Ария отчаянных святых

Владимир Горожанкин

Ария отчаянных святых

"Вскоре ты забудешь всех, и все забудут тебя."

Марк Аврелий

Часть 1: Пробуждение тени.

Глава 1: Шепот из забытых могил

Рассвет лениво перекатывался через зазубренные вершины Баварских Альп, окрашивая восточный склон долины в нежные персиковые тона. Деревня Оберталь, приютившаяся в глубокой лощине, еще нежилась в прохладной утренней тени. Воздух был кристально чист, напоен ароматами влажной хвои, прелой листвы и далекого, едва уловимого запаха свежеиспеченного хлеба, доносившегося, должно быть, из единственной на всю округу пекарни фрау Штайнер.

Первым нарушил утреннюю тишину далекий, мелодичный перезвон – это Ганс, старый пастух с обветренным, словно высеченным из альпийского гранита лицом, гнал своих коров на высокогорные пастбища. Его низкий, гортанный покрик, которым он понукал неторопливых буренок, мягко растворялся в утренней дымке, не нарушая, а скорее подчеркивая всеобъемлющую тишину. Коровы, лениво помахивая хвостами, ступали по росистой траве, оставляя за собой темные, влажные следы. Их колокольчики, каждый со своим, особым голосом, сплетались в незамысловатую, убаюкивающую мелодию, которая была таким же неотъемлемым атрибутом Оберталя, как и остроконечная крыша старинной кирхи Святого Флориана, гордо возвышавшаяся над дюжиной почерневших от времени фермерских домов.

Из трубы одного из домов, прилепившегося к склону горы, как ласточкино гнездо, потянулась тонкая струйка сизого дыма. Это фрау Мюллер, вдова местного лесничего, уже растопила печь. На ее подоконнике, выходящем в маленький, ухоженный садик, цвели герани, словно капли крови на фоне серого камня. Она вышла на крыльцо, повязав голову цветастым платком, и окинула взглядом пробуждающуюся долину. Солнце как раз коснулось крыши ее дома, и первые лучи заиграли на резных ставнях. Фрау Мюллер глубоко вдохнула свежий воздух, улыбнулась чему-то своему и скрылась в доме. Через мгновение из открытого окна полился аромат свежесваренного кофе, смешиваясь с запахом цветущих яблонь.

Деревня была крошечной, всего одна извилистая улочка, мощеная крупным булыжником, да несколько тропинок, разбегающихся по склонам. Дома, с их массивными деревянными балконами, украшенными незатейливой резьбой и цветочными ящиками, казались игрушечными на фоне величественных, поросших темным лесом гор, которые со всех сторон обступали Оберталь, словно молчаливые стражи. Эти горы были и благословением, и проклятием деревни. Они дарили ей защиту от суровых ветров и невероятную, почти первозданную красоту, но они же и отрезали ее от остального мира, делая жизнь здесь уединенной, почти отшельнической. Ближайший город находился в двух часах езды по узкому, петляющему серпантину, и редкий житель Оберталя выбирался туда без особой надобности. Жизнь текла здесь по своим, веками установленным законам, неспешно и размеренно, как воды горной речушки, что брала свое начало где-то высоко на ледниках и несла свои холодные воды мимо деревни, дальше, в неведомые дали.

Аромат свежесваренного кофе и цветущих яблонь, эта нежная симфония домашнего уюта, еще витал в воздухе у открытого окна фрау Мюллер, когда мир раскололся.

Не было ни грохота взрыва, ни ослепительной вспышки, предвещающей катастрофу. Вместо этого мелодичный перезвон коровьих колокольчиков, доносившийся с альпийских лугов, где Ганс пас своих буренок, оборвался на пронзительной, дребезжащей ноте, словно кто-то с нечеловеческой силой ударил по натянутой до предела струне, и та лопнула с отвратительным, режущим слух визгом. Сразу за этим последовал звук, который невозможно было соотнести ни с чем, ранее слышанным в этих мирных, благословенных горах: это был влажный, чавкающий хруст, перемежающийся с низким, утробным бульканьем, от которого кровь стыла в жилах и волосы на затылке вставали дыбом.

