Ария отчаянных святых

– Иными словами, – подытожила Элеонора, ее лицо было непроницаемо, – наши текущие усилия подобны попытке вычерпать океан наперстком. «Человеческий фактор», в данном случае выраженный в нашей ограниченности перед лицом неизвестного, снова ставит нас на грань катастрофы. Вероятность успешной локализации «Морбус-Омега» имеющимися у «Эгиды» стандартными средствами стремится к нулю. Не так ли?

В зале повисло тяжелое молчание. Никто не осмелился возразить. Логика была неумолима: враг был слишком быстр, слишком адаптивен, слишком чужд.

– Хорошо – кивнула Элеонора, словно приняв горькое лекарство – если стандартные методы не работают, значит, пришло время для нестандартных. Господа, я принимаю решение активировать протокол «Багровый Рассвет».

Повисла оглушительная тишина. Даже мерное гудение серверов, казалось, стихло. Лица советников выражали целую гамму эмоций – от недоумения до откровенного ужаса. Протокол «Багровый Рассвет» был самым крайним, самым отчаянным из всех существующих в арсенале «Эгиды». Он означал призыв силы, которую многие считали мифом, а те, кто знал правду, боялись больше, чем любой другой угрозы.

– Мэм вы уверены? – первым осмелился подать голос мистер Хендерсон, обычно столь невозмутимый. Его лицо побледнело – протокол «Багровый Рассвет»…это означает…его.

– Да, мистер Хендерсон, – подтвердила Элеонора, ее стальные глаза встретились с его – это означает призыв сэра Готфрида фон Айзенвальда. Бездушного.

В зале пронесся приглушенный вздох, кто-то нервно сглотнул. Генерал Дюваль, человек, прошедший не одну тайную войну, сжал кулаки так, что побелели костяшки.

– Элеонора – он впервые за многие годы обратился к ней по имени, что свидетельствовало о крайнем волнении, – Готфрид фон Айзенвальд – это неконтролируемая стихия! Он чудовище, которое мы сами же заперли в его австрийской клетке. Он презирает все, что мы защищаем. Его жестокость, его непредсказуемость…вы помните отчеты о его «подвигах» во время последней…активации, пусть и неполной, пятьдесят лет назад? Он оставил за собой больше разрушений, чем сама угроза, которую должен был устранить!

Доктор Чен, обычно сдержанная, поддержала генерала:

– С точки зрения психологии и метафизики, если угодно, он абсолютно нестабилен. Его сарказм, его тяга к насилию ради насилия…он может счесть «Морбус-Омега» забавной игрушкой, а нас – за досадную помеху в его развлечениях. Риск того, что он обратится против нас, колоссален. Мы говорим о существе, которое, по слухам, заключило сделку с силами, которые мы даже не до конца понимаем. Его «бессмертие» и сила имеют слишком высокую цену.

Даже глава финансового департамента, обычно молчаливый месье Дюпон, счел нужным вставить слово:

– Мэм, чисто с прагматической точки зрения обеспечение и возможная нейтрализация Айзенвальда после выполнения задачи потребуют ресурсов, сопоставимых с полномасштабной военной операцией. А если он откажется сотрудничать или выйдет из-под контроля?

Элеонора выслушала всех с непроницаемым выражением лица. Когда возражения иссякли, она медленно обвела взглядом своих советников.

– Ваши опасения понятны – начала она ровным, бесстрастным голосом – и они абсолютно обоснованы. Сэр Готфрид фон Айзенвальд – это действительно опаснейший инструмент, возможно, самый опасный из всех, что когда-либо знало человечество. Он уставший, жестокий, саркастичный реликт давно минувших эпох. Его душа, если она у него когда-либо была в привычном нам понимании, давно выжжена веками сражений и бессмертия.

Она сделала паузу, переводя дыхание.

– Однако – продолжила она, и в ее голосе зазвучала сталь – давайте взглянем на факты, а не на эмоции. Факт первый: «Морбус-Омега» – это угроза экзистенциального уровня. Если мы ее не остановим здесь и сейчас, вся Европа, а возможно, и весь мир, превратятся в один гигантский Оберталь. Все наши протоколы, все наши ресурсы, вся мощь «Эгиды» оказались недостаточны. Мы проигрываем. Факт второй: Готфрид фон Айзенвальд, при всей его чудовищности, обладает уникальным набором качеств, необходимых для борьбы с подобной угрозой. Его сверхчеловеческая сила и скорость, его регенерация, его многовековой боевой опыт, его абсолютное бесстрашие и, что немаловажно, его полное безразличие к так называемым «человеческим ценностям», когда речь идет о выживании. Он не будет колебаться. Он не будет испытывать жалости. Он встретит нечеловеческую угрозу нечеловеческой же яростью. Помните, что он не просто жесток, он уставший. Он ищет достойного противника, возможно, достойную смерть. «Морбус-Омега» – это вызов, который может его заинтересовать, как ничто другое за последние столетия.

