Шантаж

Арсений пробудился от требовательного стука гаечным ключом в дверь тамбура. Удары молотом раздавались в его тяжелой голове, раскалывающейся от пережитой ночи. Он протер запотевшее окно и увидел строения депо, услышал протяжные паровозные гудки. Конский храп Ломоухова за стенкой приободрил его состояние духа.

– Надо же такому привидеться, – сказал Арсений сам себе и подумал, что кошмарный сон о царице из Великой Скифии вызвал в нем тревогу. Между тем стук в дверь вагона только усиливался. Арсений озаботился, как бы кто не повредил его излюбленный транспорт, и уже намерился встать и пустить в разнос наглеца, но ватное состояние не позволило ему сбросить теплое одеяло. Арсений постучал в стенку несколько раз, вызывая Ломоухова. Сонный академик появился с помятым лицом, будто беспробудно пил горькую в немереных количествах (что, признаемся, действительно было накануне). В руке он держал надкусанный соленый огурец, и капли рассола стекали по руке прямо в рукав. Еще сохранялись вмятины от подушки на его щеках, изорванная штанина болталась лоскутами. Ломоухов шатался и отирал красные глаза, еле ворочая языком, он произнес с полным ртом:

– Чего изволите-с, барин?

– Что за вид непотребный, чертяга? – сердился Арсений. – Поди, узнай, что за станция.

Ломоухов долго справлялся с нехитрым механизмом замка в тамбуре. Наконец дверь распахнулась. С высокой подножки и с глубоким пренебрежением он оглядел обходчика и коменданта в фуражке с надписью на кокарде на немецком «Bahnhof» («Вокзал»).

– Ну-с, чего безобразничаете?

И бросил огуречный огрызок прямо в коменданта, угодив ему в головной убор, после чего загоготал. Обходчик принялся грозить хулигану гаечным ключом, а комендант – скандалить и постоянно повторять слово «Zürich». Глоток свежего воздуха оказал целебное действие и привел в чувство Федора. Внезапно академика осенило, как Исаака Ньютона – после падения яблока, – что станция эта – вокзал в Цюрихе. Хотя историки утверждают, что никакое падение фрукта на светлую голову человечества вовсе не имело места. После недолгих переговоров с иноземцами он захлопнул дверь и, протрезвев, бросился на доклад, запнувшись о половицу и чуть не распластавшись от прыти. Пунцовый посыльный вломился в купе:

– Цюрих!

– Перестань нести ахинею, Федор! Какой еще Цюрих?

– Вот вам крест, Арсений Филиппович! Вокзал в Цюрихе.

Владелец вагона впопыхах натянул то, что оказалось под рукой, грубо оттолкнул ладонью Ломоухова и, в свою очередь, сам стал свидетелем крайнего недовольства коменданта и щедрых посулов обходчика.

– Ф-а-н-т-а-з-и-я… – протянул Победов с уксусным выражением лица.

Из-за широкой спины Арсения выглядывал академик и трясущимся пальцем показывал на железнодорожный путь рядом.

– Смотрите, а колея-то узкая – европейская.

– Что-то не припомню, когда меняли колесную пару. Значит, точно в Швейцарии. Твоя зазноба угодила, – заключил побелевший Арсений.

К жгучей досаде Ломоухова ему вновь пришлось работать носильщиком. Вагон опечатали. Оба проследовали в бюро коменданта под охраной обходчика, где битых три часа пассажиры доказывали свое происхождение. Никто не понимал, каким образом вагон пересек границу без оформления надлежащих бумаг. После прибытия консула дело постарались замять. С вокзала Победов и отправил в Петербург известную телеграмму о своем местонахождении.

Кровь скифов и яд змей.

Шульц всерьез обеспокоился дерзким поведением Миролюбовой и предпринял беспрецедентные меры по охране заложницы. Местом жительства для неё определи охотничий домик, который располагался в Чёрном лесу у подножия Альп, на угодьях Оффенбахов. Из помещений дома удалили все горючие и острые предметы из металла, включая вилки и иную кухонную утварь, сняли даже ветвистые рога оленя со стены, некогда павшего в угоду развлечений Оффенбаха-младшего. Усиленный караул бывалых егерей стерег все дальние и ближние подступы к срубу, а по периметру расставили многочисленные капканы. Шульц приставил к Анастасии экономку – женщину плотного телосложения, с мясистыми руками и недобрым взглядом. На расспросы она не отвечала, занималась исключительно уборкой и приготовлением довольно пресной стряпни. Всё, что пленница сумела выведать у неё, – это имя: Гризелда. Каждое обращение к горничной по имени вызывало у Анастасии дрожь из-за скрежещущего сочетания звуков в нём. Заложница хандрила, довольствуясь лишь чтением Библии на немецком; другие развлечения, включая прогулки, были запрещены. Горькие слёзы увлажняли подушку еженощно, однако Анастасия вынашивала отчаянный план побега, хотя не имела ни малейшего представления, в какой стороне света она находится.