Фрау Мюллер, застывшая с кофейником в руке посреди своей кухни, выронила его. Горячий, ароматный напиток хлынул на тщательно вымытый деревянный пол, образуя темную, дымящуюся лужу, но она этого даже не заметила. Ее взгляд, полный внезапного, леденящего ужаса, был прикован к пастбищу, где еще мгновение назад безмятежно паслись коровы Ганса, олицетворяя собой саму суть альпийской идиллии. То, что она увидела там, заставило ее желудок сжаться в ледяной, болезненный комок, а к горлу подступила тошнота.

Одна из коров, самая крупная, с характерными рыжими пятнами на белоснежной шкуре, стояла в совершенно неестественной, выгнутой позе. Ее голова была запрокинута под немыслимым, анатомически невозможным углом, словно ее сломала невидимая гигантская рука, играющая с ней, как с хрупкой фарфоровой статуэткой. Из ее широко раскрытой пасти, где секунду назад виднелась мирно пережевывающая сочную траву челюсть, теперь вываливалось и стремительно набухало нечто пульсирующее, омерзительно-лилового цвета, похожее на гигантский, отвратительный гриб-дождевик или раздувшуюся раковую опухоль. Оно росло на глазах, подрагивая и источая едва заметный пар. Остальные животные, объятые первобытным ужасом, обезумели. Они метались по зеленому лугу, который стремительно переставал быть таковым, издавая душераздирающее, хриплое мычание, которое больше походило на предсмертные вопли пытаемых существ. Некоторые, ослепленные паникой, пытались бежать вниз, к деревне, спотыкаясь и падая на крутом склоне, другие, наоборот, неслись вверх, к скалистым вершинам, словно ища спасения в их неприступности, где их ждала лишь верная гибель.

Затем фрау Мюллер увидела Ганса. Старый пастух, чье лицо было таким же привычным для Оберталя, как и силуэт кирхи, казалось, пытался что-то крикнуть, возможно, предостеречь или позвать на помощь, отчаянно размахивая своим пастушьим посохом. Но его фигура вдруг странно исказилась, поплыла, словно отражение в кривом зеркале ярмарочного балагана. Его руки и ноги вытянулись до невероятной длины, стали тонкими и гибкими, как свежесрезанные ивовые прутья, а потом с ужасающим, отчетливо слышным даже на таком расстоянии хрустом, от которого у фрау Мюллер заломило зубы, сложились в нескольких местах, будто невидимый, жестокий ребенок играл с ним, как с тряпичной куклой, ломая ей конечности. Тело Ганса нелепо взлетело в воздух, перекручиваясь вокруг своей оси, и с глухим, мокрым шлепком, от которого содрогнулась земля, упало на траву, мгновенно превратившись в бесформенную, кровавую груду. И там, где он упал, изумрудная альпийская трава моментально почернела, съежилась и обуглилась, словно ее опалило невидимым, но всепожирающим огнем.

Вопль первобытного ужаса, вырвавшийся из пересохшего горла фрау Мюллер, был первым сигналом всеобщей паники, которая лавиной обрушилась на спящий Оберталь. За ним последовали другие – пронзительные женские визги, испуганные детские крики, бессвязное мужское бормотание, полное неверия и страха. Люди выбегали из своих уютных, пахнущих деревом и молоком домов, их лица, еще недавно умиротворенные и сонные, теперь были искажены гримасами ужаса и абсолютного недоумения. Они указывали дрожащими руками на пастбище, где продолжалась невообразимая, кошмарная вакханалия. Лиловая, пульсирующая масса, выросшая из несчастной коровы, теперь медленно, но неумолимо ползла по траве, оставляя за собой такой же черный, выжженный, дымящийся след. Она поглощала все на своем пути – цветы, камни, упавших, бьющихся в конвульсиях коров – с тем же отвратительным, влажным чавканьем, которое, казалось, проникало под кожу, вызывая тошноту и дрожь. Ее форма постоянно менялась, то вытягиваясь в бесформенное, слепое щупальце, то расплываясь в дрожащую, переливающуюся всеми оттенками фиолетового лужу.

Бургомистр Оберталя, герр Клозе, грузный, обычно добродушный мужчина с вечно красным от высокогорного воздуха и чрезмерного усердия лицом, выскочил на главную улицу деревни, на ходу пытаясь застегнуть свой выходной сюртук поверх ночной рубашки. В руках он сжимал старинный охотничий рог, фамильную реликвию, в который отчаянно и невпопад дудел, издавая прерывистые, панические, совершенно не героические звуки, которые лишь усиливали всеобщий хаос и сумятицу. Рядом с ним, спотыкаясь, семенил Курт Вебер, начальник добровольной пожарной дружины и по совместительству единственный представитель закона и порядка в деревне, если не считать старого егеря, который сейчас, вероятно, лежал мертвым на склоне. Курт был вооружен древней двустволкой своего деда, которую он, судя по его растерянному виду, даже не знал, как правильно заряжать. Его лицо было бледным, как альпийский снег, а руки заметно дрожали.