Она еще немного помолчала и продолжила.

– Факт третий: мы говорим о его «бездушности» и жестокости как о недостатках. Но в данном конкретном случае, это его главное преимущество. Чтобы сразить монстра, иногда нужен другой монстр. И Айзенвальд – это монстр, которого мы, по крайней мере, знаем. Мы знаем его привычки, его приблизительные возможности, его психологический профиль, сколь бы искаженным он ни был. Мы не просим его стать нашим другом или союзником. Мы предлагаем ему то, чего он жаждет – битву на грани возможного.

Советники переглянулись и продолжили слушать.

– Что касается контроля – Элеонора чуть заметно усмехнулась, – вы полагаете, я бы пошла на такой шаг, не имея планов на случай непредвиденных обстоятельств? «Эгида» располагает средствами, пусть и чрезвычайными, для усмирения Айзенвальда, если он перейдет черту. Риск велик, не спорю. Но риск бездействия или провала стандартных методов – неизмеримо выше. Это выбор между вероятной катастрофой и шансом на спасение, пусть и ценой привлечения силы, которую мы предпочли бы держать взаперти навсегда.

Она посмотрела прямо на генерала Дюваля.

– Генерал, вы говорите о разрушениях. Да, он способен на них. Но «Морбус-Омега» способно на полное уничтожение. Мы выбираем меньшее из двух зол. Точнее, мы выбираем управляемое зло против неуправляемого хаоса.

Затем ее взгляд переместился на доктора Чен.

– Доктор, его нестабильность – это факт. Но и «Морбус-Омега» нестабильно и непредсказуемо. Мы противопоставим безумию – иное безумие, но имеющее цель и направление, которые мы ему зададим.

Закончив, Элеонора де Монтескье выпрямилась в кресле. Ее решение было окончательным.

– Мистер Хендерсон – приказала она – подготовьте группу «Сигма». Лучших из лучших. Их задача – отправиться в замок Айзенвальд в австрийских Альпах. Они должны доставить сэра Готфрида сюда, в штаб-квартиру «Эгиды». Любыми средствами. Объясните им всю серьезность ситуации и специфику объекта. Пусть будут готовы ко всему. Его знаменитое гостеприимство и сарказм могут оказаться меньшей из проблем при первом контакте.

Она поднялась, давая понять, что совещание окончено.

– Время – наш самый ценный ресурс, и оно истекает. Действуйте.

Советники молча поднялись. На их лицах все еще читалось смятение, но приказ был отдан, и воля Элеоноры де Монтескье была законом в этих стенах. Мысль об отправке группы в логово Бездушного, чтобы «пригласить» его на службу, вызывала у каждого из них холодную дрожь. Это была миссия, из которой могли вернуться далеко не все. И даже если они преуспеют, это будет лишь началом новой, еще более опасной игры.

Глава 3: Кофе, Вагнер и вековая скука

Замок Айзенвальд, вцепившийся в скалистый утес австрийских Альп, как оголодавший орел в свою добычу, встречал рассвет с присущим ему каменным безразличием. Солнечные лучи, еще слабые и водянистые, пытались пробиться сквозь узкие, похожие на бойницы, окна, но тут же тонули в вековом сумраке огромных залов, где пыль лежала так густо, словно была одним из элементов декора, а паутина свисала с потолочных балок, как траурные гирлянды.

В одном из таких залов, больше напоминавшем оружейную палату, смешанную с библиотекой и курительной комнатой одновременно, пробуждался, если это слово вообще было применимо к нему, сэр Готфрид фон Айзенвальд. Пробуждение для него было не выходом из сна, а скорее медленным, неохотным возвращением фокуса сознания из бездонной пропасти веков в очередное унылое «сегодня».

