Тропа Истины

– Здесь, – он надавил ладонью.

Стена… поддалась.

С глухим скрежетом часть металлической поверхности осела внутрь, открывая проход. Воздух хлынул навстречу – затхлый, с привкусом металла и чего-то горького.

– Вперед? – спросила Аглая. В ее голосе дрожала нерешительность.

– Нет, – резко сказал Лиас. Его пальцы впились в рукоять ножа. – Назад. Пока не поздно.

Рамис мрачно улыбнулся:

– Для тебя уже поздно, старик.

Ойхо почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Впервые за двадцать лет знакомства он посмотрел на Рамиса и понял – не знает этого человека. Никогда не знал.

–Ты ведешь нас на смерть, – тихо сказал он.

Рамис покачал головой:

– Я веду вас к правде. – Его глаза отражали мерцающий свет пещеры.

За его спиной, в темноте нового прохода, мелькнула тень. Слишком большая, чтобы быть человеком. Слишком быстрая, чтобы её разглядеть.

***

Темнота за проходом была густой, как деготь. Воздух внутри пахнул озоном и чем-то гнилым, как будто в глубине лежало что-то, что когда-то было живым, но теперь лишь медленно разлагалось, не в силах до конца умереть.

Аглая первой шагнула вперед. Ее ноги почувствовали холод металла пола даже сквозь подошву сапог. Она вздрогнула, но не отступила. Внутри царапалось что-то теплое и липкое.

– Здесь… – ее голос сорвался.

Странная комната. Стены, когда-то белые, теперь покрылись паутиной трещин, будто их пытались разорвать изнутри. На потолке черные пятна плесени, пульсирующие в такт ее дыханию. В центре – стол. Не деревянный, не каменный, а из чего-то гладкого, холодного, чуждого.

На нем лежал предмет. Маленький, плоский, с закругленными краями. Без выступов и украшений. Просто черная пластина, покрытая слоем пыли.

Аглая потянулась к ней.

– Не трогай! – Ойхо рванулся вперед, но было поздно.

Девочка коснулись поверхности. Тишина. А потом – свет. Из глубины пластины вспыхнул голубоватый луч, разрезая темноту. Над столом возникло изображение – дрожащее, с помехами, как отражение в воде. Люди. Мужчина, женщина, ребенок. Они стояли вместе, улыбаясь. Обычные.

Но что-то было не так. Одежда не из кожи, не из шерсти. Гладкая, облегающая, как вторая кожа. За их спинами не лес и не горы, а стена, испещренная странными символами.

Рука девочки прошла сквозь изображение, не встретив преграды.

– Кто они? – прошептала Аглая.

Ойхо не ответил. Его взгляд был прикован к столу.

Там, под слоем пыли, проступала надпись. Не руны. Не язык шаманов. Знаки, которые он не знал, но которые будоражили то темное, что поселилось в нем.

– Рамис, – Ойхо повернулся к отшельнику. – Ты знаешь, что это.

Рамис молчал. Его глаза, всегда такие спокойные, теперь были полны… чего? Страха? Боли?

– Это язык древних, – наконец сказал он. – Но не тот, что они используют теперь.

– Кто – они? – Ойхо прищурился.

– Шиассы. И те, кто был до них.

Тишина. Аглая снова посмотрела на голограмму.

– Они… похожи на нас.

– Да, – прошептал Рамис.

Лиас стоял в дверях. Он не вошел. Не прикоснулся к предметам. Он слушал. Капли воды где-то в глубине пещеры. Шорох крыс (или того, что притворялось крысами). Дыхание Аглаи – учащенное, неровное. Он слышал все.

Но внутри… Внутри было тихо. Голос исчез, исчезли мысли о внучках, о сыне. Ему больше не было больно. Осталась только пустота.

– Лиас? – Аглая обернулась к нему.

Он не ответил. Его пальцы сжали костяной нож. На столе, рядом с надписью, был символ. Круг. Треугольник внутри. Искаженная эмблема шиассов. Но в центре – не глаз, как у них. А человеческая фигура.