Между тем в высшем свете Петербурга ходили оживленные толки об исчезновении княжны. Завистливые соперницы перешёптывались и злословили, что княжна сбежала от брака с неравным ей по возрасту женихом и затаилась в имении. Пользуясь случаем, дочери влиятельных особ докучали Константину в надежде заключить выгодную партию. Прехорошенькие барышни вездесуще крутились подле него. Дамы объявили охоту на банкира, а трофеем – его капитал, который надеялись пустить в оборот. Однако Константин оставался верен своему выбору и на корню пресекал любое покусительство на свое сердце. Невзирая на успокоительные заверения Ерандакова, что его самые верные агенты рыщут день и ночь во всех уголках Европы, Константин решается на собственный розыск втайне от полковника. Победов нанял лучших сыщиков того времени, за что на следующий же день получил суровую отповедь от полковника, так как сеть осведомителей его департамента всегда работала безукоризненно. Наконец настал час, когда ликующий Ерандаков ураганом ворвался в контору Константина в банке и сообщил, что знает о местонахождении Анастасии. Из секретной депеши от мадам Буаселье стало известно, что Шульц в бреду, после того как его насильно напоили зельем, проговорился о некой заложнице и шантаже. Одурманенный Шульц еще много чего наговорил, что впоследствии оказалось весьма полезным для русской разведки.

Адлар Оффенбах в свою очередь отчаянно занимался закулисной разработкой плана последующего великого вторжения. Он, человек-оркестр, подбирал аккорды в темпе аллегро. Слушатели внимали его речам увлеченно, словно на концерте великого итальянца Антонио Вивальди, особенно во время исполнения композиции «Летняя гроза». Но то не был мир музыки. Маэстро использовал все свое красноречие, убеждал, а кому и прямо угрожал. С видными деятелями Оффенбах совещался в кулуарах Дворца мира в Гааге, суля им колоссальные отступные за поддержку в грандиозном крестовом походе против азиатов, который должен был перекроить карту Европы и привести к увеличению жизненного пространства Австро-Венгерской империи. Для воплощения своих жутких идей Оффенбах удостоился частной аудиенции с канцлером Германии – Вильгельмом II. После содержательной беседы и, будучи решительным сторонником военной политики, канцлер выказал глубокое уважение и похвалу Оффенбаху за рачительность в подготовке к интервенции, а магистр – преданность великому делу. Именно под крышей Дворца мира задумывалось провозгласить сотрудничество всех стран и искоренить понятие войн, но на деле же противоречия между государствами только нарастали. «Ложе серых» не жалело средств и сил на обострение геополитической обстановки, что должно было привести к убийству эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги в Сараево, а это – casus belli. По заверениям канцлера русские не останутся равнодушными и выступят в защиту славянских братьев в Боснии после предъявления ультиматума Австрией. Уши тайного оплота торчали везде, но их предпочитали не замечать в угоду неминуемой победы. Именно по этой причине Шульца мгновенно выпустили из полицейского участка с извинениями, как только достоверно выяснилось, чьи интересы он представляет. С каждым днём Оффенбах всё ближе подносил зажжённую спичку к запалу пороховой бочки европейского театра военных действий. На время магистр удалился в свою резиденцию: преклонный возраст и столетняя жизнь сказывались на здоровье. Шульц с кислой физиономией в очередной раз предстал в залатанном виде перед Оффенбахом в мраморном зале. Под испепеляющим взглядом магистра он отводил глаза в сторону. Шульц отказывался понимать, а тем более объяснить, свое нахождение в парке Цюриха в диком хмелю и побитом состоянии, он путано ссылался на склероз. Даже специально призванный личный гипнолог Оффенбаха для выяснения похождений Шульца оказался бессилен перед зельем мадам Буаселье. Оффенбах кипел от ярости: в адвоката полетела малахитовая чернильница, и еще какой-то канцелярский предмет угодил ему прямо в перебинтованную голову.