– Что это? Что это такое, во имя всего святого?! Дьявольщина какая-то! – причитал герр Клозе, его обычно зычный голос срывался на высокий, почти женский фальцет. Он беспомощно озирался по сторонам, ища ответа или хотя бы поддержки в перекошенных от ужаса лицах односельчан, но видел в их глазах лишь отражение собственного страха и бессилия.

– Нужно…нужно что-то предпринять! Стрелять? – прохрипел Курт, неуверенно вскидывая тяжелое ружье и целясь куда-то в сторону ползучей массы. Он посмотрел на бургомистра, ожидая приказа, единственного авторитетного слова, но тот лишь бессмысленно мотал головой, его пухлые щеки тряслись в такт движениям. Какие приказы он мог отдать перед лицом такого?

Несколько наиболее отчаянных или просто обезумевших от страха мужчин, схватив первые попавшиеся под руку орудия – вилы, топоры для колки дров, тяжелые палки – попытались приблизиться к пастбищу, возможно, в наивной попытке отогнать неведомое чудовище или спасти уцелевший скот. Но они в ужасе отступили, когда одна из коров, еще живая, но уже частично поглощенная лиловой, переливающейся субстанцией, издала такой нечеловеческий, полный агонии и невыразимого страдания рев, что у самых отважных подкосились ноги, а желудок свело спазмом. Ее глаза, огромные, вылезшие из орбит и налитые кровью, смотрели прямо на них, и в этом взгляде было нечто такое, что заставляло стынуть кровь и леденеть душу – не просто животный страх, а осознание чего-то абсолютно чуждого, неземного, враждебного самой сути жизни и всему мирозданию.

В этот самый момент лиловая масса, словно насытившись на высокогорном пастбище или просто следуя какому-то своему, непостижимому плану, медленно, но неотвратимо повернула и начала сползать вниз, по зеленому склону, прямо к первым домам Оберталя, к домам, где еще пахло утренним кофе и страхом. Ее движение было неспешным, почти ленивым, но от этого еще более ужасающим в своей неотвратимости, как движение горного ледника или неумолимой судьбы. И от нее исходил едва уловимый, но проникающий повсюду тошнотворный запах – омерзительная смесь гнили, озона после сильной грозы и чего-то еще, химического, металлического и приторно-сладковатого одновременно, запах, от которого першило в горле и слезились глаза.

Паника достигла своего апогея, превратившись в слепой, животный ужас. Люди с криками бросились врассыпную, не разбирая дороги. Некоторые пытались забаррикадироваться в своих хрупких деревянных домах, наивно полагая, что тонкие стены и запертые двери смогут остановить это нечто. Другие бежали к единственной дороге, ведущей из долины, но узкий, петляющий серпантин мгновенно превратился в непроходимую пробку из перепуганных, кричащих людей, брошенных телег, спотыкающихся лошадей и домашней утвари, выроненной в спешке. Гротескность происходящего была абсолютной, почти театральной в своей абсурдности: мирные баварские крестьяне, чья жизнь веками текла размеренно и предсказуемо, еще час назад обсуждавшие виды на урожай и предстоящий церковный праздник, теперь метались, как обезумевшие куры в курятнике, куда забралась лиса, перед лицом чего-то, что не укладывалось ни в какие рамки человеческого понимания, чего-то, для чего в их языке просто не существовало слов. Их охотничьи ружья, вилы и топоры были смехотворно неэффективны против этой ползучей, бесформенной, всепожирающей смерти. Их истовые молитвы, обращенные к Святому Флориану и Деве Марии, тонули в булькающих, чавкающих звуках, издаваемых приближающимся ужасом. Мирный, идиллический, почти сказочный Оберталь на глазах превращался в арену кошмарного, необъяснимого побоища, где беспомощность обычных, маленьких людей перед лицом непостижимого была такой же осязаемой и густой, как холодный горный воздух, внезапно ставший тяжелым, удушливым и пропитанным запахом смерти.