Рамис посмотрел на Лиаса.

– Ты чувствуешь это, да?

Лиас медленно кивнул.

– Что? – Ойхо нахмурился.

Аглая отступила на шаг.

– Что с ним? – её голос стал едва слышен.

– Он стал тем, кем должен был стать, – ответил отшельник. – Мостом.

И тогда Ойхо понял. Он схватил Аглаю за руку.

– Назад.

Но было поздно. Стены кабинета вздрогнули. Из трещин выползла тьма. Настоящая. Та, что ждала их с самого начала.

***

Тьма не просто накрыла их – она влилась в них, как вода в трещины камня. Ойхо успел лишь рвануться к Аглае, сжимая её тонкое запястье, прежде чем мир разорвался на куски.

Сначала пришел гул, низкий, вибрирующий. Потом бесконечное множество голосов. Они кричали, шептали, проклинали. Звук нарастал, разрывая барабанные перепонки, заставляя зубы скрипеть от резонанса. Оглушительно пахло озоном и металлом, с чем-то ещё – химическим, чужим.

– Держись! – зарычал Ойхо, но его голос утонул в тысячах чужих голосов.

Пол под ногами дрогнул, и охотник понял, что падает. В темноту. В никуда.

***

Лиас не чувствовал удара. Он очнулся на коленях, в луже чего-то тёплого. Медленно поднял ладони. Они были красными. Липкими. Кровь. Но не его.

Перед ним лежало тело. Маленькое. Хрупкое. Девочка.

– Нет… – хрип вырвался из его горла.

Это была внучка. Её голова неестественно запрокинута, шея переломана. В застывших широко открытых глазах застыло удивление. Рот приоткрыт, будто она хотела что-то сказать.

– Нет, нет, нет…

Лиас схватился за голову. Пальцы впились в седые волосы, вырывая клочья.

– Я не… Я не мог…

Тьма внутри смеялась. Как будто кто-то жег её раскалённым металлом. Перед глазами мелькали картинки костяного ножа, разрезающего мягкую плоть. Лиас слышал крик снохи. И голос сбоку:

– Деда?

Лиас открыл глаза. Только кровь. Только тела. Сын. Лежит у стены, живот распорот, кишки вытянуты в аккуратную спираль. Сноха. Её лицо… Боже, её лицо…

Он не помнил. Но его руки помнили.

Костяной нож всё ещё был зажат в пальцах. Лезвие – чёрное от запёкшейся крови.

– Что я сделал?.. – голос сорвался в рёв.

Лиас подполз к внучке, обнял её, прижал к груди. Тело было ещё тёплым.

– Прости… прости…

Он качался, как безумный, прижимая к себе маленький трупик.

По его рукам, по лицу, по шее – ползли чёрные жилы. Тонкие, как паутина, но плотные, как стальные тросы. Они обвивали его, сжимали, впивались в кожу. Слезы рисовали черные дорожки на покрытом чужой кровью лице.

Тьма обняла его, как мать – потерянного ребёнка.

***

Он шёл сквозь лабиринт, но не пещеры – собственного разума. Стены вокруг него дышали. Пульсировали. Иногда они становились плотью – мокрой, скользкой, испещрённой венами. Иногда – металлом, холодным и безжизненным.

Рамис знал: это не галлюцинация. Это то, что жило в нём. То, что он так долго сдерживал.

Его тень на стене была неправильной. Слишком большой. Слишком… живой.

– Довольно, – прошипел он.

Тень засмеялась.

Голос звучал как его собственный, но с примесью чего-то чужого.

– Ты думал, сможешь контролировать меня вечно?

Рамис сжал кулаки. Под кожей запястий шевельнулись чёрные нити. Тень наклонилась к нему.

– Ты уже проиграл. Посмотри.

И тогда он увидел Лиаса. Снова старик. Он сидел, скрючившись, обнимая труп ребёнка. Чёрные жилы покрывали его, как кокон.

– Лиас…

Рамис сделал шаг вперёд, но его остановило другое.