– Вы испытываете моё терпение! – распекал магистр. – Знаете, что самое ценное в жизни, Шульц?!

– Деньги? – предположил адвокат извиняющимся тоном.

– Репутация! А вы банкрот! Я выбиваюсь из сил, чтобы воплотить задуманное!

– Готов понести любое наказание и вновь заслужить ваше доверие, – скороговоркой сказал Шульц.

– Придётся вам очень постараться! Убирайтесь к дьяволу!

В довершение Оффенбах, любитель швырять в оппонентов разного рода предметами в приступе агрессии, метнул в Шульца увесистую пепельницу. Магистр категорически не выносил халатности в исполнении его поручений. Адвокат успел увернуться, и снаряд, оставив серо-пепельный хвост кометы, угодил в сверкающие рыцарские доспехи позади Шульца. Амуниция обрушилась с оглушительным лязгом упавшей кастрюли. Мраморная плита треснула, и извилистые трещины, словно паутина, расползлись от эпицентра. Шульц вжал голову в плечи и поторопился ретироваться, не желая более искушать судьбу под гневом патрона. Однако не прошло и получаса, как Оффенбах снова потребовал адвоката. Шульц с опаской лисицы, пробравшейся в курятник, предстал перед магистром. Адвокат покосился на разбросанные доспехи и приготовился к очередной волне неистовства Оффенбаха. Магистр держал в руках донесение, его глаза бегали по строкам и между ними, он по нескольку раз перечитывал депешу. Затем, потряхивая клочком бумаги в воздухе, Оффенбах сказал:

– Считайте, что вам повезло.

Шульц скривил подобие улыбки.

– Но радоваться нечему, – продолжил Оффенбах. – Я по-прежнему недоволен вами.

Оффенбах бросил депешу на письменный стол и погрузился в кресло. Некоторое время магистр потирал виски и глаза от усталости. Измотанный, он ткнул указательным пальцем в депешу и произнес на глубоком выдохе:

– Ватикан сообщает, что Вилфрид успешно передал мое послание. Самое главное, агент докладывает, что липовое донесение до сих пор не появилось в департаменте Ерандакова.

– Прекрасная новость, это означает, что наш Вилфрид не изменник, – заискивающе пробормотал Шульц.

– Молите бога, Шульц, чтобы фальшивка не объявилась в России!

Оффенбах вновь принялся усиленно массировать виски.

– Вам требуется отдых, магистр.

– Я желаю отправиться на ипподром. Подготовьте Дантеса к скачкам.

– Дантес, несомненно, получит кубок.

– Отменный жеребец.

Шульц стелился и угодничал в голосе или манерах: например, он склонился в три погибели и подвинул мягкий пуф к ногам магистра, поднес сосуд с живительным бальзамом из альпийских трав.

– Довольно. Я не терплю льстецов.

Адвокат, кланяясь, оказался у выхода, когда услышал за спиной последние слова магистра:

– Справьтесь хотя бы с этим, а там видно будет.

Шульц понял, что у него появился крохотный шанс, и он обязательно совладает, и непременно докопается, кто посмел сыграть дьявольскую шутку с достойным членом общества серых. Этот кто-то уже приговорен и получит сполна – он расплатится кровью. Над Вилфридом нависла грозовая туча.