Он сидел в массивном, обтянутом потрескавшейся кожей кресле, которое, казалось, помнило еще осаду Вены турками. Высокий, под метр девяносто, жилистый, как старый волк, он был одет в темную, видавшую виды рубашку с высоким воротом и такие же темные брюки, заправленные в тяжелые кожаные сапоги. Иссиня-черные, с едва заметной сединой на висках волосы были небрежно стянуты кожаным шнурком на затылке. Лицо его, с орлиным носом и острыми скулами, было пергаментно-бледным, испещренным сетью тонких морщин и несколькими старыми шрамами – молчаливыми свидетелями бесчисленных эпох и конфликтов.

На грубо отесанном дубовом столе перед ним дымилась чашка с чем-то, что лишь условно можно было назвать кофе. Жидкость была черна, как безлунная ночь, и источала аромат, способный, казалось, поднять и мертвого – или, как в случае с Готфридом, заставить живого мертвеца окончательно смириться со своей участью. Он сделал глоток, не поморщившись. Сахар был для слабаков и тех, кому еще оставалось что терять в плане вкусовых ощущений.

– Еще один прекрасный день в этом цирке уродов, именуемом жизнью – пробормотал он себе под нос, его голос был низким, скрежещущим, как будто голосовые связки давно отвыкли от нормальной речи. Тонкие губы скривились в подобии усмешки, обнажив на мгновение слишком белые, почти хищные зубы.

Его взгляд, холодный, стального серого цвета, почти бесцветный, скользнул по комнате. Старинные гобелены, изображавшие сцены охоты и рыцарских турниров, были выцветшими и местами проедены молью. Коллекция оружия на стенах – от двуручных мечей эпохи Крестовых походов до трофейных «Маузеров» и «Шмайссеров» – была покрыта тонким слоем пыли, но он знал, что каждое лезвие по-прежнему остро, а каждый механизм исправен. Он периодически проверял их, не из практической необходимости, а скорее по привычке, как старый солдат пересчитывает патроны перед боем, которого может никогда и не быть.

Он потянулся к граммофону, стоявшему на инкрустированном комоде. Поставив тяжелую иглу на пластинку, он повернул ручку. Зал содрогнулся. Из раструба, многократно усиленное гулкой акустикой каменных стен, полилось «Кольцо Нибелунга» Вагнера. Не просто полилось – обрушилось, как лавина, заполняя каждый угол, вытесняя тишину и мысли. Громкость была выставлена на максимум, так, что дрожали оконные стекла, а пыль на гобеленах вздрагивала в такт громоподобным аккордам. Готфрид откинулся в кресле, прикрыв глаза. Для него это была не просто музыка, это был единственный звук, способный заглушить вечный шепот прошлого и оглушительную тишину будущего.

Через пару часов, когда «Гибель Богов» достигла своего апофеоза, он поднялся. Кофе давно остыл. Он достал из серебряного портсигара толстую, темную сигару, обрезал ее старинным кинжалом, который всегда носил на поясе, и раскурил от кремниевой зажигалки времен Первой мировой. Густой, ароматный дым заполнил его легкие, а затем медленно вырвался наружу, смешиваясь с музыкальным штормом Вагнера.

Его рутина была отлажена веками. После «кофе» и «музыкальной терапии» он обычно бродил по замку, иногда заглядывая в библиотеку, забитую фолиантами на десятках языков – от латыни и древнегреческого до санскрита и рунических манускриптов. Он читал их не для познания – что нового мог узнать тот, кто видел, как пишутся и сгорают цивилизации? – а скорее, чтобы убедиться, что человеческая глупость, запечатленная на пергаменте и бумаге, остается неизменной на протяжении тысячелетий. Иногда он останавливался перед каким-нибудь портретом одного из своих давно почивших «предков» (он сам давно забыл, кем они ему приходились, да и приходились ли вообще) и вел с ним саркастический диалог, комментируя их наивные амбиции и трагикомичные судьбы.

– А ты, Фридрих, – мог сказать он, глядя на суровое лицо рыцаря в полном доспехе – мечтал о вечной славе, сражаясь за какого-то там короля-идиота. И где твоя слава? Кормишь червей уже седьмое столетие. А я вот он, все еще здесь, наслаждаюсь твоим фамильным портвейном…хотя он, откровенно говоря, дрянь.

Сегодня его взгляд упал на хрупкую фарфоровую статуэтку пастушки, каким-то чудом уцелевшую на каминной полке со времен рококо. Она показалась ему особенно нелепой на фоне громыхающего Вагнера и общей атмосферы замка. Скука, эта вечная спутница бессмертия, сдавила горло ледяной рукой.

– И что ты тут забыла, прелестница? – прорычал он, подойдя к камину.

Статуэтка молчала, наивно улыбаясь.

