Ария отчаянных святых

– Вы мне льстите, дитя, – протянул Готфрид, но в его голосе уже не было прежней абсолютной отрешенности. В глубине его глаз, казалось, на мгновение мелькнул отблеск древнего пламени – искусно играете на струнах моего непомерного тщеславия. Но слова – это всего лишь ветер. Допустим, на мгновение, лишь на одно крошечное, смехотворное мгновение, я решу снизойти до ваших проблем. Что вы, Элеонора де Монтескье, наследница тех, кто веками пытался загнать меня в клетку, можете предложить существу, для которого золото – прах, власть – скука, а жизнь – затянувшийся фарс? Что есть у «Эгиды», чего нет у меня, или чего я не могу взять сам, если бы только пожелал?

Элеонора де Монтескье на мгновение замолчала, и на ее лице появилась едва заметная, хищная улыбка, очень похожая на ту, что часто играла на губах самого Готфрида.

– Я могу предложить вам то, чего вы, возможно, не испытывали уже очень давно, сэр Айзенвальд, – ее голос понизился, стал почти интимным, несмотря на электронное посредничество – я предлагаю вам войну. Совершенно новую войну.

Готфрид чуть склонил голову, в его глазах вспыхнул неподдельный интерес.

– Войну? – переспросил он, и в его голосе прозвучали нотки, которых агенты у него еще не слышали – нечто похожее на предвкушение – о, как это…интригующе. Но мир всегда воевал. Ваши мелкие стычки, ваши «миротворческие» операции, ваши гражданские конфликты…все это так утомительно и предсказуемо. Какую «новую» войну вы можете мне предложить, дитя, чего я еще не видел?

Улыбка Элеоноры стала шире.

– Это будет не локальный конфликт, сэр Айзенвальд. И не региональный. Это будет мировая война – произнесла она отчетливо, делая ударение на каждом слове – первая настоящая мировая война со времен тех, что вы так хорошо помните, только на этот раз противник будет не из плоти и крови, по крайней мере, не в привычном понимании. Угроза, с которой мы столкнулись, «Морбус-Омега», слишком сильна, слишком всеобъемлюща для отдельных наций или даже союзов. Она потребует мобилизации всех ресурсов, всех сил, включая те, что мир предпочитал бы держать под замком. Включая вас.

Готфрид фон Айзенвальд замер. Тишина в зале стала почти осязаемой. Затем по его губам медленно, очень медленно, расползлась широкая, жутковатая улыбка. Это была улыбка существа, которое веками наблюдало за людской суетой свысока, с презрением и скукой, и вдруг увидело нечто, способное развеять эту вековую тоску. В его глазах, казалось, заплясали багровые отсветы далеких пожарищ.

– Мировая война… – пророкотал он, и его голос был подобен грохоту обвала в горах – война против неведомой хтонической дряни, способной пожрать все сущее…что ж, мадемуазель де Монтескье, вы почти убедили меня.

Он сделал театральную паузу, наслаждаясь моментом и выражением лиц застывших агентов.

– Это звучит восхитительно хаотично. Кроваво. И, возможно, даже не так скучно, как последние несколько столетий. Хорошо, Элеонора де Монтескье. Считайте, что ваш старый, уставший, жестокий и саркастичный реликт готов немного размять кости. Но учтите – его улыбка стала еще шире, обнажая на мгновение слишком острые клыки – я буду играть по своим правилам. И если мне станет скучно…что ж, тогда вашему «Морбусу-Омеге» придется подвинуться, потому что у него появится конкурент.

Он отступил от телефона, взмахом руки указывая на дверь.

– Мои условия мы обсудим позже. Без свидетелей. А пока, ваши щенки могут убираться. И передайте своим аналитикам, что их психологический портрет требует серьезной доработки. Я не просто «безразличен к человеческим ценностям». Я их активно презираю. И это, дитя мое, делает меня гораздо более эффективным оружием.

Часть 2: Нечестивый альянс

Глава 5: Первый аккорд реквиема.