Зеркало. Огромное, треснувшее, стоящее позади Лиаса. В нём отражался сам Рамис. Но не тот, кем был сейчас. Полностью чёрные глаза. Кожа, покрытая трещинами, из которых сочилась тьма. Рот растянут в неестественно широкой улыбке.

– Нет, – прошептал Рамис и закрыл глаза.

Он разжал кулаки. И выпустил тьму.

***

Ойхо очнулся в комнате. Стены, пол и даже потолок казались застывшей болотной водой. Охотник увидел своё отражение – измождённое лицо, запавшие глаза, культю с уродливым рогом на конце.

А потом – её. Ания. Она стояла в метре от него. Такая же, как перед его последним походом. Гладкая кожа с родинкой на левом плече. Густые волосы цвета закатного солнца. Тонкий платок из глисского пуха накинутый на обнаженные плечи.

– Ты бросил меня, – её голос был шёпотом, но он резал, как лезвие.

Ойхо вскинул скиннер, но рука дрогнула. Он не мог ударить. Не сейчас. Сердце бешено колотилось.

– Ты не настоящая, – капля пота сорвалась со лба и повисла на ресницах. Язык с трудом ворочался в пересохшем рту. Охотник чувствовал себя слабым и жалким. Недостойным быть воином Ардари.

– А она настоящая?

Ания указала за его спину.

Ойхо обернулся. Аглая сидела в углу, сжавшись в комок. Её тело сотрясала дрожь.

– Ойхо… – её голос был слабым, детским.

– Убей её, – прошептала Ания около самого его уха. – Это она привела их. Это из-за неё наш ребёнок мёртв.

Теплое дыхание возлюбленной шевелило волосы на его виске. Он чувствовал ее запах. Луговые цветы и очаг. Казалось, что стоит закрыть глаза и все поменяется. Они снова будут вместе. Навсегда.

Скиннер уже был в его руке. Лезвие блеснуло в отражениях.

Аглая подняла голову. Огромные, полные ужаса глаза.

– Ойхо…

Охотник замер. Пальцы дрожали.

– Это не она… – в голосе девочки была горечь. И странное смирение.

– Она – шиасс! Посмотри! – руки Ании сжали его плечо.

И тогда Аглая изменилась. Её кожа побелела. Лицо закрыла хрустальная маска, оставляя открытыми лишь глаза. Изо рта вытянулся хоботок.

– Нет! – Ойхо зажмурился.

Сжал зубы. Это неправда.

Он резко развернулся – и ударил скиннером в пустоту. Там, где только что стояла Ания, теперь была лишь трещина в зеркале.

Тишина. Потом – хруст. Стены начали рассыпаться.

Ойхо схватил Аглаю за руку.

– Бежим!

Она не сопротивлялась.

Девочка была бледной, как смерть, но её пальцы вцепились в его жилет с такой силой, что суставы побелели.

Пещера сузилась в тоннель. Впереди – свет. Не огонь. Не солнце. Что-то неестественное.

Голубое. Холодное.

Ойхо сжал скиннер.

– Что бы там ни было… мы идём.

Аглая кивнула. И они шагнули в свет.

***

Голубоватый свет лизал стены, как язык больной собаки – липкий, неровный, оставляющий после себя мокрые пятна теней.  Ойхо пытался разглядеть очертания помещения. Он моргнул, и на секунду ему показалось, что трещины в металле шевелятся. Как вены. Пахло старыми ранами. Будто здесь когда-то резали живых, а потом забыли вытереть пол.

В свете летали искрящиеся мушки пыли. Эта пыль оседала на коже серым налетом. И скрипела на зубах. Колбы. Они стояли вдоль стены, высокие и тонкие, как гробы для детей. Внутри мутная жидкость, и в ней… что-то плавало. Что-то, что не имело названия, но имело форму. Оно стучалось в стекло, оставляя на нём жирные разводы, когда Аглая проходила мимо.

– Не трогай, – прошипел Ойхо.

Девочка молча кивнула. Её тело все еще дрожало.

