Ронсевале,

и на сардинских свалках меньше смрад.

Засовы громыхают…»

Весть об избрании Джованни Медичи папой достигла Флоренции через три дня. Город погрузился в праздничную эйфорию. Весна 1513 года выдалась во Флоренции на редкость прекрасной. Миндальные деревья цвели вдоль Арно, воздух был напоен сладкими ароматами, и казалось, сама природа празднует избрание Джованни Медичи папой Львом X. Даже те, кто еще недавно противостоял возвращению Медичи, теперь спешили выразить свою радость и преданность. Для семьи Медичи это было не просто политической победой – это было божественное подтверждение их права на власть.

Джулиано Медичи, брат нового папы, распорядился украсить город флагами и устроить народные гуляния. Согласно записям городской канцелярии, на праздничные мероприятия было выделено десять тысяч флоринов – огромная по тем временам сумма. В честь этого события.

12 марта 1513 года, на следующий день после получения известия из Рима была объявлена амнистия для ряда политических заключенных. Джулиано Медичи подписал указ об освобождении нескольких десятков узников, среди которых был и Никколо Макиавелли.

Франческо Нори, нотариус, присутствовавший при подписании указа, отметил в своем дневнике: «Синьор Джулиано проявил милосердие в честь избрания брата. Когда ему принесли список предполагаемых заговорщиков, он долго смотрел на имя Макиавелли. Затем сказал: «Этот человек не представляет опасности для нашей семьи. Его преступление – служба прежнему правительству. Но в такой день радости мы должны быть великодушны».

Историки до сих пор спорят о причинах, побудивших Медичи освободить Макиавелли. Согласно одной версии, решающую роль сыграли прошения Франческо Веттори и других влиятельных флорентийцев. По другой – Джулиано Медичи следовал совету своего брата, нового папы, который считал полезным примирение с бывшими республиканцами.

Документы, обнаруженные в архивах Ватикана в XIX веке, подтверждают, что Лев X лично интересовался судьбой Макиавелли. В письме к брату, отправленном спустя всего два дня после избрания, папа писал: «Помни, что великодушие победителей ценится выше, чем их строгость. Те, кто служил прежнему правительству из верности, а не из выгоды, могут стать полезными слугами и нашему дому».

Выход Макиавелли из тюрьмы не сопровождался фанфарами. Не было официальных извинений или признания его невиновности. Он просто оказался на улице в одежде, пропитанной тюремным зловонием, с официальным предписанием не покидать пределы Флорентийской республики.

Аньоло Пандольфини, купец, случайно оказавшийся свидетелем освобождения Макиавелли, писал в письме к брату в Пизу: «Я видел, как из ворот Барджелло вышел человек, которого я не сразу узнал. Это был Макиавелли, некогда влиятельный секретарь. Теперь же он казался стариком, хотя ему нет и сорока пяти. Он стоял на улице, щурясь от солнечного света, словно не зная, куда идти».

Вопреки ожиданиям стражи, у ворот тюрьмы Макиавелли никто не встречал. Мариетта, не получившая известия об освобождении мужа, в этот момент находилась у постели заболевшей дочери. Документы свидетельствуют, что первым, кто узнал освобожденного секретаря, был Пьетро Марцелли, бывший клерк канцелярии.

«Синьор Макиавелли! – воскликнул он. – Вы живы, слава Мадонне!» Согласно воспоминаниям самого Марцелли, Макиавелли посмотрел на него так, словно видел привидение. «Пьетро, – тихо сказал он, – проводи меня домой. Я, кажется, забыл дорогу».

Путь от Барджелло до скромного дома Макиавелли на Виа Гвиччардини занимал не более пятнадцати минут. Но для бывшего секретаря этот путь стал настоящим испытанием. После двух недель в тесной камере открытые пространства улиц вызывали головокружение. Люди, узнававшие его, реагировали по-разному: одни отворачивались, другие кланялись с преувеличенным почтением, третьи просто замирали в изумлении, словно видели воскресшего из мертвых.

Софи Лючиани, торговка цветами с рынка Сан-Лоренцо, вспоминала: «Я предложила ему букет фиалок бесплатно – выглядел он так, словно вернулся с того света. Он улыбнулся – впервые за все время нашего разговора – и сказал: «Сохрани их для праздника, добрая женщина. Сегодня мне нужен только дом».

Воссоединение с семьей было одновременно радостным и горестным. Мариетта, не веря своим глазам, бросилась к мужу, но остановилась, не решаясь обнять его из-за видимых следов пыток. Дети окружили отца, не узнавая в изможденном человеке того, кто еще недавно подбрасывал их к потолку и рассказывал истории о древних героях.