Между тем Капельник (месяц март) вступил в свои права. Анастасия давно потеряла счёт времени, но всё же чувствовала буйный приход весны даже в заточении. Ее сердце наполнялось радостью, ведь весна всегда дает надежду. Весёлое щебетание лесных птиц за мутным окном нарушало одиночество её заточения. Бревна сруба разбухли от влаги и издавали смолистый, особенно пьянящий запах хвои. Она предавалась воспоминаниям о младенчестве, когда родители учили её наблюдать за пробуждением жизни в первые тёплые дни травника (месяц май) в их имении. Подобная мечтательность уберегала ее, дабы окончательно не потерять рассудок в четырех стенах. Который день ее утомляло перечитывание Библии, и Талмуд в кожаном окладе с металлическими застежками пылился раскрытым на столе. Через несколько дней после суровой нотации Шульцу от Оффенбаха Анастасию потревожили тяжелые шаги за массивной дубовой дверью ее кельи. То был не тихий шаг Гризельды, а тяжёлый чеканный шаг мужских сапог. Анастасия тут же смекнула, что пора действовать – терпение иссякло. Пленница бросилась к Священному Писанию, захлопнула Талмуд – так что книжная пыль столбом взметнулась из-под истёртых страниц. С вопросом «Wer ist da?» («Кто там?») она рванула к двери и затаилась у косяка. Ответа не последовало. Мятежница замахнулась тяжёлым Талмудом и приготовилась сокрушительно ударить незваного гостя. Дверь скрипнула, и еще не успел визитер переступить порог, как ослепительный шлепок пришёлся ему прямо по переносице. Мужчина завалился, Анастасия по-кошачьи перепрыгнула жертву, но отступила – тучная Гризельда уже ждала беглянку у выхода, сжимая тяжёлую скалку. Экономка шипела и размахивала своим орудием. Егеря бросились на истеричный крик Гризельды и ворвались в домик с оружием. Сопротивление было бессмысленным. Обречённая Анастасия уронила Талмуд и побрела назад, равнодушно переступив через стонавшего мужчину в луже крови, хлынувшей из его носа. Узница бросилась на перину, сотрясаясь от горьких рыданий. Но она хотя бы попыталась – и совесть её чиста. Если уж Богу было угодно, чтобы она погибла бесславно, то Анастасия готова покориться всецело его воле. Гризельда мигом засуетилась оказывать помощь гостю, тот оправился, привел себя в порядок и через некоторое время вновь предстал перед пленницей. Он прижимал к пульсирующей переносице лёд, завёрнутый в платок.

– Это вам простительно, Анастасия Михайловна, – обратился посетитель на немецком языке.

Анастасия продолжала лежать безучастно и всхлипывать будто ребенок, и все же, давясь крупными с орех слезами, она ответила:

– Я не расположена говорить. Пойдите прочь.

– Успокойтесь. Обещаю, что в скором времени ваше положение переменится к лучшему.

Анастасия обернулась, она с усилием отерла затуманенные слезами глаза, что градом катились по опухшему личику. Посетитель, статный мужчина в куртке-анораке и ветрозащитных штанах, убрал охлаждавший рану лед. Девушка не вставала с кровати и, затаив дыхание, изучала черты лица гостя. Его баритон показался ей знакомым – далеким отголоском, донесшимся из давно забытого прошлого. Внезапный жуткий переполох в душе заставил ее вскрикнуть, словно призрак посетил охотничий домик. Кровь от заплаканного раскрасневшегося личика вмиг отхлынула, и Анастасия побелела от неописуемого ужаса. Глаза ее расширились, сердце сжалось, и она прикрыла рот дрожащей ладонью. Не помня себя, девушка произнесла куда-то в пустоту:

– Фридрих… Вы же мертвы.

Совладать с нахлынувшими чувствами Анастасия оказалась бессильной и рухнула в обморок. Отрок магистра кинулся к возлюбленной. Гризельда поднесла Анастасии настойку с отвратительным запахом, чтобы та вдохнула, а после добрая порция шнапса вернула ее к жизни. На Анастасию, склонную приписывать все потустороннее ухищрениям бесов, появление убиенного Фридриха Оффенбаха произвело особенно тяжелое впечатление. И раньше череда фантастических явлений вторгалась в ее жизнь, которые она объясняла в лучшем случае как «тривиальное совпадение событий», а в ином – как «коварный замысел демона». Всякий раз, когда она оказывалась на грани между жизнью и смертью, будь то недуг или внезапный удар сухой молнии совсем около в знойный день, неведомая рука фортуны отводила от нее костлявую. В детстве мягкий женский голос разговаривал с ней; он возникал в голове неожиданно и настойчиво повторял: «Все будет хорошо, милая. Все будет хорошо» – и так же мгновенно стихал. Никто, включая самых близких людей, не был посвящен в ее тайну общения с потусторонним голосом. Чудом Анастасия довольно скоро вернулась к жизни. На ее лице можно было прочесть: «Я требую разъяснений». Фридрих ходил из угла в угол и скверно щёлкал суставами, выламывая пальцы. Наконец он сказал:

– Как видите, я жив и здоров.

Очевидно, после этих многообещающих слов он рассчитывал на радостное возбуждение собеседницы, но Анастасия безмолвствовала и продолжала сверлить немца взглядом, от чего ему стало настолько неуютно, что он съежился, но продолжил:

– Однако мое здоровье пошатнулось после встречи с вами.