В дальнем углу, за грудой металлолома, сидел Рамис. Его кожа была бледной, почти прозрачной – сквозь неё просвечивали синие прожилки, как карта рек, ведущих в никуда. Он смотрел на них пустыми глазами, в которых не осталось ничего, кроме усталости и какой-то старой, закопанной боли.

– Первый осколок близко, – голос Рамиса был сухим, как скрип двери заброшенного дома.

Рядом, на полу, лежал Лиас. Его грудь поднималась и опускалась ровно, как у человека, который давно забыл, как дышать по-настоящему. Глаза были закрыты, но веки дёргались, будто под ними бежали тени.

Они ели молча. Сушёное мясо орона крошилось на языке, как пепел. Аглая отломила кусок и замерла.

– Ешь, – буркнул Ойхо, но девочка лишь покачала головой.

– Не могу, – прошептала она.

Ойхо не стал настаивать. Он чувствовал, как веки тяжелеют. Усталость гнула кости, но больнее всего било воспоминание: тёплые пальцы Ании, её смех, который он больше не услышит. Он опустился на пол, прислонившись к стене.

Аглая отвернулась, свернулась калачиком и закрыла глаза. Её дыхание становилось глубже, ровнее… и вдруг сбилось.

***

Комната. Не белая, не сияющая. Обычная. Скромная, почти уютная – деревянные панели, лампа, стол с чашей.

Лидер шиассов сидел, поднося ложку ко рту. Белая субстанция внутри чаши была лишена вкуса, но он ел методично, без эмоций. Его рука дрогнула – едва заметно, будто в ней проснулась старая боль.

И тогда… на мгновение… в его глазах не было звёзд. Только усталость. Глубокая, как пропасть. И тоска, которую он тут же задавил, словно закрыв тяжёлую дверь. Пустота вернулась.

***

Аглая вскрикнула и села, хватая ртом воздух.

– Почему я это вижу? – её голос звучал сдавленно, как будто кто-то скребётся изнутри. – Почему это?

Рамис посмотрел на неё. В его глазах мелькнула та же тоска и усталость, что Аглая только что видела у лидера шиассов.

– Потому что даже у монстров есть сны, девочка, – сказал он.

Ойхо уже спал – его лицо, обычно такое жёсткое, теперь казалось беззащитным. Культя лежала на груди.

Рамис погасил свет, и комната погрузилась в полумрак. Свет колб пульсировал, отбрасывая на стены дрожащие тени. Что ползли по стенам, цепляясь за колбы, за металл, за лица спящих.

***

Тишина.

Лиас открыл глаза. Голос вернулся.

«Ты чувствуешь их слабость?»

Шёпот. Ласковый. Как нож, который уже вошёл, но ещё не начал резать.

«Они спят. Как твои внучки спали.»

Лиас медленно сел. Его тело больше не болело. Его руки больше не дрожали. Он взял нож. Костяной. Острый.

«Сначала девочку. Быстро. Тихо. Как тогда».

Он встал. Беззвучно. Как тень.

Аглая лежала на боку, её тонкая шея была открыта. Дыхание ровное, безмятежное.

Лиас замер над ней. Его пальцы сжали рукоять.

«Сделай это», – шептала тьма.

Нож блеснул в голубом свете.

Глава 6

Глава 6. Первая жертва.

Голубоватый свет колб лизал лицо Ойхо сквозь веки, как навязчивый призрак. Он проснулся от тишины. Не той благословенной пустоты, что царила зимними вечерами у нагретого очага, а тяжелой, густой. Пахло жжеными оленьими рогами, но более горько. Запах смущал.

Ойхо открыл глаза. Лезвие. Костяное, зазубренное – уже прижато к горлу Аглаи. Капелька крови скатилась по ее шее, словно Лиас только что провел испытание остроты. Но не старик Лиас – сгорбленный, с морщинистой кожей, покрытой пятнами прожитых зим. Нет. Это был юноша с черными, как смоль, волосами, гладкой кожей и безумными глазами.

– Лиас… – имя сорвалось с губ Ойхо хриплым шепотом.