Лиловая, пульсирующая масса, достигнув первых домов Оберталя, не остановилась даже на мгновение. Она обтекала деревянные стены, как вода обтекает камни, но это была не вода. Там, где она касалась дерева, оно мгновенно темнело, съеживалось и начинало дымиться, словно его пропитывали концентрированной кислотой. Первый дом на ее пути принадлежал старому часовщику, герру Бауману, известному своим затворничеством и коллекцией антикварных часов, тиканье которых было единственным звуком, нарушавшим тишину его жилища. Из окна, выходившего на улицу, на мгновение показалось его испуганное, морщинистое лицо с круглыми очками на носу. Он что-то кричал, но его голос потонул в новом, отвратительном звуке – глухом, влажном треске, с которым оконная рама вместе со стеклом и частью стены была втянута внутрь дома, словно гигантским пылесосом. Затем из дома донесся короткий, пронзительный вопль, оборвавшийся так же внезапно, как и начался. И тут же из того, что еще недавно было окном, начала вываливаться и капать на землю все та же лиловая, пузырящаяся жижа, но теперь в ней угадывались какие-то новые, еще более отвратительные оттенки – багровые, землисто-серые, и что-то отдаленно напоминающее осколки фарфора и латунные шестеренки.

Следующей жертвой стала фрау Шнайдер, прачка, спешившая с корзиной свежевыстиранного, еще влажного белья к своему дому. Она не успела даже вскрикнуть. Одно из бесформенных щупалец, вырвавшееся из основной массы чудовища с невероятной скоростью, обвило ее тучное тело. На долю секунды показалось, что оно просто обнимает ее, но затем ее одежда – белоснежные простыни, кружевные салфетки, ее собственное цветастое платье – мгновенно потемнели и словно растворились, а сама фрау Шнайдер начала неестественно вытягиваться и деформироваться. Ее кости ломались с отвратительным хрустом, слышным даже сквозь чавкающие звуки, издаваемые чудовищем. Ее лицо, искаженное предсмертной агонией, на мгновение превратилось в гротескную маску ужаса, а затем вся она, вместе с корзиной, была втянута в пульсирующую массу, которая лишь слегка увеличилась в объеме и продолжила свое жуткое шествие. От прачки не осталось ничего, кроме мокрого пятна на булыжной мостовой и едва уловимого запаха мыла, смешавшегося с омерзительной вонью чудовища.

Эта невообразимая, стремительная и абсолютно беспощадная расправа над мирными, ни в чем не повинными жителями повергла оставшихся в состояние окончательного шока. Некоторые просто застыли на месте, их лица превратились в безмолвные маски ужаса, не в силах ни бежать, ни кричать. Другие, наоборот, впали в истерику, метались по улицам, натыкаясь друг на друга, падая и снова поднимаясь, их вопли сливались в единый, душераздирающий хор отчаяния.

Монстр, если это можно было назвать так, не имел определенной формы. Он был текучим, аморфным, постоянно меняющим свои очертания. Его поверхность переливалась всеми оттенками лилового, фиолетового, индиго, иногда вспыхивая внутренними, ядовито-зелеными или кроваво-красными сполохами. Он не полз, а скорее перетекал, как гигантская амеба, оставляя за собой слизистый, обжигающий след, на котором тут же чернела и обугливалась трава, плавился камень, и даже земля, казалось, съеживалась от его прикосновения. Иногда из его тела выстреливали псевдоподии, похожие на уродливые, слепые щупальца, которые хватали все, что попадалось на их пути – домашних животных, неосторожно приблизившихся людей, предметы быта. Поглощение происходило стремительно и ужасающе: жертва на глазах деформировалась, ее структура нарушалась, она словно растворялась, превращаясь в часть этой жуткой, пульсирующей биомассы. И все это сопровождалось непрерывным, влажным, чавкающим, булькающим звуком, от которого кровь стыла в жилах.

Герр Мюллер, муж той самой фрау Мюллер, которая первой увидела кошмар на пастбище, стоял посреди улицы, как громом пораженный, сжимая в руках совершенно бесполезную двустволку. Он только что видел, как нечто, похожее на фиолетовое желе, поглотило его сарай вместе с любимой козой Лизхен. Его лицо, обычно румяное и жизнерадостное, было пепельно-серым. Рядом с ним, дрожа всем телом, причитал молодой помощник пекаря, Отто, еще совсем мальчишка.

– Оно…оно съело Лизхен! Мою Лизхен! – бормотал герр Мюллер, его голос был полон не столько горя, сколько какого-то тупого, отчаянного недоумения.