– Контракт подписан кровью, сэр Айзенвальд, пусть и метафорической, – голос Элеоноры де Монтескье из динамика телефона, который Рихтер все еще нервно сжимал, прозвучал на удивление буднично, словно они обсуждали поставку канцелярских товаров, а не судьбу мира – мы вышлем за вами транспорт. Будапешт. Кажется, там назревает вечеринка как раз в вашем стиле. Кодовое имя основной цели – «Глас Бездны». Остальное узнаете на месте. Постарайтесь не сравнять с землей весь город до того, как мы эвакуируем хотя бы часть гражданских. Хотя, зная вас…

Готфрид лишь хмыкнул.

– Не обещаю, дитя. Иногда вдохновение требует широкого холста.

***

Будапешт горел. Не метафорически. Древние здания вдоль Дуная, гордость империи Габсбургов, были охвачены пламенем. Воздух был густым от дыма, пепла и чего-то еще – сладковато-тошнотворного запаха, от которого сводило желудок и леденела кровь в жилах. Сирены выли на разные голоса, заглушаемые треском рушащихся конструкций и чем-то еще – низким, вибрирующим гулом, который, казалось, исходил из-под самой земли и проникал в кости, вызывая первобытный ужас. Это и был «Глас Бездны».

Причина появления Готфрида в этом аду была до банальности прагматична, в духе его новой «работодательницы». «Эгида» отслеживала всплески активности «Морбуса-Омеги» по всему миру. В Будапеште аномалия разрослась с пугающей скоростью, превратившись из локальной червоточины в полномасштабный прорыв. Венгерская армия и наспех собранные силы НАТО, брошенные на подавление, оказались не просто неэффективны – они стали кормом. «Глас Бездны», как его окрестили аналитики «Эгиды» за леденящий душу инфразвуковой вой, который он издавал, парализуя волю и разрушая психику, был эпицентром кошмара. Элеонора де Монтескье, не теряя времени на сантименты и бюрократические проволочки, решила бросить в эту мясорубку свой самый нестандартный и опасный козырь. Транспортный «Чинук» без опознавательных знаков, летевший на бреющем полете над обугленными крышами, доставил Готфрида на одну из немногих относительно целых площадей в центре города, где еще пытались держать оборону остатки каких-то спецподразделений.

Когда он спрыгнул с рампы, не дожидаясь полной остановки вертолета, его длинный кожаный плащ взметнулся, словно крылья хищной птицы. В руках он держал нечто, что лишь отдаленно напоминало меч. Скорее, это был огромный, почти в его рост, заточенный с двух сторон кусок темного, испещренного тускло светящимися рунами металла, с простой крестовиной и обмотанной кожей рукоятью. «Цвайхендер души» – так он про себя называл это древнее орудие убийства, служившее ему верой и правдой не одну сотню лет.

Солдаты, изможденные, с безумными глазами, шарахнулись от него, как от чумы. Их современное оружие оказалось бесполезным против тварей, лезущих из разломов в реальности, – многосуставчатых, хитиновых кошмаров с множеством фасеточных глаз и жвал, капающих кислотной слюной. А тут еще этот тип, с глазами цвета замерзшего ада и улыбкой, от которой хотелось забиться под ближайший бронетранспортер и молиться всем известным богам.

– Очаровательно – протянул Готфрид, оглядывая панораму разрушений. Его голос был спокоен, даже немного скучающ, но в стальных глазах уже загорался тот самый нечестивый огонек, который так хорошо знали его враги на протяжении веков – какая экспрессия! Какой размах! Современное искусство, не иначе.

Из-за угла ближайшего горящего здания, снося остатки стены, вывалилась особенно крупная тварь – метров пяти в высоту, с клешнями, способными перекусить стальную балку, и пастью, полной игольчатых зубов. Она издала пронзительный визг, который должен был бы обратить любого нормального человека в бегство.

Готфрид улыбнулся шире.

– А вот и солист. Браво, маэстро! Ваш выход всегда так эффектен.

И он шагнул вперед, навстречу несущемуся на него кошмару.

Солдаты замерли, ожидая увидеть, как этого странного человека разорвет на куски. Но то, что произошло дальше, выходило за рамки их понимания войны.