Старик-юноша не повернулся. Его пальцы сжали рукоять. Мускулы на предплечье напряглись, как тросы. Ойхо рванулся вперед без мысли. Тело помнило ярость Ардари. Костяной протез скрипнул, будто старый лук перед разрывом тетивы. Охотник не побежал – он рухнул на Лиаса, как камень со скалы.

Удар. Лезвие скользнуло по костяной пластине протеза, высекая сноп искр. Они осветили лицо Лиаса – ни тени испуга, только холодная концентрация.

– Тварь! – прошипел Ойхо, вгоняя колено ему в живот.

Воздух с хрипом вырвался из легких Лиаса, но он не согнулся. Рука с ножом молнией брызнула вбок – в горло Ойхо. Охотник едва отбил удар локтем. Боль раскаленным гвоздем пронзила кость.

– Он не чувствует! – крикнул Рамис из темноты. Его голос был плоским, как удар топора по гнилому пню. – Это не он!

Спираль боя затянула их. Ойхо – ярость, рубящая удары протезом. Каждый удар – это вспышка боли в культе, крик мышц, рвущихся под рогом. Каждый удар – это лицо Ании. «Я всегда буду ждать тебя…»

Лиас – орудие смерти. Он парировал, уворачивался, скользил в полумраке, как тень. Его нож чертил в воздухе точные, экономичные линии. Раз – царапина на щеке Ойхо. Два – рваная рана на плече. Кровь, теплая и соленая, зависла дрожащими каплями на меховом жилете.

– Остановитесь!

Крик Аглаи вспорол воздух, как нож брюхо рыбы. Нечеловеческий, пронзительный, полный такого ужаса, что Ойхо на миг оцепенел.

Колбы ответили. Мутная жидкость внутри них забурлила. Бесформенные тени за стеклом рванулись к стенкам сосудов.

Бум. Бум. Бум.

Удары о стекло. Сначала редкие, потом чаще. Гулкий, влажный стук, словно огромное сердце билось в каждой колбе.

– Нет! – Аглая зажмурилась, вжавшись в стену. Ее пальцы впились в волосы. – Не смотрите!

Трещина. Тонкая, как паутина, она поползла по первой колбе рядом с ней. Потом по второй. Жидкость внутри засветилась грязно-желтым.

– Молчи, дитя! – Рамис возник позади нее. Его руки, холодные и цепкие, как корни, обхватили ее голову. Он прижал ее лицо к своему плащу, заглушая крик. – К'тар вен мор'гха! – зашипел он на языке, который резал слух, как ржавая пила.

Аглая задрожала и замолкла. Ее тело обмякло.

Но колбы не успокоились. Пульсация усиливалась. Свет в них замигал, как аритмичное сердце. Тени бились о стекло с яростью слепых щенков в мешке. Трещины множились.

Ойхо отшатнулся от Лиаса, прижимая руку к ране на плече. Кровь сочилась сквозь пальцы.

– Что… что с ней? – он выплюнул кровь, натекшую из пореза на губе.

Лиас стоял неподвижно. Нож все так же был наготове. Его молодое лицо было бесстрастным. Только в глазах, этих пустых колодцах, мелькнуло что-то… голодное? Он смотрел не на Ойхо, а на трескающиеся колбы.

– Эхо Пустоты, – глухо проговорил Рамис, не отпуская Аглаю. Девочка безвольно висела у него на руках. – Ее страх… он как сигнал. Он будит их.

– Кого?! – Ойхо почувствовал, как протез на его руке дернулся сам по себе. Металл впивался в плоть выше культи, будто что-то внутри пыталось вырваться наружу.

– То, что за стеклом, – Рамис кивнул на колбы. – То, что выращивали здесь. То, что Лиас… – он посмотрел на омоложенного старика, – …должен был понять.

Лиас медленно повернул голову к Рамису. Его губы дрогнули, обнажая слишком белые, слишком острые зубы.

– Я… вижу… – его голос был чужим, скрипучим. – Сквозь стекло… Сквозь плоть…– он указал ножом на Аглаю. – Я вижу девочек.