Внезапная, иррациональная ярость охватила Готфрида. Он не помнил, когда и как эта безделушка здесь появилась. Возможно, какой-нибудь из его короткоживущих «супруг» или мимолетных гостей оставил. Ее хрупкость, ее безмятежность на фоне его вечного внутреннего шторма показались ему оскорбительными.

С коротким, звериным рыком он смахнул статуэтку с полки. Фарфор разлетелся на тысячи мелких осколков с пронзительным, почти музыкальным звоном. Готфрид несколько секунд смотрел на сверкающую россыпь на каменном полу, тяжело дыша. Вагнер все так же гремел. Ярость отхлынула так же быстро, как и накатила, оставив после себя привычную пустоту и усталость.

– Так-то лучше – пробормотал он, пнув ногой ближайший осколок – меньше слащавости в этом проклятом мире.

Иногда его скуку нарушали незваные гости. Обычно это были заблудившиеся туристы, привлеченные мрачным величием замка и местными легендами о «рыцаре-призраке». Готфрид не нападал на них. Зачем? Это было бы слишком просто и неинтересно. Вместо этого он устраивал им небольшие «представления». Мог появиться в темном коридоре в самый неожиданный момент, закутанный в свой старый плащ, с глазами, горящими в полумраке нечестивым огнем. Или просто отвечал на их испуганные вопросы леденящим душу шепотом, рассказывая о настоящей истории этих стен – не той, что пишут в путеводителях, а той, что пропитана кровью, предательством и забытыми ужасами. Обычно этого хватало, чтобы незадачливые искатели приключений с воплями уносили ноги, оставляя после себя лишь эхо своих криков и иногда – оброненные фотоаппараты или рюкзаки, содержимое которых Готфрид брезгливо сжигал в камине.

– Смертные… – думал он, глядя им вслед из высокого окна, как они спотыкаясь бегут по горной тропе – такие хрупкие, такие предсказуемые. Носятся по свету, ищут острых ощущений, а потом визжат от ужаса, когда находят нечто действительно…острое. И ради чего вся эта суета? Чтобы оставить после себя пару сопливых отпрысков и истлеть в земле через несколько жалких десятилетий. Какая восхитительная бессмыслица.

Он вернулся к своему креслу, снова налил себе кофе, хотя тот уже был холодным, и достал новую сигару. Вагнер продолжал свой яростный монолог.

– Бессмертие – усмехнулся Готфрид, выпуская кольцо дыма, которое медленно растворилось в воздухе – величайший дар или изощреннейшее проклятие? Зависит от того, сколько у тебя терпения наблюдать за одним и тем же фарсом, повторяющимся снова и снова, лишь с новыми актерами в старых ролях. Иногда мне кажется, что тот, кто даровал мне эту «вечность», обладал поистине дьявольским чувством юмора.

Он снова прикрыл глаза. Скука. Всепоглощающая, бесконечная скука. Он ждал. Всегда ждал. Чего-то, что сможет его развлечь. Или, наконец, упокоить. Возможно, сегодняшний день принесет что-то новое? Маловероятно. Но даже тень надежды на достойную драку или хотя бы на оригинальную пакость была единственным, что удерживало его от того, чтобы просто сесть и ждать, пока стены этого замка не рассыплются в прах вокруг него. Или пока он сам не рассыплется. Хотя последнее, увы, казалось куда менее вероятным.

Музыка гремела. Дым от сигары вился. А замок Айзенвальд продолжал свое молчаливое бдение над миром, который его единственный обитатель презирал всей своей неупокоенной, бессмертной сущностью.

Дым от сигары Готфрида сплетался со звуками «Полета Валькирий», заполняя сумрачный зал замка. Вагнер гремел с такой силой, что, казалось, древние камни стен вот-вот рассыплются, не выдержав напора героического безумия. Готфрид сидел в своем кресле, глаза прикрыты, но не спал. Аромат дорогого табака, густой и терпкий, смешивался с воображаемым запахом – куда более резким, металлическим, сладковатым. Запахом пороха и крови.

Воспоминание нахлынуло внезапно, как это часто бывало, подстегнутое музыкой и этой вечной, въевшейся в него скукой. Не конкретная битва – их было слишком много, чтобы различать – а скорее, квинтэссенция одной из тех заварушек, что человечество с таким упорством устраивало себе на протяжении веков. Кажется, это была Тридцатилетняя война. Да, точно, одна из тех бесчисленных «войн за веру», где обе стороны с одинаковым рвением убивали друг друга во имя одного и того же милосердного бога. Воистину, у Всевышнего должно быть отменное чувство юмора.