Готфрид двигался с нечеловеческой скоростью и грацией, которые совершенно не вязались с его ростом и тяжелым оружием. Его цвайхендер описал свистящую дугу. Металл встретился с хитином с омерзительным хрустом, и одна из массивных клешней твари, размером с небольшую машину, отлетела в сторону, орошая все вокруг фонтаном ихора – густой, черной жидкости, пахнущей серой и гнилью.

– Ай-ай-ай, неосторожно! – Готфрид увернулся от ответного удара второй клешни, которая с грохотом врезалась в асфальт там, где он только что стоял. – теряете хватку, мой многоногий друг?

Он не просто сражался. Он танцевал. Это был танец смерти, брутальный и кровавый, но исполненный с извращенным, почти артистическим мастерством. Каждый его удар был точен и сокрушителен. Его цвайхендер вспарывал хитиновые панцири, отсекал конечности, разрубал тварей пополам. Кровь – черная, зеленая, фиолетовая – хлестала фонтанами, заливая брусчатку, стены домов и самого Готфрида, который, казалось, совершенно не замечал этого, лишь шире улыбаясь безумной, хищной улыбкой.

– Что, уже устали? – прорычал он, когда очередная волна мелких, юрких тварей, похожих на гигантских сколопендр с человеческими черепами вместо голов, хлынула из ближайшего переулка – а я только разогреваюсь!

Его меч превратился в размытое пятно. Головы летели с плеч, многосуставчатые тела разлетались на куски. Он двигался сквозь них, как жнец сквозь спелую пшеницу, оставляя за собой просеку из растерзанной плоти. Гортанные звуки, похожие одновременно на рык и смех, вырывались из его груди.

– Ну же, твари! – взревел он, отшвырнув ногой полуразрубленную тушу. – Покажите мне что-нибудь новое! Ваши предки были куда изобретательнее в плане внешности и тактики! Эти даже не стараются!

Он заметил, как несколько солдат пытаются вести огонь из-за укрытия, их пули беспомощно рикошетили от панцирей или вязли в мерзкой плоти.

– Дети! – крикнул он им, не оборачиваясь, но его голос перекрыл грохот боя – это вам не тир! Хотите помочь – молитесь своим божкам, чтобы я не споткнулся и случайно вас не задел!

В какой-то момент он отбросил меч в сторону – тот с глухим стуком вонзился в асфальт. Готфрид голыми руками схватил одну из тварей покрупнее, похожую на гибрид паука и богомола, за ее сегментированные конечности. Раздался отвратительный треск ломаемого хитина, и он оторвал ей одну из лап, используя ее как дубину, чтобы размозжить голову другой подвернувшейся твари. Фонтан зловонной жижи окатил его с ног до головы.

– О, какой пассаж! Какая экспрессия! – хохотал он, его глаза горели стальным безумием – давненько я так не веселился! Спасибо, Элеонора, ты почти угадала с развлечением!

Наконец, добрался до «Гласа Бездны» – огромной, бесформенной массы пульсирующей плоти, усеянной десятками вибрирующих голосовых мешков и ртов, извергающих тот самый инфразвуковой вой. Вокруг него земля трескалась, а воздух искажался.

– А вот и примадонна! – прорычал Готфрид, выдергивая свой цвайхендер из асфальта – заждались аплодисментов? Боюсь, оваций сегодня не будет. Только кровь и тишина.

Он ринулся на это воплощение ужаса. Инфразвуковая волна ударила по нему, способная свести с ума любого человека, заставить кровь кипеть в жилах. Готфрид лишь поморщился, как от назойливой мухи.

– Тише, тише, дорогуша – пробормотал он, занося меч – фальшивите.

Удар пришелся точно в центр пульсирующей массы. Раздался звук, похожий на разрыв парового котла, смешанный с предсмертным воплем тысячи душ. Черная энергия хлынула из раны, но Готфрид уже наносил следующий удар, и еще, и еще. Он рубил, кромсал, вонзал свой меч в дрожащую плоть с упоением маньяка, нашедшего свою музу.

Извращенное удовольствие искажало его черты. Это была не просто битва, это был акт творения и разрушения одновременно, симфония боли и смерти, где он был и дирижером, и первым солистом.