Оффенбах ощупал переносицу и подвигал челюстью, проверяя языком, не выбит ли какой зуб.

– Признаться, я не ожидал подобного.

– О-о-о, сколько еще открытий вас ждет, – съязвила Анастасия, – прямо решето чудес. Помнится, я дала вам отвод, зачем вы не угомонитесь?

– Здесь я лишь по одной причине. Победов счел плату за ваше спасение непомерной, поэтому он отказался от вас.

Анастасия до крови закусила нижнюю губу, глаза ее вновь наполнились горькими слезами. Она выкрикнула:

– Вы низкий, подлый лжец! Этого не может быть!

– Крепитесь. Победов бросил вас на произвол судьбы.

Фридрих смаковал каждое слово, которое впивалось, как лезвие, в сердце Анастасии.

– Я не верю вам.

– Право ваше. Спасение заключается только в одном.

– Не терпится узнать, в чём?

– Мы породнимся. И вы мигом обретете свободу, новый титул и почести.

– Не бывать этому никогда!

– Будьте благоразумны. Зачем понапрасну обрекать себя на погибель в затворничестве?

Анастасия обдумывала сказанное, внутренне сопротивляясь словам Оффенбаха. С другой стороны, если принять предложение Фридриха, она окажется на воле, а это способ к побегу. Константин поймет и обязательно примет ее обратно.

– Не возьму в толк, зачем весь этот маскарад с вашим самоубийством? – возобновила разговор безутешная пленница.

– Вы всего лишь звено в гешефте нашего клана. Вынужден признать, значимое звено. Приоткрою завесу: нам следует породниться, чтобы смешать кровь знатного русского рода с племенем серых. Анастасия вспыхнула:

– Этому не бывать! Уж лучше смерть!

– Мы ненавидим вас, русских, с доисторических времен. Колоссальные усилия были приложены, чтобы истребить вас в крестовых походах. Мы угнетали вас, насылали хвори, даже религию подменили, но всякий раз, как птица Феникс, ваше славянское отродье восставало из пепла. Гениальный замысел созрел в умах наших жрецов: смешать культурный код серых с кровью наследницы скифских царей, и тогда наш первенец обретет могущество, о котором мир доселе не ведал. И царь царей сотрет с лица Земли даже упоминание о Руси.

На этой поэтической ноте Оффенбах повторил любимый жест своего батюшки и театрально вознес руки к небу.

– Довольно! Дешевое представление актера-недоучки!

Оффенбах сжал кулаки, и пронзительный металлический хруст костяшек заставил Анастасию вздрогнуть. В его узких зрачках воспылало пламя ядовитой ненависти, на шее размером с канат проступили омерзительные багровые жилы от напряжения, и змей зашипел:

– Имейте в виду, что жрецы подгадывают день и час, когда должно произойти соитие. Церемония произойдет на ложе в змеином пантеоне при соблюдении обряда и тысячелетних обычаев клана темных.

– Ощущение, что я оказалась на страницах фантастического романа.

Шантажист брезгливо фыркнул.

– Предположу, что вам изрядно наскучило чтение иудейской мифологии.

Оффенбах презрительно кивнул в сторону святого писания, вынул из нагрудного кармана свернутую газету «Санкт-Петербургские Ведомости» за прошлую неделю и швырнул ее к ногам Анастасии.

– Полюбуйтесь.

В развороте издания Анастасия с замиранием сердца прочла поздравления в адрес Константина Победова от видных деятелей и знатных особ столицы по случаю бракосочетания с княжной Ракитовой.

– Отсчитывайте дни до нашей помолвки.

С диким ржанием лошади самодовольный Оффенбах оставил Миролюбову наедине со своим горем, но прежде наказал Гризельде вдвое следить за пленницей. Анастасия сокрушалась, перечитывала строки поздравлений в сотый раз и отказывалась верить. Она успокаивала себя тем, что при современном развитии печатного дела газету могли подделать в одном экземпляре – исключительно для нее. В гневе Анастасия разорвала «Ведомости», мелкие обрывки бумаги покрыли пол белым ковром, измотанная событиями, она упала на подушку. Сладкая дремота обволакивала ее туманом, сквозь который Анастасия услышала до боли любимый голос: «Все будет хорошо, милая. Все будет хорошо».

Цюрихские увертюры.

Глава 11 – Цюрихские увертюры.