Ойхо замер.

– Каких девочек?

Но Лиас не слушал. Его взгляд снова прилип к ближайшей колбе. Желтый свет внутри нее плясал, отбрасывая мерцающие тени на его лицо. Тень от ножа на стене дернулась, отставая от движения руки на долю секунды.

Рамис тяжело вздохнул. Он осторожно усадил Аглаю на пол, прислонив к стене.

– Охотник, – его голос стал лезвием, готовым к удару. – Готовься. Он не успокоится. И оно… – он кивнул на колбы, из которых теперь сочилась тонкая струйка мутной жидкости, смешиваясь с пылью на полу, – …тоже.

Ойхо сжал кулак здоровой руки. Боль в плече горела. Культя пульсировала в такт ударам в колбах. Бум. Бум. Бум.

Перед ним стоял призрак молодости, вооруженный костяным ножом и безумием. За его спиной трещали сосуды с чем-то неназванным. Аглая, бледная как смерть, стонала в забытьи. А Рамис… Рамис смотрел на все это с каменным лицом палача, ожидающего своей очереди.

Ойхо плюнул кровавой слюной на пол.

– Ладно, – прохрипел он, вставая в боевую стойку. Протез взвыл снова, набирая обороты. – Давай продолжим, старик.

Лиас повернулся к нему. Пустые глаза сузились. Нож блеснул. Колбы забились сильнее. Стекло застонало. Тишина кончилась.

***

Ойхо стоял над поверженным Лиасом, скиннер дрожал в его руке. Старик-юноша корчился на липком полу – той странной поверхности, холодной как зимний камень и гладкой как отполированная кость священного оленя. Смоляная слизь пузырилась у него изо рта, растекаясь по полу, где уже застывали такие же пятна. Будто кто-то раздавил здесь сотню чернильных жуков.

Протез Ойхо впился Лиасу в спину, пригвоздив к полу, который странно пружинил под весом, словно живая плоть. Рамис, похожий на бледного духа в этом мертвом свете, молниеносно обматывал безумца жгутами, скрученными из собственного плаща. Кожаные полосы впивались в молодую кожу Лиаса, оставляя красные следы, как от веревок на повешенном.

– Держи! – хрипел отшельник, затягивая узлы, которые знал только он. Его пальцы двигались с неестественной скоростью, будто не человек завязывал петли, а сама смерть плела свою паутину.

Тьма покидала Лиаса, как отлив – молодость стекала с его лица каплями пота, обнажая на миг истинные морщины. Его руки сами тянулись к ремням, будто жаждали оков, а глаза, две лужи горелого масла, следили не за людьми, а за трещинами в ближайшей колбе.

Эти колбы… Они стояли вдоль стен, высокие и тонкие, как урны для погребального пепла знатных воинов. Внутри булькала мутная жидкость цвета утренней мочи после тяжелой болезни.  Пахло плотью павшего орона, оставленного в болоте на три дня и… младенческим молоком.

– Убей его, – Ойхо навис над Рамисом. Скиннер жаждал плоти Лиаса. – Он чуть не выпотрошил девочку!

Рамис не отвечал. Он прижимал к виску Аглаи черный обсидиановый камень с прожилками кварца. Шаманский артефакт. Камень был теплым и пульсировал тусклым красным светом. Его отблески играли на стенах, где трещины в металле шевелились.

– Он видит отражения, – голос Рамиса был шелестом сухих листьев. – Тьма в нем – кривое зеркало. Оно ловит её кошмары… и искажает. Усиливает. Кормится страхом.

– Какими кошмарами?! – Ойхо пнул ближайшую колбу. Жидкость внутри взбурлила, тень за стеклом метнулась к удару, словно хищная рыба в сетях.

– Говори ясно! Или я вырежу правду из его кишок! – он направил скиннер на горло Лиасу. Тот лишь ухмыльнулся.

И тогда Аглая вздрогнула. Не просто судорога. Будто невидимая рука схватила ее за позвоночник и дернула. Ее тело выгнулось, как лук перед выстрелом, а из горла вырвался звук, от которого задрожали колбы.