* * *

Он стоял по колено в грязи, такой густой и липкой, что сапоги выдирались из нее с чавкающим, непристойным звуком. Небо над головой было цвета мокрого свинца, и такой же свинцовый дождь сек лицо, смешиваясь с потом и чужой кровью. Вокруг выл и грохотал ад. Артиллерия – примитивная, но оттого не менее смертоносная – изрыгала ядра, которые с глухим стуком врезались в ряды пикинеров, разбрасывая ошметки плоти и обломки древков. Мушкетные залпы трещали, как гигантские поленья в костре, окутывая поле битвы едким, серым дымом.

Готфрид, вооруженный огромным двуручным мечом, который в руках обычного человека показался бы неподъемной железякой, двигался сквозь эту какофонию с мрачной сосредоточенностью хищника. Его иссиня-черные волосы, мокрые от дождя и пота, липли ко лбу. Лицо было забрызгано грязью и чем-то темно-красным. Глаза, обычно скрывающие вековую усталость, сейчас горели холодным, почти безумным огнем. Это было то самое состояние, близкое к берсерку, когда мир сужался до клинка в руке и врага перед ним.

– За Бога и кайзера! – прохрипел какой-то сопляк в кирасе, явно не по росту, замахиваясь на него шпагой. Глаза юнца горели фанатичным огнем, губы шептали молитву.

Готфрид отбил неумелый выпад с такой силой, что тонкий клинок разлетелся на куски. Затем, не меняя выражения лица, он провел своим мечом по широкой дуге. Голова фанатика, все еще с выражением изумленного благочестия на лице, отделилась от тела и с тихим шлепком упала в грязь. Тело несколько мгновений постояло, словно не решаясь упасть без столь важной детали, а затем рухнуло.

– Богу – богово, а кайзеру…ну, этому уже ничего не нужно – пробормотал Готфрид, перешагивая через дергающийся труп – надо же, умереть за набор высокопарных глупостей. Какая самоотверженность. Или идиотизм. Обычно это одно и то же.

Он прорубался сквозь строй вражеских наемников – шведов, если он правильно помнил флаги, хотя какая, к черту, разница? Все они одинаково хорошо истекали кровью. Его меч свистел, описывая смертоносные круги, ломая кости, вспарывая доспехи, отсекая конечности. Кровь брызгала фонтанами, окрашивая грязь в бурые тона. Крики раненых и умирающих сливались в единый, протяжный вой, который для Готфрида был привычнее любой колыбельной.

Один из пикинеров, здоровенный детина с бородой до груди, попытался проткнуть его своим длинным древком. Готфрид уклонился с нечеловеческой скоростью, схватил пику рукой в стальной перчатке, рванул на себя, выдернув ее из рук опешившего врага, и тут же, развернув, вонзил тупой конец пикинеру в незащищенное горло. Хрип, бульканье, и вот еще один «герой» отправляется удобрять поля Фландрии или где они там сейчас находились.

– Неловко получилось, да? – Готфрид усмехнулся, глядя в выпученные глаза умирающего – Хотел меня насадить, а в итоге сам насадился. Ирония судьбы, она такая сука.

Он не чувствовал усталости, только ледяную ярость и странное, извращенное удовлетворение от этого кровавого танца. Каждый удар, каждое движение были отточены веками. Он не сражался за какую-то сторону, он просто сражался. Процесс был важнее результата, ибо результат всегда был один – смерть. Для них. И бесконечная, опостылевшая жизнь – для него.

Рядом с ним какой-то священник в перепачканной рясе, размахивая распятием, как дубиной, орал что-то про кару небесную для еретиков. Пушечное ядро, пролетевшее в нескольких дюймах от его головы, заставило святого отца рухнуть в грязь и замолчать, оставив недосказанной свою пламенную проповедь.

– Кажется, небеса сегодня несколько неразборчивы в выборе адресатов для своей кары – хмыкнул Готфрид, отбрасывая ногой отрубленную руку, все еще сжимавшую рукоять сломанного меча – или просто у них плохая координация. Впрочем, как и у большинства этих мясников.

Он видел, как рушатся идеалы, как вчерашние герои становятся сегодняшними предателями, как самые благородные порывы приводят к самым чудовищным последствиям. И все это повторялось снова и снова, с удручающей регулярностью. Менялись лишь декорации, оружие и названия «великих идей», за которые люди с такой готовностью шли убивать и умирать.