Военные, забившиеся в укрытия, наблюдали за этим с открытыми ртами, забыв про страх перед монстрами. Теперь их ужас был сосредоточен на этой одинокой фигуре в залитом кровью плаще, которая в одиночку устраивала геноцид инопланетным захватчикам, при этом отпуская саркастические комментарии и откровенно наслаждаясь процессом. Они не знали, кто он такой – спаситель или еще более страшная угроза.

Когда последний кусок "Гласа Бездны" дернулся и затих, а вой прекратился, сменившись лишь треском догорающих зданий и стонами раненых (людей), Готфрид фон Айзенвальд стоял посреди поля изрубленных тел чудовищ. Он тяжело дышал, его волосы прилипли ко лбу, одежда была пропитана кровью и слизью, но на его губах играла довольная, почти сытая улыбка.

Он обвел взглядом сцену разрушения, затем посмотрел на свои руки, сжимающие рукоять цвайхендера.

– Что ж, – произнес он в наступившей относительной тишине – неплохая разминка. Но, надеюсь, Элеонора, это была лишь увертюра. Иначе я опять заскучаю.

Он перешагнул через дымящуюся тушу и направился к ближайшему относительно целому зданию, вероятно, в поисках крепкого кофе или чего-нибудь покрепче. Война, похоже, действительно обещала быть интересной. По крайней мере, на какое-то время.

Запах озона, горелого мяса и чего-то неописуемо чужеродного все еще висел в воздухе, когда Готфрид, отряхнув с плаща ошметки хитина и капли ихора, лениво побрел по опустевшей улице. Его цвайхендер, все еще влажный от черной крови, он нес на плече с небрежностью лесоруба, возвращающегося с делянки. Большинство зданий вокруг представляли собой дымящиеся руины, но одно, с вывеской «Золотой Грифон» и удивительно целыми, хоть и грязными, окнами, привлекло его внимание. Бар. Как нельзя кстати.

Дверь поддалась с жалобным скрипом. Внутри царил полумрак и относительный порядок, если не считать опрокинутых стульев и разбитой посуды у входа – следов поспешного бегства. За массивной дубовой стойкой сиротливо блестели ряды бутылок. Готфрид прошел вглубь, его сапоги хрустели по осколкам стекла. Он критически осмотрел этикетки. Венгерские вина его не интересовали, дешевый шнапс – тем более. Его взгляд остановился на пыльной бутылке темного стекла без этикетки, засунутой в самый дальний угол. Он взял ее, откупорил пробку большим пальцем. Густой, пряный аромат ударил в нос.

– Барбадосский ром столетней выдержки, если не ошибаюсь, – пробормотал он себе под нос – или очень хорошая подделка. В любом случае, лучше, чем ничего.

Он нашел относительно чистый стакан, ополоснул его остатками какого-то ликера из другой бутылки и щедро плеснул себе темной, почти черной жидкости. Поднес к носу, вдохнул аромат с видом сомелье, дегустирующего нектар богов, и сделал первый, смакующий глоток. Глаза его на мгновение прикрылись, выражая нечто, отдаленно напоминающее удовлетворение.

В этот самый момент тишину нарушил грохот. Стена бара, противоположная входу, разлетелась на куски, и в пролом, окутанные пылью и крошкой, ввалились три твари. Эти были помельче тех, что он крошил на площади, но не менее омерзительны: склизкие, многоногие, с рядами острых, как иглы, зубов в хищно раззявленных пастях. Одна из них, самая проворная, с молниеносной скоростью метнулась к Готфриду, и острое, как стилет, костяное лезвие, выросшее из ее передней конечности, с отвратительным чавкающим звуком пронзило его насквозь, пригвоздив к барной стойке.

Готфрид даже бровью не повел. Он медленно, с наслаждением, допил свой ром, глядя на тварь, которая с удивлением (если у этих созданий было нечто, способное выражать удивление) смотрела, как ее оружие торчит из груди этого странного двуногого.

– Какая наглость – произнес Готфрид спокойным, почти скучающим тоном, поставив пустой стакан на стойку – не мешаете культурному отдыху.