Физические раны заживали быстрее душевных. Через несколько недель после освобождения Макиавелли уже мог свободно двигаться, хотя боль в суставах, вероятно, преследовала его до конца жизни. Однако положение бывшего секретаря оставалось шатким.

Джулиано Медичи даровал ему свободу, но не доверие и не должность. Макиавелли оказался изгоем – слишком республиканец для новой власти и слишком скомпрометирован для сторонников прежнего режима. Семья жила на грани нищеты, распродавая остатки имущества.

Освобождение из тюрьмы не принесло Макиавелли ни реабилитации, ни возвращения к прежней жизни. Макиавелли оставался под подозрением и наблюдением. Указ об амнистии, подписанный гонфалоньером Флоренции Джулиано Медичи 12 марта 1513 года, содержал важную оговорку: «Помилованные должны впредь воздерживаться от любой деятельности, направленной против нынешнего правительства, и не посещать Палаццо Веккьо и другие правительственные здания без особого разрешения».

Но главное – он был жив и мог вернуться к семье.

Пребывание в тюрьме оставило неизгладимый след в памяти Макиавелли. Много лет спустя в письме к Гвиччардини он заметит: «Настоящую природу власти понимаешь, только оказавшись в ее когтях. Теоретические рассуждения – ничто по сравнению с личным опытом жертвы».

Для человека, чья жизнь последние четырнадцать лет была неразрывно связана с политикой и дипломатией, такой запрет означал гражданскую смерть. Филиппо Нерли, один из приближённых Медичи, писал в своих «Комментариях о делах Флоренции»: «Макиавелли и другие республиканцы были изгнаны не из города, а из политической жизни – что для таких людей намного хуже физического изгнания».

Боскали и Каппони, главные фигуранты дела о заговоре, были казнены 23 февраля 1513 года. Перед смертью Боскали произнес речь, ставшую последним публичным выражением республиканских идеалов во Флоренции на долгие годы. «Я умираю за свободу, – сказал он, глядя на собравшуюся толпу, – но помните: свобода не умирает вместе со мной. Она лишь дремлет в сердцах флорентийцев, ожидая своего часа».

Джованни Камби, присутствовавший при казни, описал эту сцену с поразительной точностью: «Площадь была заполнена людьми, но стояла такая тишина, что можно было услышать шелест листьев на деревьях. Когда Боскали закончил говорить, многие плакали. Даже стражники отводили глаза, словно стыдясь своей роли в этом действе».

Для Макиавелли, только что вышедшего из тюрьмы, судьба Боскали и Каппони стала горьким напоминанием о том, насколько он был близок к плахе.

Бернардо Ручеллаи в своем дневнике записал разговор с Макиавелли, состоявшийся вскоре после освобождения: ««Между мной и топором палача была лишь тонкая нить случая», – сказал он с удивительным спокойствием человека, заглянувшего в лицо смерти и принявшего ее возможность».

Допросы с пытками и тюремное заключение в знаменитой флорентийской тюрьме Барджелло, оставили глубокий след в психике и мировоззрении Макиавелли. Он чудом избежал более серьезных обвинений, По свидетельству его личного врача Баттисты Рицци: «Плечевые суставы никогда полностью не восстановились. В сырую погоду боль становилась невыносимой. Бессонница, вызванная воспоминаниями о пытках, часто приводила к меланхолии и расстройству желудка».

Но главным последствием этого травматического опыта стало изменение мировоззрения Макиавелли. Если до ареста он еще сохранял некоторые иллюзии относительно человеческой природы и политической морали, то теперь его взгляд на мир стал предельно реалистичным, даже циничным. Знаменитый тезис о том, что правитель должен внушать страх, а не любовь, если нельзя сочетать оба чувства, явно перекликается с пережитым опытом политических репрессий.

Для него вдруг открылись три простые истины, скрытые ранее от понимания:

Первая – «интеллект опаснее кинжала». За ним пришли не потому, что он был частью заговора, а потому, что он умел писать, рассуждать, прогнозировать.

Вторая – носитель ценной информации всегда под угрозой. «Меня схватили, потому что я знал слишком много, но не делал ничего. Мои руки чисты, но ум подозреваем – вот в чём суть власти: боятся не тех, кто замышляет, а тех, кто мыслит».

Третья – власть заранее признала меня потенциально опасным. «Власть боится не насилия, а идей».

В тюрьме у него вдруг открылось откровение, тщательно спрятанное императорами, королями, которые Макиавелли смог систематизировать и впервые громко озвучить всем -

«Власть не имеет морали. Есть только цель и средства. Государь должен уметь быть и жестоким, и милосердным, в зависимости от того, что требуют обстоятельства».