Ломоухов сиял. Он прохаживался по уютным улочкам Цюриха, залитым весенним солнцем. По молодости своей ему не доводилось посмотреть Европу. А здесь такой случай представился. Кому ни расскажи, не поверит, каким образом он здесь очутился, но Победов наказал академику строго-настрого держать язык за зубами. Федор вцепился в кулек с пряной булочной мелочью и с жадностью уплетал брецель, оглядывая окрестности. Он отметил особую дружелюбность и общительность местных жителей. А владелец лавки с пышными усами гренадёра, где Федор покупал крендельки, когда узнал, что ученый из России, расчувствовался и угостил его всякой снедью. Немецкий язык Ломоухов понимал скверно, но вылетевшее напоследок слово из уст лавочника «герр Суворов» он отлично разобрал. До сих пор Швейцария помнит о великом походе армии чудо-богатырей под командованием русского полководца Александра Васильевича Суворова в далеком 1799 г. против супостата, возгордившегося победой. Как итог, французы умылись кровью. Помнит, но будет ли чтить беспримерный подвиг и далее? Автор сомневается. В парке Ломоухова привлекло удивительное зрелище. На открытой площадке толпа зевак обступила воздушный шар, на котором катали всех желающих. В плетеную корзину монгольфьера набились смельчаки, а воздухоплаватель готовил горелку, чтобы наполнить купол теплым воздухом. Оболочка шара натянулась, канаты распрямились, аэростат вздрогнул всем телом. Плавно покачиваясь, аппарат поднялся в воздух под общее радостное ликование зрителей. В голове изобретателя сразу волчком закрутились инженерные идеи. Изумленный Федор всматривался в аэростат, уносимый воздушным потоком ввысь бездонной синевы, и в душе возгордился, что буквально накануне он побывал на борту царской колесницы. Ученый задумался, почему человечество утратило сакральные знания, и до каких немыслимых пределов получили развитие древние цивилизации, если смогли создать межзвездный корабль многие тысячелетия назад, в то время как в его современности существуют только хрупкие самолеты-этажерки, да аэростаты. Между тем, Ломоухов бродил по мостовым Цюриха не без цели, а по поручению Арсения Филипповича отправился к консулу, чтобы поторопить бюрократа с оформлением бумаг для отбытия в Санкт-Петербург, сам же Победов находился в отеле. Увлекшись полетом воздушного шара, Федор не заметил, что за ним наблюдал долговязый человек. Буквально дрелью незнакомец сверлил взглядом спину Ломоухову, пока тот не почувствовал неприятное томление под лопаткой, что заставило Федора резко обернуться, при этом он чуть не выронил кулек. Ломоухов ошпарился от неприлично-пристального взгляда субъекта. Не успел Федор двинуться с места, чтобы побыстрее покинуть парк, как незнакомец преградил ему путь и с постной миной на лице обратился:

– Не желаете прокатиться? – незнакомец кивнул в сторону уплывающего аэростата. Алые пятна от ожогов на лице субъекта и повязка через голову вызвали оторопь у Федора.

– Я не представился, – продолжил сухопарый тип. – Шульц. Фамильный адвокат клана Оффенбахов. Надеюсь, я не напугал вас, герр Ломоухов?

Кислая улыбка на лице Шульца произвела на собеседника еще большее отталкивающее впечатление.

– Откуда вам известно мое имя?

– О! Поверьте, мне многое известно о вас. Например, вы подающий надежды ученый. Ваши научные труды, несомненно, станут прекрасным заделом для развития мировой науки.

Ломоухов насторожился.

– Допустим.

– Не исключаю, что в будущем вы возглавите кафедру в одном из ведущих европейских университетов. Могу поспособствовать.

Шульц льстил в своей привычной манере дьявола перед покупкой души.

– Скажите, Фьёдор, – Шульц не сумел правильно выговорить имя Ломоухова, по-дружески извинительно он взял его за руку и отвел в сторону. – Вы служите у Победова. Я знаю тяжелый характер этого человека весьма хорошо. Некогда я приходился ему другом, – лукавил Шульц. – Уверен, он тиранит вас. Зачем вы терпите?

Ломоухов, предчувствуя, что его вовлекают в некую аферу, высвободил свою руку из лапы Шульца.

– Что вам угодно до меня? – спросил Федор сердито.

– Пустяки. Помириться с товарищем моим, Арсением. Столько лет минуло, но я не смогу прийти к нему напрямую по причине прежних разногласий. Смею надеяться, время затянуло рваные раны обид прошлого.