Затем он небрежно, двумя пальцами, словно отгоняя назойливую муху, дал щелбана по костяному лезвию, торчащему из его груди. Раздался сухой треск, и тварь, весившая не меньше нескольких сотен килограммов, с визгом отлетела к противоположной стене, проломив ее и вылетев наружу, где и затихла. Две оставшиеся замерли на мгновение, явно озадаченные.

Готфрид выдернул обломок костяного лезвия из своей груди. Рана дымилась черным, но уже начала стягиваться. Кровь, если и была, то имела тот же темный, почти черный оттенок, что и ром.

– Так, на чем мы остановились? Ах да, развлечения – он огляделся и его взгляд упал на старый, покрытый пылью музыкальный автомат в углу – какой же праздник без музыки?

Он подошел к автомату, проигнорировав рычащих тварей, которые, кажется, приходили в себя. Попытался вставить в щель чудом уцелевшую монету, найденную в кармане, но механизм заклинило. Готфрид вздохнул.

– Вечно эти новомодные штучки ломаются в самый неподходящий момент – проворчал он и с размаху ударил кулаком по верхней панели автомата. Что-то внутри хрустнуло, заискрило, и после нескольких секунд шипения и треска из динамиков полилась мощная, торжествующая и яростная музыка. «Полет Валькирий» Вагнера.

– А вот и аккомпанемент подоспел! – глаза Готфрида хищно блеснули, на губах появилась безумная улыбка – теперь можно и потанцевать!

Он не стал тянуться за цвайхендером. Он просто шагнул навстречу оставшимся двум тварям, которые, подстрекаемые музыкой и яростью, бросились на него.

То, что последовало, трудно было назвать боем. Это была бойня. Готфрид двигался с той же нечеловеческой скоростью, но теперь его оружием были собственные руки и ноги. Он схватил одну из тварей за ее многочисленные жвала, и с хрустом, от которого заложило бы уши любому смертному, вырвал ей всю челюсть. Черная кровь хлынула фонтаном, заливая его лицо, но он лишь шире улыбался, гортанно рыча в такт музыке.

– Улыбайтесь шире! – прорычал он, швыряя изувеченную тварь в остатки стеллажей с бутылками – сегодня ваш бенефис!

Вторая тварь попыталась обхватить его своими паучьими лапами, усеянными шипами, но Готфрид просто перехватил их, и с чудовищной силой начал выкручивать, ломая хитин и плоть. Раздавался омерзительный треск, сопровождаемый пронзительным визгом монстра.

– Кажется, у вас что-то отвалилось – констатировал он, отрывая очередную конечность и используя ее как дубину, чтобы раздробить твари голову. – Неаккуратненько.

Он рвал, ломал, крушил. Каждый его удар сопровождался фонтанами темной жижи, хрустом костей и хитина. Он упивался этим безумием, этой первобытной яростью, этим танцем смерти под величественную музыку Вагнера. Его смех, больше похожий на рык дикого зверя, смешивался с предсмертными воплями монстров и героическими аккордами. Он подбрасывал куски тварей в воздух, ловил их, снова рвал на части, превращая бар в кровавую баню. Это было чистое, гипертрофированное насилие, исполненное с извращенным артистизмом.

Когда последний аккорд «Полета Валькирий» затих, сменившись шипением поврежденного динамика, Готфрид стоял посреди разгрома, тяжело дыша. Он был с ног до головы покрыт черной кровью и ошметками плоти. Его одежда была разорвана, но рана в груди почти полностью затянулась, оставив лишь свежий рубец.

– Скучновато – он вытер рукавом лицо, размазывая кровь – но для закуски сойдет. Определенно лучше, чем кроссворды.

Он подошел к чудом уцелевшей части барной стойки, взял ту же бутылку столетнего рома и снова налил себе полный стакан. Только он поднес его к губам, как сзади раздался спокойный, чуть насмешливый женский голос

– Не угостишь даму?