– И булочки! – вдруг пискнул Отто, указывая дрожащим пальцем на то место, где только что стояла тележка с утренней выпечкой, которую он развозил по деревне. От тележки не осталось и следа, только темное, дымящееся пятно на земле – все булочки с маком! И рогалики!

Герр Мюллер медленно повернул к нему голову. На его лице на мгновение отразилось что-то похожее на крайнее изумление, сменившееся странной, почти безумной усмешкой.

– Да уж, Отто – протянул он, неожиданно спокойным, даже каким-то усталым голосом – рогалики – это, конечно, трагедия. Особенно те, с корицей. Пожалуй, даже хуже, чем Лизхен. Она, по крайней мере, не была свежеиспеченной – он нервно хихикнул, и этот смех прозвучал в наступившей на секунду тишине особенно жутко.

Дальше по улице, возле дома бургомистра, разыгрывалась другая сцена. Сам герр Клозе, утратив всякое подобие достоинства, пытался втиснуться в узкий проход в подвал, застряв на полпути. Его красный сюртук был перепачкан землей, а из-под него виднелись полосатые пижамные штаны. Позади него его супруга, фрау Клозе, дама весьма внушительных размеров, колотила его по спине своей вышитой подушечкой и голосила:

– Толкайся, Фридрих, толкайся! Оно уже у калитки! Оно сожрет наши герани! Я их только вчера поливала!

Курт Вебер, начальник пожарной дружины, вместо того чтобы организовать оборону или хотя бы эвакуацию, бегал кругами по площади, размахивая своим незаряженным ружьем и выкрикивая совершенно бессмысленные команды самому себе:

– Пожар! То есть, не пожар! Наводнение! Нет, хуже! Чудовище! Всем…всем…по домам! Или из домов! О, Господи, что же делать?!

Один из стариков, известный на всю деревню своим сварливым характером и любовью к шнапсу, сидел на пороге своего уцелевшего пока дома, невозмутимо потягивая что-то из глиняной кружки. Он с мрачным любопытством наблюдал, как лиловая масса поглощает соседский курятник вместе с его обитателями.

– Ну вот – прошамкал он, когда от курятника остался лишь дымящийся след – я говорил Грете, нечего было тех петухов так откармливать. Слишком жирные. Теперь этому…этому…этой кляксе на неделю хватит – он икнул и снова приложился к кружке – интересно, а на вкус оно какое? Курятиной отдает, или так, одна слизь?

Эти первые, неуклюжие, почти истерические попытки осмыслить немыслимое, найти в этом кошмаре хоть что-то привычное или даже забавное, были лишь отчаянной реакцией психики, пытающейся защититься от полного распада. Черный, как сажа от сгоревших домов Оберталя, юмор только начинал пробиваться сквозь толщу первобытного ужаса, предвещая еще более странные и жуткие события. Ведь чудовище явно не собиралось останавливаться на достигнутом. Оно двигалось к центру деревни, к церкви, к ратуше, и его голод, казалось, был ненасытен.

Лиловая масса, поглотив еще несколько домов и их несчастных обитателей, начала вести себя еще более странно и зловеще. Ее пульсация участилась, поверхность пошла крупными волнами, словно что-то готовилось вырваться изнутри. И оно вырвалось. С отвратительным, влажным чпокающим звуком, от основной массы начали отделяться меньшие куски – размером от крупной собаки до небольшого теленка. Эти «отпрыски» были точными, хоть и уменьшенными, копиями родительского чудовища: такие же бесформенные, переливающиеся всеми оттенками фиолетового, с такой же хищной жадностью устремляющиеся к любой органике. Оберталь теперь столкнулся не с одним монстром, а с целой армией ползучих, чавкающих кошмаров.

Новорожденные твари разбрелись по деревне, как голодные тараканы, просачиваясь в щели, взбираясь по стенам, ныряя в колодцы. Их движения были более быстрыми, более хаотичными, чем у их «родителя», что делало их еще опаснее. Один из таких мелких монстров, размером с упитанного кота, шмыгнул в открытую дверь булочной, откуда еще доносился аромат свежего хлеба. Через мгновение из булочной донесся приглушенный визг, а затем оттуда выкатилось нечто, отдаленно напоминающее человеческую голову, покрытую липкой фиолетовой слизью, которая быстро ее растворяла. Голова покатилась по булыжной мостовой, оставляя за собой дымящийся след, и врезалась в сапог герра Мюллера, который все еще стоял на площади, тупо глядя на то место, где раньше был его сарай.