БУМ-БУМ-БУМ!

Удары изнутри. Мощные, влажные. Стекло вздохнуло трещинами. Тени за ним метались – бесформенные, яростные.

– Держи её! – Рамис бросился, но Ойхо уже схватил девочку. Ее кожа была ледяной и скользкой, как внутренности рыбы. Глаза открылись.

– Аглая! Очнись!

Но она не слышала. Ее зрачки расширились, поглотив радужку. Черные. Бездонные. Как у Лиаса в момент удара ножом.

Ойхо почувствовал, как пол под ним становится мягким, словно зыбучие пески пустыни Заарса. Но это был не обморок – это была бездна её ужаса, затягивающая его внутрь.

***

Холод. Он впивался в кожу иглами, пробирался под ногти, застревал в легких колючей пылью. Аглая стояла посреди бесконечного зала, щурясь от яркого света.

Потолка не было. Только колбы. Они висели в пустоте. Миллионы. Прозрачные гробики. Они свисали с невидимых балок, как гроздья дикого винограда. Каждая – размером с человеческий торс, из матового стекла, оплетенного стальными жилами. Внутри – формы. Голые младенцы. Но не те крошечные розовые комочки, что показывали Ойхо шаманы племени при рождении детей. Эти были неправильные. Слишком большие головы. Конечности тонкие, как паучьи лапки. Их кожа была полупрозрачной, сквозь нее просвечивали синие вены и черные точки. На лбу у каждого – металлическая заплатка с мигающим красным огоньком.

Писк.

Звук резал мозг. Он шел отовсюду. От самих младенцев? От колб?

Шшшш-цк!

Аглая повернула голову. Вдоль зала двигалась сверкающая металлическим блеском повозка. Над ней скользили твари, похожие на стальных ос с множеством суставчатых лап. Каждая лапа заканчивалась иглой длиной в локоть.

Оса зависла над колбой. Игла вонзилась в клапан на ее вершине. Через прозрачную трубку хлынула густая чернота, мерцающая крохотными звездами.

Ребенок внутри забился. Ручонки судорожно сжались. Рот открылся в беззвучном крике. Черная жижа обволакивала его, как паразит. Глаза закатились, становясь угольно-черными. Тело выгнулось с влажным скрежетом.

Хлююп…

Звук падающего в грязь спелого плода. Младенец обмяк. Черная паутина опутала его, сжимая. Кожа темнела, трескалась. Красный огонек на лбу погас. Загорелся зеленый.

Писк. Шипение. Хлюп. Это повторялось. Снова. Сотни раз.

Девочка закашлялась. Горло сжимала невидимая рука, словно наглоталась едкого дыма от зеленых веток, брошенных в костер. Этот запах висел тяжело и зловеще, как предчувствие болезни или ядовитого змеиного гнезда под камнем. Отвратительно.

Аглая шагнула вперед, её ступни едва касались поверхности – такой ровной, будто боги отполировали её за тысячу лет. В воздухе перед ней вдруг вспыхнуло световое плетение – будто паук из чистого лунного света сплёл свою сеть. В узорах угадывалось что-то знакомое. Двойная спираль, как две священные змеи, кусающие друг друга за хвост. Мелькающие знаки, она уже видела такие в пещере Рамиса. Тревожные вспышки – красные, как кровь на снегу. Аглая прошла сквозь световые рисунки, не встретив никакого препятствия. Только легкая дрожь знаков, показала, что их покой был потревожен.

Белое расступилось. Перед девочкой возникла Фигура. Высокая. В струящемся серебре. Хрустальная маска вместо лица. Без глазниц. Только гладкая поверхность. Фигура подняла руку. Маска… не растворилась. Она раскололась по вертикали, как яйцо. Внутри – не лицо. Бездна. Абсолютная чернота.

Фигура протянула неестественно длинную тонкую руку с ногтями-лезвиями. Она указала на ближайшую колбу. На младенца, затянутого черным коконом.