Готфрид медленно обернулся. В дверном проеме, очерченная тусклым светом с улицы, стояла Элеонора де Монтескье. Ее безупречный деловой костюм был слегка припорошен пылью, но в остальном она выглядела так, словно только что вышла с важного совещания, а не из города, превращенного в филиал ада. В ее руке был планшет, а взгляд был острым и оценивающим, без тени страха или отвращения к окружающей его кровавой вакханалии. Она обвела взглядом останки тварей и остановилась на Готфриде, чуть приподняв бровь.

Рыцарь замер на мгновение, стакан с ромом застыл на полпути ко рту. В его стальных глазах мелькнуло что-то похожее на интерес, может быть, даже удивление, хотя скорее – заинтригованность дерзостью. Он ожидал чего угодно – отряда спецназа, еще монстров, но не ее, появившуюся так буднично посреди этого хаоса.

Он хмыкнул, и кривая усмешка тронула его губы.

– Зависит от дамы, – протянул он, делая глоток. Затем кивнул на единственный уцелевший стул у стойки – присаживайтесь, мадемуазель де Монтескье. Расскажите, зачем пожаловали в мой скромный импровизированный банкетный зал. Надеюсь, у вас есть что-то поинтереснее, чем эти дилетанты.

Он указал подбородком на останки монстров. В его голосе звучал откровенный сарказм, но и нотка почти детского ожидания нового, более захватывающего «развлечения».

Элеонора де Монтескье с безупречной грацией обошла лужу черной жижи и обломки хитинового панциря, словно это были всего лишь неудобные предметы мебели на светском рауте. Она без тени брезгливости взяла другой, менее заляпанный стакан со стойки, протерла его салфеткой, извлеченной из внутреннего кармана пиджака, и протянула Готфриду.

– Раз уж вы так любезны – ее голос был ровным и мелодичным, контрастируя с царившим вокруг хаосом и запахом смерти.

Готфрид хмыкнул, но наполнил и ее стакан темным ромом. Он отметил про себя, что она даже не поморщилась от резкого запаха алкоголя.

Они молча выпили. Готфрид – залпом, Элеонора – медленно, оценивающе, словно дегустируя редкое вино.

– Передовые отряды «Эгиды» завершают зачистку города – начала она деловым тоном, глядя куда-то сквозь разбитое окно – устанавливают защитный периметр. Пришлось прибегнуть к некоторым не самым конвенциональным методам. Грязновато, не спорю, и с точки зрения устаревшей этики – предосудительно. Но, черт возьми, эффективно. Думаю, мы выиграли немного времени – она сделала еще один маленький глоток – вряд ли этого хватит надолго, учитывая масштаб угрозы, но это позволит нам разработать более основательный план.

Готфрид издал низкий, горловой смешок, который мог бы сойти за кашель у обычного человека, но в его исполнении звучал как скрежет могильных плит.

– Ах, «Эгида»! Вечные блюстители морали и защитники человечества – он растянул губы в саркастической ухмылке, обводя рукой разгромленный бар – и как же, позвольте полюбопытствовать, выглядели ваши «неконвенциональные методы»? Устроили показательное сожжение еретиков на центральной площади? Или просто залили все напалмом, не разбирая, кто там – монстр, а кто – запоздалый любитель ночных прогулок? Периметр, говорите? Прекрасно! Уверен, эти очаровательные создания, – он кивнул на ошметки твари у своих ног, – страшно испугаются колючей проволоки и табличек «Осторожно, злая «Эгида»!»

Элеонора даже не дрогнула. Ее лицо оставалось бесстрастным, лишь в глубине серых глаз мелькнул холодный огонек. Она поставила стакан на стойку.

– Мы сделали то, что было необходимо для минимизации потерь среди гражданского населения и обеспечения плацдарма, господин фон Айзенвальд. Эффективность – единственная этика, имеющая значение, когда цивилизация балансирует на краю пропасти. Сентиментальность – непозволительная роскошь, ведущая лишь к увеличению числа жертв. Те, кто цепляется за устаревшие догмы о «чистоте методов», обычно заканчивают в роли красивой, но бесполезной статистики.

Ее слова были отточены, как лезвие гильотины, холодны и точны. Готфрид посмотрел на нее долгим, изучающим взглядом. На его губах играла странная, почти задумчивая улыбка.