– О, смотрите-ка – равнодушно произнес он, пнув голову носком сапога – кажется, это пекарь Ганс. Вечно он жаловался на мигрени. Ну, теперь, полагаю, жаловаться не будет – он снова нервно хихикнул, и его смех утонул в новом всплеске криков и чавкающих звуков.

Насилие, которое обрушилось на Оберталь, было ярким, почти карикатурным в своей жестокости. Оно было похоже на оживший кошмарный мультфильм, нарисованный сумасшедшим художником. Священник, отец Йоханн, пытался остановить одного из монстров силой веры, выйдя ему навстречу с распятием и кропилом со святой водой. Он начал грозно читать экзорцизм на латыни, но монстр, не обращая ни малейшего внимания на святые символы, просто обтек его, словно вода камень. Распятие и кропило упали на землю. Через мгновение то, что было отцом Йоханном, превратилось в дрожащий фиолетовый студень, из которого торчала лишь его седая борода и край черной сутаны. Святая вода, смешавшись со слизью монстра, зашипела и испарилась, оставив после себя едкий, химический запах.

– Ну вот, и святая вода не помогла – философски заметил старик со шнапсом, который успел перебраться на крышу своего дома и оттуда с интересом наблюдал за происходящим – надо было ему шнапсом кропить. От шнапса любая нечисть сбежит. Или хотя бы повеселеет.

Бургомистр Клозе, наконец, выбравшись из подвала, но уже без сюртука и с большим фиолетовым пятном на пижамных штанах (одно из мелких чудовищ успело «лизнуть» его сзади), пытался организовать некое подобие сопротивления. Он стоял на бочке из-под пива, размахивая фамильным охотничьим рогом как дирижерской палочкой.

– Мужчины Оберталя! За мной! Мы должны…мы должны…э-э-э… – его пламенная речь прервалась, когда бочка под ним начала подозрительно размягчаться и оседать. Оказалось, что одна из тварей подползла к ней снизу и начала ее поглощать. Бургомистр с воплем спрыгнул, как раз вовремя, чтобы увидеть, как бочка вместе с остатками его авторитета превращается в дрожащую кучу фиолетовой слизи.

Курт Вебер, начальник пожарной дружины, после нескольких неудачных попыток выстрелить из дедовского ружья (оно оказалось незаряженным, а патроны он в панике потерял), решил применить против монстров пожарный инвентарь. Он героически выкатил на площадь старую ручную помпу и, подсоединив к ней дырявый шланг, начал качать воду в сторону ближайшего чудовища. Струйка воды, тонкая и немощная, ударила в монстра, но тот лишь слегка запульсировал и, кажется, даже с некоторым удовольствием всосал ее в себя, после чего изрыгнул облако едкого фиолетового пара, от которого у Курта и нескольких смельчаков, помогавших ему, моментально заслезились глаза и перехватило дыхание.

Деревня горела. Но это был не обычный огонь. Там, где проходили монстры, дерево не столько горело, сколько обугливалось, плавилось и распадалось на составные части. Каменные стены домов покрывались трещинами и осыпались, словно их разъедала неведомая болезнь. Знаменитая деревенская кирха с высоким шпилем, гордость Оберталя, рухнула с оглушительным грохотом, когда несколько крупных тварей одновременно облепили ее фундамент. Колокол, сорвавшись с колокольни, упал на землю и издал последний, жалобный стон, прежде чем его поглотила фиолетовая жижа.

Жители Оберталя были абсолютно бессильны. Их примитивное оружие, их молитвы, их отчаянные попытки спастись – все было тщетно. Они были как муравьи на пути бульдозера. Некоторые, обезумев от ужаса, сами бросались в объятия чудовищ, предпочитая быструю смерть агонии ожидания. Другие прятались, но монстры находили их везде. Они просачивались сквозь запертые двери, проникали через дымоходы, выползали из-под половиц.

Фрау Мюллер, та самая, что первой увидела кошмар, сидела на развалинах своего дома, обняв колени и раскачиваясь взад-вперед. Она безучастно смотрела, как один из мелких монстров доедает ее любимые розы в палисаднике. Розы исчезали одна за другой, лепесток за лепестком, шип за шипом, превращаясь в фиолетовую кашицу.