Бой затихал. Враг дрогнул и побежал. Или это его «союзники» побежали? Готфрид уже не обращал внимания. Он стоял посреди поля, усеянного трупами, тяжело дыша. Его меч был покрыт зазубринами и толстым слоем запекшейся крови. Вокруг стонали раненые, которых скоро добьют мародеры или свои же, чтобы не возиться. Победители, если таковые были, уже начинали грабеж.

Он оглядел это побоище.

– И ради чего все это? – подумал он, вытирая лезвие меча о плащ убитого – чтобы через пару десятилетий их дети или внуки снова встретились на каком-нибудь другом поле и с тем же энтузиазмом принялись резать друг друга за новую порцию прекраснодушной чепухи. Воистину, человечество – самый упорный и неисправимый вид идиотов во Вселенной.

Он сплюнул кровавую слюну.

– А я…я просто зритель в этом бесконечном театре абсурда. Иногда, правда, выхожу на сцену, чтобы немного размяться и напомнить актерам, что финал у пьесы всегда один.

* * *

«Полет Валькирий» достиг своего пика, затем музыка пошла на спад, уступая место более меланхоличным аккордам. Готфрид открыл глаза. Сигара в его пальцах давно погасла, превратившись в столбик серого пепла. В замке было тихо, если не считать затихающего Вагнера. Тишина давила на уши после воображаемого грохота битвы.

Он медленно поднялся, стряхивая пепел на древний персидский ковер, которому было бы самое место в музее, а не под ногами уставшего от вечности рыцаря.

– Да уж, – протянул он, растягивая слова, – развлечения тогда были…помасштабнее. Не то что нынешние писклявые войны в телевизоре или эти блогеры, сражающиеся за лайки. Тьфу.

Он подошел к окну и посмотрел на мирные австрийские горы, залитые мягким светом заходящего солнца.

– Скука – констатировал он в очередной раз, обращаясь не то к горам, не то к самому себе – величайшее проклятие бессмертного. Пожалуй, даже хуже, чем вечно слушать проповеди о спасении души.

Он усмехнулся своей собственной шутке. Души у него давно не было. А вот скуки – хоть отбавляй. На еще пару тысячелетий точно хватит. Если, конечно, кто-нибудь не придумает чего-нибудь действительно интересного. Но на это надежды было мало.

Утихший Вагнер оставил после себя звенящую тишину, которую Готфрид ненавидел почти так же сильно, как и современную поп-музыку. Он прошелся по залу, заложив руки за спину, его тяжелые сапоги глухо ступали по истертым каменным плитам. Взгляд его, скользнув по гобеленам с выцветшими сценами охоты и баталий, остановился на одном из портретов, висевшем в относительном полумраке.

Девушка. Молодая, почти девочка, но с таким взглядом, что иные генералы казались рядом с ней испуганными щенками. Пепельно-белые волосы, словно лунный свет, застывший в прядях, обрамляли лицо с тонкими, но решительными чертами. Серые глаза, как у него самого, только без этой вековой пыли усталости, смотрели прямо, не мигая, с вызовом и какой-то первобытной силой. Она была облачена в искусно сделанный, хоть и явно бывавший в деле, стальной доспех.

Готфрид усмехнулся – кривая, лишенная веселья гримаса.

– Астрид – прошептал он, и имя это, не произносимое веками, прозвучало в тишине замка как удар хлыста – моя Валькирия…

Память услужливо подбросила картину. Семнадцатый век. Кажется, это была та еще мясорубка под Магдебургом. Город пылал, как гигантский погребальный костер, а солдаты имперского генерала Тилли, обезумевшие от крови и жажды наживы, творили то, что позже назовут «Магдебургской свадьбой». Готфрид, разумеется, был в самой гуще. Не то чтобы его сильно волновала судьба протестантов или католиков – он всегда находил особое, извращенное удовольствие в наблюдении, как люди с упоением уничтожают друг друга во имя своих «великих» идей.

Он увидел ее посреди этого ада. Она не была местной жительницей, молящей о пощаде. О нет. Она была наемницей, такой же, как и многие другие, только вот дралась она с яростью берсерка и мастерством опытного ветерана. Ее светлые волосы, выбившиеся из-под шлема, были перепачканы кровью и сажей, на щеке алел свежий порез, но глаза горели неукротимым огнем. Она сражалась бок о бок с какими-то шведскими головорезами, и ее двуручный меч пел не менее кровавую песнь, чем его собственный.